— Понимаете, даже этому приживалу-извращенцу Шурику достанется хата в Риге. Даже ему! Прощелыге, ничтожеству… а родным внукам — шиш. Просто Шурик оказался лучшей сиделкой для тяжелобольных. Ни на что больше не годен, а вот здесь подошел. Он же за Ксенофонтычем ухаживает! А вы не знали?! Ты-то, тетя Пана, знала? Сиделке-то платить жаба душит… Правда, старик еще в такой форме, что всех нас переживет. Но ведь все под Богом ходим, хоть у них вместо Бога теперь какой-то шарлатан с дешевыми лекарствами из девятнадцатого века. Ксенофонтыч тоже подсел на эту идею. «Аптека тетушки Дороти»! Домохозяйки в восторге… Смех на палке. Главная тетушка Дороти — это ж у нас ты, тетя Пана. И медсестра, и провизор, и лаборант. Они забыли, кем ты работала. Просто на пенсии давно, но профессионализм твой от времени не поблек. Ты всегда лучше участковых куриц-докториц знала, что с нашими детьми. И конечно, сумела подсыпать Марте правильную дозу снотворного. А помнишь, ты рассказывала мне, что какой-то особой комбинацией с барбитуратами в одном из штатов Америки казнили заключенных? Я запомнила. Если вкратце, то все было примерно так: вы посмотрели квартиру, ты сказала, давай зайдем в кафе и поговорим об этом, а там незаметно подсыпала Марте все, что нужно, в лучшем виде. Например, когда она отлучилась в туалет. О, совсем забыла — напиток должен был быть с особым вкусом, который затмевает лекарство. Но, я так понимаю, это твое изобретение и ты мне его не скажешь… Может быть, хороший коньяк? Но тогда она отбросила бы коньки прямо в кафе.
Так вот почему обстановка на месте преступления оказалась такой странной! Девственная чистота… и Марта в неестественной позе. Ее машина в ремонте, ей не нужно было самой сидеть за рулем — и это тетя Пана, конечно, учла. Марта, накачавшись смертельным коктейлем, села в такси, едва сумела доехать после роковой встречи домой, вошла, села в свое любимое кресло, заснула… и умерла.
— А вы там… прибрали на кухне, да? — не выдержал Серж, рискнув обратиться к той, что еще час назад покушалась на его жизнь. — Марта вас, наверное, попросила?
Вирджиния окинула его тяжелым оскорбленным взглядом.
— Всю квартиру вымыла! — вдруг вырвалась древняя как мир сословная обида. — Иначе я бы ничего не заработала. Косметику она не купила. Пришлось на нее побатрачить. Но гадюка свое получила!
Запахло ненавистью, и Серж инстинктивно отошел от сокрушительницы устоев подальше. Итак, пасьянс сошелся, загадка разгадана. Марта уехала из идеально чистой квартиры и, вернувшись в нее, даже не успела выпить кофе — а это было первым, что она делала, когда возвращалась домой. Кофе и сигарета — если только в этот момент у нее в голове не было антиникотинового поветрия или увлечения тибетскими чаями. Но увлечения увлечениями, а есть в нашей жизни константы…
Послышался звук мотора. Это подъехал Левушка с конвоем для Вирджинии Вульф. И началась тихая суета, словно приехавшие не увозили больного человека, а ликвидировали следы преступления. Хотя в каком-то смысле так и было. Но когда Вирджиния Вульф начала с нарастающей силой бормотать мантры о том, чтобы Паночка взяла ее девочек к себе и хотя бы один раз привезла их к ней в лечебницу — чтобы увидеть их в окошко, Серж стал чувствовать, что сходит с ума от этих переплетений семейных и преступных уз. Он быстро запихал вещи в рюкзак и ждал момента попрощаться с тетей Паной. А потом увидел… простреленные крылья…
— Можно я возьму их на память? — спросил он, когда они с Прасковьей Николаевной остались одни.
Та только грустно усмехнулась в ответ:
— Ты теперь можешь посадить нас всех… Меня — за убийство Марты, нашу бешеную — за покушение на твою жизнь, Левку за недонесение или что там еще есть в нашем уголовном кодексе. Еще можешь шантажировать меня, чтобы мы вернули тебе этот дом…
— Продолжайте, продолжайте! Какой богатый у меня выбор! — хохотнул Серж. — А вообще-то стыдно, Прасковья Николаевна. — По-моему, вы должны были понять, что я не из тех, кто сотрудничает с органами или идет на провальное дело.
— Никогда ни про кого ничего нельзя сказать наверняка. Но ты должен знать, что если ты расскажешь в полиции о том, что я — убийца, знай, что я тебя пойму. Ты… пока не знаешь, как это важно — чтобы никто не держал на тебя зла.
— Я не отрицаю роль зла, но я все же не Гуля, чтобы радоваться тому, что избежал вашего проклятия.
— Гуля пускай не семи пядей во лбу, но я советовала бы тебе к ней присмотреться.
— Вы это серьезно? Что значит «присмотреться»? Опять жениться на женщине с квартирой? Нет уж, увольте, тетя Пана. И смею вам напомнить, что для той, кто теперь всецело в моей власти, вы слишком дерзко себя со мной ведете. Выставляете меня профессиональным приживалом…
Пана вдруг резко повернулась к нему, и он увидел лицо, искаженное болью, проступавшей сквозь застарелую маску иронии:
— Я убила свою дочь. Приемную, родную ли — какая разница! Я убила человека, девочку, которую растила с полугодовалого возраста. Я — старое чудовище.
— Чудовище вы или нет, но вы нужны вашим многочисленным потомкам. А если будете впадать в самобичевание, то я устрою вам визит суицидолога Айзенштата. И не впутывайте меня в свою семейную сагу. Я посторонний. Оставайтесь со своими призраками, а мне оставьте моих. Поверьте, девочка, которую вы вырастили… мне кажется, она поняла бы меня. Если бы это было возможно и я бы сейчас мог ее спросить, как мне поступить, она бы сказала: «Не вмешивайся! Потому что… Пана меня победила. Это наши с ней дела».
Наверное, Серж еще приедет сюда. К Марте. Просить прощения у нее, которая дала ему ощущение безбрежности безумия и игры. Он сел в электричку, которая ехала, разморенная закатным небесным бархатом, и все произошедшее никак не могло вылупиться из скорлупы наваждения и сна. Ему по-прежнему казалось, что убийца так и не найден. Из сырых и нетронутых погребов памяти вдруг вываливались обрывки когда-либо узнанного и услышанного мельком. Например, о том, что в завещании было одно важное условие: если Марта умирает раньше своего отца, то значительная часть недвижимого капитала семьи распределяется между пятью «обделенными» племянницами. И тогда зачем был весь этот спектакль с выстрелом в него? Однако это уже не его дело. Его дело — понять, куда он теперь едет сквозь томительный августовский закат, навевающий мысли о предопределенности. Серж сыграл свою роль. Очень важно не переутомить своим присутствием в сюжете — он хорошо понимал это, как сценарист.
Эпилог
— Катюха, чего это ты спишь сегодня так долго? Не заболела? Учти, меня нельзя пугать детскими болезнями, я ужасная паникерша. Буду сразу вызывать скорую, и тебя будут увозить в больницу!
Лера услышала возмущенный стук босых пяток:
— Да я просто думаю, понимаешь?! Почему мне никогда не дают подумать? — На кухне сразу стало ветрено и шумно — курносая, бодрая и совершенно здоровая Катюха в майке с Микки-Маусом уже тянулась к двум маленьким блинчикам, которые на удивление удались Лере. А ведь она давно не практиковалась…
— Блинчики только тем, кто умылся и заправил постель!
Что поделать — приходится быть занудой, если ты уже не просто веселая подружка мамы, а отвечаешь за ребенка.
— А о чем же ты думала, Катюша?
— Я тебя уже просила не называть меня так! Катюша — это танк. А я…
— Знаю-знаю, прости! Так о чем ты думаешь?
Катерина сделала многозначительную паузу и смерила Леру испытующим взглядом — стоит ли с ней делиться сокровенным?
— О том, что люди придумали Бога, чтобы спастись от одиночества. Потому что с Богом можно разговаривать, если ты один. Он не ответит, но уже не так страшно.
Лера знала, что детский возраст, предшествующий пресловутому переходному, один психотерапевт назвал «ничьей землей». Десять — двенадцать лет. Ребенок уже не малое дитя и еще не протестующий подросток. Он уже все понимает, но взрослым не приходит в голову принимать его всерьез. Этим возрастом даже никто из исследователей толком не занялся, поэтому земля и ничья! Но это… самая прекрасная земля на свете. Психея, душа, — она рождается именно здесь. Всуе не объяснить… Надо сделать следующий театрализованный семинар об этом!
Катюха жила у нее уже три недели. Они готовились к школе, болтали, и Лера с удовольствием погрузилась в эти хлопоты. Потому что очень устала от чужих ураганов, которые все лето проносились над ее головой. Теперь бури поутихли. Мишенька Айзенштат наконец-то успокоился по части Лериных порочных связей, которые могут быть опасны для его дочери. Смешно, что он пытался скрыть истинные мотивы своего интереса к Шурику и Сержу! Первый, слава богу, отчалил к другим берегам. Почему-то в Ригу. Еще недавно звал всех в гости. Только тем, кто к нему приедет, он обещал раскрыть тайну смерти Марты Брахман. Более того, обещал сделать этого счастливчика соавтором его разоблачительного бестселлера, который Лера быстро окрестила «Легенда о золотой яйцеклетке».
— Лера, твой Шурик — это же мечта всей моей жизни! — кричал Миша Айзенштат, когда они душевно выпивали коньяк в честь зачисления Катюхи в новую школу. — О таком типаже я мечтал всю жизнь. Вот она, моя ненаписанная диссертация! Это я на материале Шурика должен написать бестселлер… Тут и демонстративная паранойя, и провокации перверсивного нарцисса, и такой сочный бред… И главное — обаяние парадокса! Ты же понимаешь, настоящий мой клиент — это прежде всего выдающийся актер. И эта корысть, основанная на методе случайных чисел. Ох, Лерка, так жаль, что у меня нескончаемая практика. Мои самоубийцы не дадут мне заняться наукой. Надо хотя бы дельному коллеге посоветовать вашего Шурика… Он мне говорил, что, дескать, все семейство Брахман и окрестности мечтали лечиться у меня. Наверное, поэтому он мне простил мой выпад. Но вообще-то крайне трудно удержаться и не дать ему в морду. Как у вас у всех получается…
— Держимся пока. Кстати, у меня есть последние новости о Шурике: он уже не в Риге. Он едет в Ниццу ухаживать за умирающим Львом Брахманом. Это мне вчера папенька рассказал, которого ты заклеймил шарлатаном.