– Теть Свет, не знаю. А домой – это куда? На Север, что ли? Я помню, вы мне в детстве рассказывали, как пили кровь оленя, как ягоды собирали… Я думал, что сказки…
– Какие уж там сказки, – отмахнулась Светлана Петровна. – Столько лет прошло. Теперь думаю, может, не надо было оттуда сбегать? Может, стоило там остаться, так и жизнь по-другому бы сложилась… А я всю жизнь бежала, бежала и без дома осталась. Жизнь прошла, вот теперь одна. Хоть тебя увидела, и на том спасибо. Повидались… И уехать не могу, и здесь не могу, вроде как в заложниках оказалась. Силком никто не держит, а сердце разрывается. Здесь Гена, Лилечкина могила, Сережина, отель этот, теперь ты. А там – дом вроде как. Как сердце-то разделить? Ты не думай… я очень его любила, твоего отца. И тебя… Может, его через тебя полюбила. Как Гена Лилечку любил всю жизнь, так я – тебя. Сердце-то такое – одному отдашь и уже не заберешь…
– Расскажите. Про Север, про оленью кровь.
Это уже я подала голос, не выдержав.
– Ой, детка, а ты чего здесь? – Тетя Света чуть на месте не подпрыгнула от испуга, впервые за все время обратив на меня внимание.
– Мама на пляж ушла с карточкой от номера. Мне старший следователь разрешил здесь посидеть, – ответила я, кивая на Ивана.
– Да, да, конечно. – Светлане Петровне тоже не пришло в голову, что она может открыть дверь любого номера.
– Раньше я почти не вспоминала свое детство, а в последнее время все чаще. Наверное, это старость… Все думаю, как там сейчас? Изменилось что-то или так, как и раньше? Страшно мне на самом деле. Вот уеду, оборву все концы, а там что? Туда-то проще вернуться, чем назад вырваться. В молодости еще ничего – считай, приключение. А сейчас как? Туда доеду, а назад уже сил не хватит.
– Вы сколько лет домой не приезжали? – спросил Иван.
– Да после смерти матери – пять лет назад это случилось – не возвращалась, – ответила Светлана Петровна. – Тогда убегала так, что пятки сверкали. Думала, еще день – и все, умру. Ох, что-то я заладила – умерла, умру. Все мы сироты. И ты, и я. Не только дети, но и взрослые сиротами остаются, когда слишком рано близких хоронят. Друг детства у меня был – Кирюша. Мы с ним до сих пор в «Одноклассниках» переписываемся. Он рассказывает, как к маме ездил, к отцу. Ему уже пятьдесят шесть или пятьдесят семь лет, не помню. А родители живы. И он так ласково пишет про них: «Папу встречал, к маме заезжал». Переживает, что родители развелись спустя тридцать лет брака. Теперь у каждого новая жизнь, своя семья, новые родственники. Кирюша о них плохо отзывается, жалуется. А я думаю: какое это счастье, что живы те, кого ты называешь мама и папа. Он же седой до последнего волоса, а вроде как все еще ребенок. Не сирота. Ревнует отца к новой жене, а маму – к новому мужу. По-детски, будто и не повзрослел. Вот и так бывает. Я ему написала, что все бы отдала за такое счастье, а он обиделся.
Мой дед по отцу был из местных. Работал когда-то на этапе. Тогда же, во время репрессий, это был основной путь до Воркуты. Страшное время. Дед никогда об этом не рассказывал. Пил водку и молчал. Вот к нему мы с матерью и приехали. Не знаю, что ее туда понесло. Не рассказывала, отмалчивалась. Говорила только, что у нее выбора не было, только уехать куда подальше. А дальше куда? Это ж полярный круг, дальше и некуда, считай. От города до села – семь часов на теплоходе. Еще на вертолете можно было долететь, но вертолет использовали для доставки медикаментов, провизии, для экстренных нужд. А обычным людям – теплоход. Хотя это сейчас теплоход – с удобными креслами, телевизорами, а тогда… Одно название. Деревянная скамья. Если встанешь, место тут же займут – никто же не считал, сколько людей можно перевозить. Некоторые стояли всю дорогу, блевали за борт. Сейчас-то теплоходы закрытые, плывешь – как на самолете летишь. Укачивает, конечно, но терпимо. А тогда… Мама рассказывала, что, когда однажды давно они с отцом приехали навестить родителей, она на этом теплоходе потеряла меня. Положила на пол буквально на минуту – ее тоже тошнило, – а когда повернулась, меня уже нет. Я, замотанная в три одеяла, под скамейку закатилась. Мама кричала, плакала. Отец думал, что мама меня за борт бросила… Тогда и такие случаи, говорят, были. Детей бросали в воду, чтобы не кричали от голода и холода. Матери хотели прекратить мучения детей или сходили с ума от бессилия. Казалось, что эта дорога, водная, не имеет конца. Что мы будет плыть до скончания времен. Теплоходик трясло, качало немилосердно. Палубу заливало водой. Никакой еды. Из питья – только кипяток. Туалет засорился, его никто не чистил. Тогда меня нашли, когда выгружали багаж. Мама голосила на пристани. Я закатилась под дальнюю лавку. Один из свертков. Я не плакала, не кричала, тихо спала под лавкой. Могли и не заметить, а выбросить за борт, куда сбрасывали все ненужное, забытое, не представлявшее ценности. Как рассказывала мама, меня уже почти сбросили, но капитан корабля решил размотать сверток – вдруг среди тряпья обнаружатся серьги или другие побрякушки. Сверток размотали и чуть в обморок не грохнулись – вместо золота нашли младенца, которого едва не утопили.
Когда мы там поселились и ездили на этом теплоходе в город, мама, помню, уговаривала меня не пить и не есть перед поездкой. Меня мутило от голода, я просила еды, но мать говорила, что так будет лучше.
Мама получила работу – учительницей в местной школе-интернате. Я училась и жила в том же интернате, как все остальные дети. Правда, мне все равно завидовали – я могла вернуться домой на выходные, а остальные – только на каникулы, и то не на каждые.
Пять лет назад я там была, когда мама умерла. Новые дома появились, дорогие, современные. Музеи, достопримечательности. Но земля мертвая, тяжелая. Будто из нее боль человеческая в тебя переходит. Идешь, а ноги волочатся, не идут. Я там всегда спать хочу – чтобы уснуть и не проснуться. Вокзал вроде бы новый, с рамками, чтобы багаж проверять, но две из трех не работают. Проходи, проноси что хочешь. Потом причал. Деревянные доски, брошенные абы как. Вокруг – грязь, глина, жижа. Женщины тягают сумки, мужчины курят. Коляски с маленькими детьми на руках несут, иначе никак не протащишь. Детей много. Плачут. Матери даже не пытаются успокоить. Бросают коляску, идут за сумками. В селах и поселках ничего нет, вот и везут из города. Если до Тюмени добраться – вообще за счастье. Там настоящая жизнь, магазины большие. На пристани мальчонка лет четырех. Кричит: «Мама, мама, ты где? Я затащил сумку на колесиках! Мама!» Мать – женщина, одетая не по погоде, в одной футболке, без куртки, хотя на улице чуть больше нуля, – тащит на себе здоровенный баул, какой-то трос. Все надо уложить в конец теплохода. Свалить в общую кучу. Трос туда нельзя, дорогой, ценный, вдруг помнут, его под ноги. Сваливает под сиденье. Кто-то ставит коробки в проходе. Микроволновка, фен. Усаживаются наконец. Радость. Детям включают мультфильм на общем экране. В буфете продают чай, кофе, булки с сосисками и пирожки. Все бегут, встают в очередь. Дети просят есть.
«На окно не ставь, свалится, обольешься», – предупреждает новеньких, выдавая чай или кофе, продавщица. Те случайные, которых в эти края не пойми каким ветром занесло. Остальные-то – свои, знакомые, местные. Заботливая женщина на самом деле. «Сколько сахара положить? Одну ложку? Лучше две. – И бахает в картонный стакан полную столовую ложку. – Сосиску в тесте бери. Пирожки что-то подванивают. Не надо. Туалет засорится, всем нам будет кирдык на постном масле».
Да, сейчас хорошо. Для детей сок в пачках, детское пюре, шоколадки. Дорого, правда, дети просят, но матери покупают чай и булку. А раньше только кипяток.
Мужики на остановках выходят на берег покурить. Теплоход останавливается в поселках. Пока пассажиры высадятся, пока новые загрузятся, есть время на несколько затяжек. Вокруг деревянные бытовки, сараи, времянки, те же деревянные доски, брошенные абы как. Багаж весь в грязи непролазной. Ни одной урны – земля усыпана бычками. Мужики кашляют, отхаркиваясь, смачно сплевывают, будто соревнуясь, кто больше и кто дальше.
Под конец поездки дети не хотят ни мультиков, ни есть, ни спать. Пятилетки бегают между рядами. Уставшие до чертиков матери уже не пытаются их остановить и усадить. Пассажиры терпят, никто не скандалит. Ребенок спотыкается, падает. Рев на весь теплоход – не от боли, от усталости и отчаяния. Совсем малыши хныкают на руках матерей. Те тоже, уже потерявшие связь со временем и реальностью, монотонно ходят по проходу между рядами, укачивают, успокаивают. Холодно. Матери укутывают детей в одеяла, куртки. Духота, вонь из туалета и от немытых тел соседей. Воздух, спертый настолько, что хочется разбить окно и выброситься в реку. Лишь бы уже выйти, избавиться… От чего? От этой жизни. Ребенок, едва успокоившись, раскрывается, роняя одежду на пол, снова заходится плачем. Мать останавливается, поднимает, укрывает, укачивает. И так… бесконечное число раз. Опять остановка. Женщины вытаскивают из общей свалки вещей свои баулы. Для этого нужно сбросить или переставить верхние. Надрываются. Кто-то из молодых мужчин помогает. Те, что старше, курят на пристани, наблюдают, как женщины тягают вещи. Еще не забыть коробки, стоящие в проходах. На одной руке – младенец, в другой – баул, сумка, чемодан. Коробку только зубами взять. Хорошо, теплоход подождет, пока все высадятся. Нынешние пять часов превращаются в шесть для тех, кто до конца плывет. Голова гудит от спертого воздуха, разлившегося по всему теплоходу зловония, пота мужчин и женщин, запаха сосисок и пирожков. Младенческий тихий плач, истошные крики детей постарше, колыбельные и причитания матерей, не знающих, как успокоить детей. Сколько еще плыть? Никто не знает. Тут все зависит от стихии – реки. Будет течение, ветер, придется плыть дольше. Если успокоится – поплывем быстрее. Вода серая, страшная. У иллюминатора лучше не сидеть и не смотреть в окно. Болезнь наступит – та, что сводит с ума.
А на берегу что ждет? Заплеванная, загаженная, заваленная бычками пристань. Хорошо, если родственники встречают, да еще на машине. На выезде толкучка из людей, машин, чемоданов. Ребенок бежит прямо под колеса. Чей-то брошенный чемодан – сил нет тащить. Брат встречает сестру: «Я тебе макароны сварил. Ты же не будешь рассольник. Мать сварила. Я знаю, ты не любишь». Сестра обнимает брата