Тогда ему пришлось унимать внезапные нетрадиционные страсти. Деликатно и вкрадчиво объяснять Гуле, что этого не может быть, потому что… «ты же нормальная!» Чтобы убедить некоторых людей, необходима убогая скудость аргументов. Даже несмотря на то, что они авторитетные эзотерические гадалки. Избыточность и фрейдистская глубина их только запутает и насторожит. Сержа она тоже насторожила бы, почувствуй он в себе некоторые отступления от традиций. Гульфия, услышав, что кто-то ее называет нормальной, растрогалась. И в ходе их душевного, подкрепляемого тушеным кроликом с картофелем, общения проступили истинные признаки нормальности. То есть влечения не к жене, но к мужу. Серж тогда прошелся по лезвию ножа: умудрился оставить надежду Гуле, не ранив ее самолюбия, и одновременно Марте не изменил. Он боялся предположить, что было бы в противном случае — особенно принимая во внимание такое мощное средство распространения интимной информации, как консьержка. Женщины, декларирующие сексуальную свободу в браке, обычно декларируют ее только для себя. А Серж не хотел еще раз увидеть свирепую супругу — как в разгар ругани со Львом. Он просто не знал бы, что делать! А вдруг она и вправду ведьма и навела бы порчу на его мужское естество! Может быть, есть на свете люди, которые не становятся глупы и примитивны, ввергаясь в омут своей или чьей-нибудь ревности? Если да, то они достойнейшие из нас…
Гуленька полежала, пострадала, поднялась, убедилась, что макияж не размазался, и продолжила сборы. Только уже тихая, обесточенная. Сказала, что ни на какие загулы не останется, просто кого-то там важного поздравит — и обратно. В этот момент Сержу стало даже любопытно, что она думает. О смерти Марты, о роли ее мезальянсного мужа. Осуждает? Всегда осуждала? Она первая за эти безумные сутки, кому больно… кто, кажется, относился к его жене тепло, без тяжелых побочных примесей. Как умела, конечно. И не переусердствовала в лицемерной скорби.
Вернулась она поздно, но еще успев на метро. Пугающе трезвая. И, сбрасывая жуткие конструктивистские копыта, прослывшие дизайнерской обувью, заявила, что вчера к Марте приходил Аптекарь.
— Я не знала, стоит ли вообще об этом упоминать! Поэтому тебе сразу не сказала. Ведь он становится подозреваемым… А почему ты так уверен, что она умерла не своей смертью? Я не могу представить, что ее кто-то вот так… берет и убивает! — Гуля возбужденно металась по кухне в поисках любимой мельхиоровой ложечки.
Серж чувствовал себя громоздким и лишним. Он не мог понять, кого Гуля называла Аптекарем. И, что важнее, он вовсе не был уверен в том, что Марту убили. Просто он изложил Гуле безопасную версию событий: о том, как был на съемках… — магическое слово! — и ему позвонили, и он приехал…
— А ты был на опознании? Вскрытие делали?! Почему место преступления без охраны?
Гуля сыпала вопросами, на которые у Сержа не было подходящих ответов. Но и вопросы были больше панической риторикой. И какая вообще может быть охрана? Серж вспомнил рассказ Конан Дойла «Второе пятно» — и доверчивого констебля, которого отчитывает Лейстрейд. Не наша тема.
— Понимаю тебя, — вдруг тихо протянула Гуля. — Не хочешь настаивать на статусе мужа…
И это было, пожалуй, самым точным определением его нынешнего состояния. Нежелание настаивать на статусе.
Некрасивое мортидо
— Лев Львович! Как ваше ничего? Процветаете помаленьку?
Мишка!
Мученическая улыбка сморщила воспаленно-радужную красноту лица Левы Брахмана. Он был рыжим, поредевше-кудрявым, с возбудимой мимикой. И ему невероятно хотелось ликующе ответить на этот звонок. Подурачиться, выпить, поерничать насчет вновь открытой болезни Айзенштата-Альцгеймера. Крепкая циничная докторская шутка — как раз то, что сейчас нужно. Блаженный отдых в целебной болтовне с тем, кому ничего не надо объяснять — можно только бесстыдно жаловаться и плакаться в жилетку. Но ведь теперь вокруг ураган «Марта», и все мы будем унесены им и сгорим в геенне огненной. Зачем же она умерла именно теперь! Когда как раз пошла масть — гастроли за гастролями. Да, Лева чертовски устал, но если появилась возможность, он будет пахать до кровавого пота. Он еще мальчишкой узнал, что это такое: это когда после четырехчасовой подготовки к конкурсу с лица течет влага и смешивается с кровью из носа. И Лева отчаянно вытирает эти капли с виолончели, но от усталости кажется, что она, жадная красавица, успевает их мгновенно впитать, чтобы напоить звук…
Но какой глупый вопрос «зачем»! Разве Марта смогла бы умереть приватно, не испортив попутно кому-нибудь жизнь… Только бы с собой не забрала. Теперь Львенка преследовал страх увидеть усопшую во сне, как она зовет его с собой! Единственный человек, которому не стыдно в этом страхе признаться — это Мишка. Но Лева не хотел в этом признаваться и ему. Потому что это унизительно. Выходило, что он так и остался припадочным истериком, а свою сестру не любил всего лишь из зависти. Она — большой человек, воротила, папино воплощение. А Левушка — рыжий чудик-ботаник, в которого, напротив, вечно приходилось вкладывать… Стоп! Зашевелилась давно побежденная змея былых ущербов. Все иначе. Лева — гордость семьи. Времена его неприкаянности, безработицы и нищеты канули в Лету. Его статус ныне никто не оспорит. Что же до Марты… острота их конфликта тоже погребена в забвении. Сестрица даже стала приходить на его концерты. Правда, только в престижных местах — ну и бог с ним. Главное, что они преодолели вражду. И в этом, конечно, сыграла свою тайную роль первая жена Левы… Но сейчас это тысяча раз не важно! Важно, что у Левы намечается психотический рецидив. Миша научил его распознавать приближение кризиса… и это освобождает Леву от трудного разговора с отцом. Который ему никогда не простит… того, что он встал на сторону матери. Открыто Лева это сделал всего один раз — но в чувствительном вопросе. Возмездия не миновать!
Нет, сегодня ничего, кроме целительного приема у доктора Айзенштата! Иначе Лев Ксенофонтович Брахман потеряет еще одного ребенка. Вот так примерно и надо сформулировать «отмазку» от вызова на ковер.
— Слушай, Миш! А ты можешь… как тогда, в незапамятные, отпросить меня у папаши. У нас трагедия. Без твоего слова я невыездной… то есть не выходной из дома.
И поведал о смерти Марты и о своем растрескавшемся под тяжестью супер-эго душевном микрокосме. После чего, вытирая испарину, пробормотал шепотом: «Иисус Мария шолом тебя в душу». Загадочная богохульная приговорка Мишкиного учителя Петровича, ставшая для Левы оберегом. Теперь можно расслабиться!
Миша, как всегда, понял без толкований и пообещал немедленно замолвить словцо. Теперь Лев Львович свободен от темных поручений, от интриганских паутин, от смутного чувства вины за то, что тебя делают орудием стяжательских схем, а ты соглашаешься. Потому что в вечном долгу перед родителем. Ведь это ему Лева должен быть благодарен за музыкальную карьеру. Лев Ксенофонтович бережно выхаживал и окрылил своего дрожащего Львенка — хотя этот хваткий монстр Баха от Штрауса не отличит. Но при этом однажды позаботился о смысле и о даре, в котором понимал, простите, как свинья в апельсинах. Но в папе сильна природная чуйка. Жаль, что Маркуша, сын Левы, ярый нонконформист, послал демонического дедушку по трем осям. Нельзя отказываться от родовой силы! Фатальная ошибка. Лева костьми ляжет, но уговорит непокорного сына не совершать ее. Хотя про себя он гордится выкрутасами своего первенца. Сам Лева так не смог.
И хорошо, что есть Миша Айзенштат, доктор духа, которому можно довериться больше, чем себе. Который не назовет тебя жалким инфантилом после нелепой просьбы «отмазать от папеньки»! Неужели есть люди, выживающие в этом безумии без исповедников? Кому они доверяют свои постыдные тайны?
— Знаешь, я сегодня отказался от пациента. От женщины, которую лечил много лет. Она была… не совсем по моему профилю, но так уж вышло.
Миша был взвинчен, курил одну за одной, и, войдя в кабинет, Лева понял, что сначала ему самому придется влезть в шкуру исповедника. Впрочем, он любил слушать Мишины истории.
— Так вот, она у меня появилась лет пятнадцать назад. Алкоголичка, мать-одиночка. Резала вены, случай типичный… У нее был сын, совсем еще пацан, лет одиннадцать — двенадцать. Вот что с парнем делать? Не в детдом же! Я взялся, хотя не хотел адски. Алкоголические суицидальные попытки и трезвые — небо и земля. В общем, подкупила меня эта обездоленность. Да и кое-что еще. Пьющие бабы обычно отвратительны в своих пьяных агрессивных истериках — будь она хоть самой что ни есть утонченной поэтессой. Я такую за квартал чую, даже если она в глубокой завязке и не успела покрыться запойными кракелюрами. Но здесь был редкий случай тихого женского алкоголизма. Ну не мог я пройти мимо!
Лева невольно хохотнул от вечной Мишкиной двусмысленности. Чужая трагедия кощунственно подняла ему тонус.
— Так… чего же ты бросил свою смирную пациентку?
— Да не то чтобы бросил, — досадливо сморщился Миша, разминая сигарету в требуху. — Я ее вел лет пятнадцать. Выводил из запоев в очень приличные ремиссии. Знаешь, принято считать, что у алкашей выхолощено ядро личности, и его заместила адская жажда. Но это не совсем так. И не у всех. Однако зачастую и достойный врач думает о пьющей матери через призму аморальности. И поневоле душит ее рутиной долга перед детьми. «Она должна выполнять элементарные обязанности! Раз она родила — она должна». Что ж, мы, социально адаптированные люди, так воспитаны. Но здесь наше воспитание не работает. Надо добыть чистый импульс любви! Звучит примитивно, плоско — как «выжать слезу» для режиссера пошлой мелодрамы. Только здесь выжимается не слеза, а титаническое действие. Потому что бросить пить — это подвиг. Я вполне серьезно. Врачу-психотерапевту надо очень кинематографично нарисовать картину, но не долженствования, а поэтапной гибели ее ребенка после того, как она уничтожит себя — одним махом или на это уйдут годы… Потому что он больше никому не нужен. Вот он стоит один в пустом коридоре. Щуплый, коротко стриженный. И инспектора опеки забирают его в казенный дом.