Я написала Нике:
«Что делаешь? У нас тут якобы убийство».
«Сижу в огороде. В картошке вроде связь ловится. Рассказывай».
Я быстро описала ситуацию – кто кому кем приходится. Кто как себя ведет. И в какой стадии находится расследование.
«Про камеры надо у водилы спросить. И у охранника. Они всегда знают, какие работают», – ответила Ника.
Все-таки моя подруга была гением. Сидя в огороде, она подала ту единственную здравую идею, которая не пришла в голову остальным.
«Ты гений», – написала я.
«Ты ведь все знаешь?» – спросила Ника.
«Да», – ответила я.
«Не рассказывай! Хочу сама разгадать. Первой!» – ответила Ника.
Все-таки она тоже была по-своему ненормальной. Ну какой подросток не захочет сразу узнать, кто убийца? Или не убийца.
Откровенно говоря, я тоже не знала, кто убийца. Но лишь потому, что убийства не было. Я, во всяком случае, была в этом уверена. Но ведь могла ошибаться. Или просто хотела сохранить интригу для подруги. Подростки – мы такие. Непредсказуемые. Так что вы, взрослые, сами решайте, что мы знаем, а чего нет. Что видели, а что придумали. Лучшие выдумщики точно подростки. Если бы мы взялись за детектив, Конан Дойл нервно курил бы свою трубку в стороне.
– Светлана Петровна, камеры на парковке работают? Мне надо посмотреть записи, – сказал Иван.
– Что? – Старшая горничная была в растерянности. – Ваня, почему ты меня так называешь? Я же тебе не чужая…
– Светлана Петровна, давайте не сейчас, – сдержанно попросил Иван.
– Ванечка, я сделала все возможное, больше, чем могла… Я тебя всегда любила как родного сына. Если я в чем-то виновата, прости меня. Я уже не знаю, куда идти, чтобы грехи свои замолить. Хоть ты меня прости. Ради матери и отца. – Светлана Петровна горько расплакалась. Про «не сейчас» она уже не слышала. Про соблюдение субординации, правила поведения для персонала отеля, которые сама же и разработала, тоже не думала. Плевать на них хотела. Перед ней сидел ребенок, Ванечка, и она просила у него прощения. За все, что сделала и не сделала в этой жизни. А он, родной, любимый, тот, кому она стригла ногти, расчесывала волосы, подкладывала в школьный рюкзак то яблоко, то деньги, называл ее Светланой Петровной. Держался отстраненно, будто чужой. И это было невыносимо. Больнее всего того, что она уже пережила.
Именно Светлана Петровна убедила своего мужа отправить Ваню учиться в Москву – сначала в школу милиции, потом в институт, безусловно, желая тому лучшей судьбы. Сергей согласился – все звучало очень разумно. Лиля тогда уже болела, не спорила. На споры сил не хватало. Ваня не хотел уезжать от больной матери, от отца, от очередной мачехи, которую вдруг если не полюбил, то сильно к ней привязался. И уж точно не презирал, как вторую жену отца. Светлана Петровна, которую он называл тетей Светой, всегда была к нему добра и ласкова. Ваня чувствовал, что она искренне любит его отца, заботится о нем, беспокоится. Они много времени проводили вместе, втроем, – ездили на дикие пляжи, гуляли в дюнах. Отец тоже стал ласковым, даже нежным. Они опять ездили на рыбалку, как когда-то в детстве. Отец вспомнил детскую забаву: когда они уезжали на пляж, всегда искали янтарь. Ваня в детстве мог часами бродить по кромке моря и собирать янтарь – совсем крошку, но иногда попадались и крупные камни. Уже повзрослев, он видел, как отец заранее высыпает в воду янтарную крошку. И потом предлагает поискать. Тетя Света тоже включалась в игру. Отец смеялся. Говорил, что эти двое выловят янтарь за себя и за того парня, еще и новые залежи откроют. Они мерились, кто собрал больше. Тетя Света рисовала картины и выкладывала часть янтарем – землю, крону дерева… Ей нужны были мелкие камни. Они всегда менялись: тетя Света отдавала Ване крупные, а он ей – мелочь. Тетя Света кормила его завтраками, стирала и гладила школьные рубашки. Анжела – предыдущая жена отца – видеть пасынка не хотела. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Может, потому что сама не могла родить ребенка. Но тетя Света тоже не могла… Мать же давно перестала интересоваться жизнью бывшего мужа, да и сына, откровенно говоря, тоже. Она погрузилась в болезнь, сидела часами в этом самом отеле на берегу залива и смотрела на чаек, уток и лебедей. Прикормила кота, приблудного, голодного, грязного и блохастого. Назвала Рыжим. Тот кот умер раньше хозяйки, но следующий, которого Светлана Петровна подобрала около магазина, уже не малыш, а котенок-подросток, вел себя точно так же, как Рыжий. Ложился на специально установленные для Лили качели, никогда не мурчал и терпеть не мог сосиски. Иногда соглашался на сырники. Накормить его могла только Лиля. Из рук. Брала с салфетки сырник, разламывала на кусочки и выкладывала перед носом Рыжего. Тот с земли не ел, сначала цеплял всегда лапой, неохотно, будто делал одолжение. Светлана Петровна никому не говорила, что выделила из отельного бюджета статью расходов на кошачьи консервы и прочие вкусности, которые хранились у охранника дяди Гены. Он же и кормил старого Рыжего и нового, а сырники и сосиски – так, баловство. Гена – одноклассник Сережи, ближайший друг детства… Отсидел по малолетке, потом еще раз. Сережа его нанял охранником еще в те времена, когда охрана не требовалась – все друг друга знали, все выросли вместе. Гена не переставал благодарить старого друга. Ну какие преступления в их поселке? Окно в магазине разбили? Так это Никитка опять напился и пошел за добавкой, а Светка – продавщица и бывшая жена, так уж получилось, – отказалась продавать. Вот Никитка и залупил камнем в окно. Кирпич ночью с участка скоммуниздили, так это Женька. С детства такой был. Ничего с собой поделать не мог. Если что-то плохо лежит – надо брать. Но таскал по мелочам. Потом каялся и отдавал украденное. Может, болезнь у человека такая…
Дядя Гена работал и сейчас. В тюрьме он переболел тяжелым гриппом, давшим осложнения на уши. С годами совсем оглох. Слышал, если только орать ему прямо в ухо. Он оказался хранителем отеля – помогал вывести Лилю в сад, он же попросил установить качели, чтобы она могла сидеть и смотреть на птиц. Он же каждое утро занимался цветником, разбитым в центре двора. Кормил Рыжих – первого и второго. Выставлял для детей поднос с салатом, морковкой, яблоками, чтобы кормили уток и чаек. Но те все равно таскали хлеб. А утки с чайками воротили клювы от салатных листьев и яблок, устраивая драки за хлебные крошки. Лиле нравилось смотреть, как дети кормят птиц, как те слетаются. Нравилось наблюдать за Рыжим, который охотился на уток, оказавшихся сообразительнее и выпрыгивавших за просыпавшейся на постамент едой. Ей нравились гадкие утята – молодые серые лебеди, которые приплывали подкормиться. Их родители – красивые белые лебеди – норовили ухватить лишний кусок хлеба. Лиля возмущалась – как можно воровать еду из-под носа у собственных детей? Ладно, пусть не собственных, но все же детей.
Дети брали на завтраке булки, съедали едва четверть, остальное несли уткам. Пусть лучше им, чем выбрасывать. Дети бросали хлеб чайкам – те были наглее, шустрее. Утки крякали от возмущения. Чайки галдели, выхватывая еду в полете. Лебеди не отличались ни характером, ни сообразительностью.
Дядя Гена, чтобы порадовать Лилю, засадил цветник так, чтобы одни цветы еще не успевали отцвести, а другие уже пробивались бутонами. Он оказался умелым садовником. А о том, чего не знал, читал, доставал семена и саженцы. Этот отель славился не только прекрасным видом на залив, но и цветником, который никогда не отцветал, будто заколдованный.
Единственное фото Лили во время болезни, почти перед самой смертью, сделала Светлана Петровна. Лиля сидела на качелях и смотрела на цветник. Она вдруг стала такой же красивой, как в молодости: выразительные скулы, огромные глаза, слегка припухшие губы – то, чем Лиля гордилась, то, что отмечали все ее кавалеры, вдруг проступило необычайно ярко и четко. Это фото Сережа, как рассказывала Светлана Петровна, всегда носил в кошельке.
«А этот дядя Гена где?» – написала мне Ника.
«Сидит в будке рядом с воротами. Кормит Рыжего. Может, это уже новый Рыжий, не знаю. Но сосиски он точно не жрет. И кусочки сырника сначала цепляет лапой», – ответила я.
«У них была любовь. У него точно», – заметила моя умная подруга.
«У кого? У Рыжего?» – не поняла я.
«У вашего дяди Гены и Лили! Возможно, безответная. Но если кто-то что-то знает, точно ваш дядя Гена».
«Он ничего не слышит».
«Зато видит. Сама знаешь, когда у людей отказывает один орган восприятия, другие развиваются и становятся острее, чтобы заменить недостающий. Так что ваш охранник точно все видел. И именно он – главный свидетель».
«Ты гений!» – ответила я.
«Моя мама как-то сделала стрим, мол, как быть, если дочь не красавица, но умница. На моем примере, естественно. То есть если ребенку, то есть мне, недостает внешних данных, я буду их компенсировать развитием мозга. Это в ее стиле».
«Не помню этого стрима».
«Конечно, не помнишь. Потому что я, как в банальном анекдоте про обезьяну, спросила у мамы, сама она умница или красавица. И она не смогла решить. Стрим я ей сорвала. Кстати, как твоя?»
Мама в тот момент находилась в образе, произнося монолог с театральным заламыванием рук:
– Ну и в чем меня обвиняют? Я что, арестована? Да я вашу эту… Виолетту – как ее там – в глаза не видела! А моя дочь? Она тоже арестована? Она ребенок! Или вы считаете, что ребенок мог просто так убить незнакомую женщину? – кричала она Ивану.
– Еще раз повторяю, никто не арестован. Мне нужно опросить свидетелей. А свидетели – это вы. Просто ответьте на мои вопросы, и можете быть свободны, – терпеливо отвечал тот.
– А как же подписка о невыезде? У нас, между прочим, билеты уже куплены. Мы здесь только на неделю, – не сдавалась мама.
– Да, и мы тоже. Тогда надо менять билеты? – спросила Настя.
– Никакой подписки о невыезде я у вас не возьму. Ничего не надо менять. Я просто хочу, чтобы вы ответили на мои вопросы – и все. – Иван едва сдерживался, чтобы не повысить голос. – Светлана Петровна, вы предоставите мне кабинет или свободный номер? Подойдет любой. Но немедленно. Прямо сейчас. Я вызываю криминалистов, пусть разберутся, что тут у вас на ковре. И надо письменно дать мне показания, кто за что хватался, кто что трогал.