Квартиру у него… ну формально пока не отберут, но рано или поздно его обработают черные риелторы. Ведь из детдома он выйдет сломленным наркошей или пьяницей… да, есть еще бандитско-уголовный вариант, уличные банды — но это тюрьма и тоже ранняя смертность. Ёксель-моксель, я не запугиваю, это все так и есть в нашей стране-котловане. И матери остается из последних чахлых силенок схватить дитя в охапку и не дать котловану его сожрать… Звучит сентиментально, но я эту пациентку именно так вытаскивал. Правда, надорвался и свою семью не сохранил. Можешь себе представить, жена была уверена, что у меня с этой алкоголичкой роман!
— Ради чужого ребенка ты… разрушил свою жизнь?
— Лева, давай без патетики! — рявкнул Айзенштат. — Ты знаешь, что произошло. Дело прошлое. Ну не свойствен мне семейный эгоцентризм! И не совместим он с моей работой. Но… я, грешным делом, всегда думал, что, если позаботишься о чужом ребенке, Бог не оставит твоего. У меня их всего двое. А если быть точным, у меня всего одна дочь, ты ж знаешь… Это вы, виолончелисты, везде успели свой смычок засунуть и бурно размножиться. — И доктор Айзенштат игриво затрясся от беззвучного смеха.
И с этим смехом все кошмары семейства Брахман рассеивались, как запоздалые предрассветные призраки. Марту не вернешь — но в этом кабинете разрешалась передышка от скорби.
— Так я не пойму, Миш, чего ты себя казнишь?! Ты сделал все возможное для этой дамочки!
— Поправка: я делал. А сегодня история закончилась. Ко мне приходил ее сын. Он встал на ноги, работает в автосервисе спецом по электронике — не каким-то там чернорабочим. Женился, у него жена на сносях. Он на удивление дельный правильный парень. Но… понимаешь, ему теперь не нужна мать-пьяница. И я его понимаю! Он натерпелся в детстве, он вправе освободиться и защитить своих детей. Я всецело на его стороне! И он спросил… считаю ли я возможным поместить ее в дурдом на постоянное место жительства. То есть это особое отделение, как дом престарелых для больных психическими заболеваниями. И я ему сказал… да, конечно, ничего не остается, это единственный выход. И при этом я знаю, что ее там довольно быстро убьют. Так уж устроены эти заведения. Конечно, так происходит не со всеми, но с неудобными больными, коими являются алкоголики с запущенным букетом сопутствующих заболеваний, там возиться не любят. Я ему об этом не сказал, потому что он сам все понимает. А я понимаю, что тот самый, с таким трудом добываемый мною чистый импульс любви — конечен и слаб. И вот скажи мне: я, врач, циник, дерьма скушал — во! — Миша постучал ребром ладони по горлу. — Но я не могу принять такой порядок вещей.
— И поэтому ты — один из лучших! — не выдержал Лева, опять скатившись в патетику. — И я буду настаивать. — Он тряхнул кудряшками, и, как всегда, одна надоедливая прядь зацепилась за дужку очков. — А ты… ежу понятно, что история для тебя не закончилась, что ты будешь опекать эту тихую выпивоху, пока сам не скопытишься. Сын от нее откажется — зато Бог послал ей Мишу Айзенштата. Понимает ли она, как ей повезло?!
Доктор с лукавым интересом взглянул на своего взбодрившегося пациента. Хитрый ход не сработал. Лева не раскололся в ответ на печальную историю о женщине, которую сдают до конца жизни в психушку. А Миша рассчитывал, что тут-то и просочится правда о таинственной матери! Но прямых ассоциаций не последовало, да и косвенно-диагональных тоже. Значит, фигура Левиной родительницы никак не связана с больничной темой. Тогда где же она, темная лошадка-Львица? Отношения с матерью — ключевая тема для лечения невротика. Доктор Айзенштат ни разу ее не видел и ничего о ней не слышал, ему пришлось обойтись без нее. Она бросила своих детей и предана анафеме? Другие версии не радуют разнообразием. Лев Ксенофонтович, мощный папаша, все же не царь всея Руси, чтобы заточить свою жену в монастырь, и не восточный деспот, чтобы безнаказанно расправиться с несчастной пленницей своего гарема.
«С матерью все нормально», — сухо ответил много лет назад Лева Брахман, когда еще только начиналось его лечение. Но Миша сразу понял, что напрямую углубляться в эту тему не стоило — Леву она нервировала и была чревата обострением. Да и Айзенштату ли не знать, что даже за многолетнюю службу можно не стать своим для чужой семьи. Придется найти обходные пути. Но теперь интерес к старой тайне можно считать праздным любопытством. Марта — не Мишин пациент.
А как врач, Миша добился нужного эффекта — Львенок переключился. Перепрыгнул пропасть кризиса. Пусть пока еще маленькую пропасть, но если вовремя ее не заметить, то она станет серьезным рецидивом. Конечно, одним разговором не отделаться, предстоит еще неблизкий путь к психической резистентности, но чувствительно сложный момент пройден. Опытный доктор всегда примерно понимает, куда ведет эта дорога и чего она будет стоить. И он начал осторожно расплетать клубок из неизбежного чувства вины Левки перед умершей во цвете лет сестрой, колебаний его внутреннего маятника от запоздалых покаяний до мстительного «так ей и надо».
— …но если бы меня оставил в покое папа — я перенес бы весь этот кошмар камерно, тихо. Но он как начал трезвонить и впутывать в свои многоходовки! Просил, чтобы я доверительно позвонил Мартиному муженьку и задал наводящие вопросы. Ну не бред ли это в такой момент?! — возмущался Лева.
— Наводящие… на что? — быстро спросил Миша.
— Я ведь и сам не знаю! Только подозреваю, что речь идет о каких-то махинациях с наследством. Естественно, папа не доверял этому молодцу, который Марте в сыновья годился… но, понимаешь, это все фирменное папино интриганство, которое мне, например, совершенно не передалось. А Марта его усвоила! Я был в ужасе оттого, что она не понимала опасность того шалмана, который развела у себя дома. И то, что она стала падкой на молодых парней… ежу понятно, что это не могло хорошо закончиться. Однако папа, который все и вся контролирует, как будто игнорировал эту опасность. Но я просто не сразу понял его тактику. Он же у нас кукловод. Вот уж кто умеет использовать людей, да так, что они же ему и благодарны. А неблагодарных он цепляет другими крючками. Каждого из тех, кто отирался в Мартиной квартире, наш Ксенофонтыч рассмотрел в лупу, нашел слабые места и пустил в дело. Были, конечно, непригодные. Честные идеалисты, непризнанные таланты, беспутная богема. Встречались и наркоши со смутными улыбками. От этих пользы никакой. Не будь я сыном своего отца и попади в подобное место — меня бы тоже отсеяли сразу. Но в этой мутной воде попадались и позолоченные рыбки на побегушках.
— Например, ее муженек?
— Нет… не знаю. Я ведь видел весь этот джаз мельком. И с ним толком не познакомился. При случае болтали о музыке. Я думаю, Марта приманила его артистическими связями. А выбрала она его как качественную мужскую особь. Как отца своего будущего ребенка.
Миша изумленно поднял бровь:
— Постой-постой? Она ж вроде не по этой части. Бес в ребро, что ли? Ты же ее обрисовывал как детоненавистницу. Или это была защитная маска… А не поздновато было для таких затей? Неужто ее так переклинило от твоих подвигов по повышению рождаемости…
— Миша, она страдала. А я воевал с ней и хотел победить.
— Разумеется, Левка, ты победил и теперь виноват в ее смерти. Мы еще рассмотрим версию о том, как ты ее отравил, а она оставила тебе по завещанию все свои пятнадцать квартир, — бодро отмахнулся от меланхолических рецидивов доктор Айзенштат. — Марта нашла суррогатную мать? Только не говори, что она хотела сама искусственно оплодотвориться!
— Хотела. От Шурика. Дай бог памяти, еще в прошлом веке. Но тогда не получилось. Перенесла она это крайне тяжело. Притом и физически. Вот тогда она действительно переживала, можешь мне поверить. Это незавидная участь — всю жизнь притворяться, что избегаешь того, чего желаешь более всего…
«Но порой без этого никак! — поймал себя на мысли доктор. — Пока не притворишься, что не очень-то и хотелось, пока хотя бы на миг не отпустишь свою мечту-мучительницу в космос, отключив ее от своего энергопотока, — ничего не получишь». Но вслух он сказал совсем другое:
— Не так все просто, Лев Львович. Если бы она хотела детей — они бы у нее были. Я изучил ваш семейный анамнез, как настенный коврик с оленями из своего детства. У Марты было отменное здоровье! А дети — это безусловная ценность, как для духовной надстройки нашей личности, так и для инстинктивного базиса. И если у нас они есть или тем более их много, то наше мортидо считает это поводом для превосходства. Марта не упустила бы такой возможности, если бы искала повод.
— Что такое «мортидо»? Какое красивое слово… — грустно улыбнулся Лева.
— Это желание уничтожить особей своего пола, их потомков и бурно размножиться самому. Вот такая популярная зоология и ничего красивого! Я, конечно, смутно помню, кто такой Шурик…
На самом деле доктору Айзенштату было абсолютно наплевать на Шурика. И, прости господи, на покойную Марту. Реши он расследовать причины ее смерти и такой странной жизни — вот здесь он без матери не обошелся бы! Но он решил оставить этот аргумент на будущее для воздействия на Брахманов. А сейчас ему было необходимо пополнить досье неведомого героя, который теперь наверняка будет крутиться вокруг Леры. А ее окружение с этих пор критически важно! Об этом она пока не знала. И никто не знал. Миша не знал, как оправдать назревающие перемены даже самому себе. Но если у нее поселится этот… самец-производитель, Мартин вдовец-выскочка, то какая же тут перспектива? Ни к чему это.
Выдавать свой шкурный интерес Львенку — подорвать его доверие. До крайности мнительный в своем нынешнем уязвимом состоянии Лева сочтет, что его не лечат, а используют как источник информации. Что, конечно, несправедливо! То есть правда, но лишь отчасти. Впервые доктор захотел убить двух зайцев. После всего, что он сделал для Льва Брахмана, набирающего известность и активно гастролирующего музыканта, доктору нельзя попросить о малости? Айзенштат вздохнул со злой досадой. Он прекрасно знал, что нельзя. И поэтому продолжил окольные расспросы, мягко наводящие на интересующую его тему. На него свалилась обычная фантасмагория, которая творится почти в любом человеческом мозге. И скоро он опять ощутил себя — как когда-то лет сто назад — желторотым ординатором, погруженным в сериал о семействе Брахман. О да, здесь были все атрибуты мыльной оперы, в центре которой всегда — мифология о любви, наследстве и деторождении. И во все это затесался какой-то Шурик Фомичев, словно примкнувший к ним Шепилов!