А он чувствовал и хотел. Он был мужчиной, что, разумеется, сразу все проясняет.
Не думаю, что я шла к тому, что случилось, сознательно. Я просто хотела наказать маму. Я хотела доказать ей, что она была неправа. Что она не верила мне, не послушала меня и из-за нее со мной случилось нечто ужасное. Впрочем, эта скользкая грань между ужасным и обычным, между приемлемым и невыносимым преодолевается в детстве легко, как прыжок в «классиках». Я не виню, но в то же время не оправдываю себя. До сих пор я не могу понять только одного. Ученица шестого класса школы такого-то номера Саша Живержеева и учитель той же школы Алексей Николаевич С. вступают в отношения, скажем так, не предусмотренные уставом этой школы. Даже караемые законом. Неужели никто ничего не замечал?..
Конечно нет. Ведь даже моя мама считала, что я наконец-то угомонилась и взялась за ум. Ей было спокойнее от этой мысли, а я наслаждалась мыслями о том, что она даже представить себе не может, чем я на самом деле занимаюсь.
В первый раз это случилось после «огонька» — так в нашей школе назывались совместные посиделки с наиболее самоотверженными учителями, заканчивавшиеся дискотекой в актовом зале.
Я улизнула с дискотеки, потому что мама умоляла вернуться домой в девять. Ей надо было куда-то уйти. Само собой, пятница.
Алексей Николаевич настиг меня в раздевалке. Я облачалась в сапоги — мои сменные туфли беззащитно и как-то безнадежно валялись на полу, выложенном крупной, под мрамор плиткой.
— Саша… — сказал он, входя и загораживая своим телом весь проем раздевалки. — Ну, как ты?
— Ничего, — сказала я, справляясь с молнией на сапогах. — Вы извините, но мне надо идти. Мама очень просила прийти в девять.
Кажется, уже тогда я постигла выгоду бытия идиотки. Я говорила взрослым то, что действительно думаю о них или о происходящем, и они мгновенно оставляли меня в покое.
— Ты обижаешься на меня? — спросил он, не двигаясь с места. — Ты злишься? Ты не можешь понять, почему я так поступил?
— Наверное, — ответила я, — вы сами все за меня знаете…
— Я не знаю «за тебя», — сказал Алексей Николаевич с самым серьезным и, я бы даже сказала, трагическим выражением лица, — я хочу услышать твои слова.
— У меня их нет. — Я посмотрела на него так тускло, что он посторонился.
Я вышла из раздевалки и побрела к выходу из школы по абсолютно пустому, истерично освещенному лампами дневного света вестибюлю школы. Моя спина под стеганым синим пальто выражала тот самоочевидный факт, что я не хочу идти домой.
— Саша! — окликнул меня учитель музыки.
— Что? — спросила я, обернувшись.
— Я не могу тебя так отпустить…
Он подошел ближе. Он прерывисто и часто дышал, от его свитера пахло одеколоном.
— Давайте вы проводите меня домой и подождете немножко в подъезде, — вдруг зачем-то предложила я, — потому что мама хочет уйти в гости к своей подружке. Но она не уйдет, пока я не приду. А там она останется на ночь. Она там напьется.
Алексей Николаевич неуверенно улыбнулся. То ли жалея меня, то ли поражаясь моим глубинным познаниям взрослой жизни.
— А если не напьется? — спросил он.
— Ну, значит, придет дико пьяная, — резюмировала я, — вы сможете быстро исчезнуть, и она ничего не заметит.
Мы остановили лифт на пятом этаже. Алексей Николаевич остался там, а я поднялась на этаж выше и позвонила. Мама распахнула дверь. Она походила на лошадь, переступающую копытами перед заездом. Тщательно накрашенная, с завитыми волосами, в платье и колготках в сеточку.
— Ну как? — спросила она, быстро набрасывая пальто.
— Отлично! Ты очень красивая! — улыбнулась я.
— А ты-то у меня вообще Клаудия Шиффер! Такая прямо фифа сегодня пошла на дискотеку! — Мама улыбнулась и притянула меня к себе. — Я так тобой горжусь! Ты у меня самая красивая и умная, и обязательная девочка! Ты меня не подвела.
Как я провела вечер, чем я занималась, была ли дискотека — все это маму не волновало. Ей требовались лишь формальные подтверждения выполненной ответственности. Она дождалась, приняла, уложила спать. Что-то вроде чека.
— Ну, я пошла! — взвизгнула она от двери. — Если не приду под утро… Знай, что твоя мать стала жертвой злых людей… — С этими словами она уехала в лифте.
Видимо, под конец мама вздумала совсем очеловечиться и даже пошутить.
Я подошла к зеркалу, перед которым она минуту назад крутилась, и обнаружила забытую помаду. Я знала, что она за ней не вернется.
Помада была в черном лаконичном тюбике, «Шанель». Цвета южного загара. С небольшим красноватым отблеском.
Я тронула губы помадой, и результат меня порадовал. Трещинки скрылись под слоем косметического жира, а обычная обветренность вокруг рта перестала быть заметной из-за яркого цвета помады.
Я выглянула на лестничную площадку.
— Вы здесь? Идите!
От всех будущих моих мужчин его навсегда отделили два неопровержимых факта. Он не говорил, что любит меня. И он меня не трахал.
Войдя в квартиру, Алексей Николаевич сразу погасил везде свет. Потом он обнял меня, как тогда на заднем дворе школы, но нежнее. Его пальцы бегали по моей спине, он держал меня за голову, и я впервые почувствовала в себе это. Секс. Я понимала, что его огромные руки могут сделать со мной все: они могут расколоть мою голову, могут раздробить мой позвоночник, могут разорвать меня на куски. Но они гладили меня, судорожно залезали мне в трусы и подталкивали меня к кровати.
В тот вечер я впервые была с мужчиной один на один. Я ощущала себя кем-то вроде дрессировщика, на спор ворвавшегося в клетку к тигру без пистолета.
Его губы носились по моей шее, вокруг них ощущалась щетина, как у свиньи. И она кололась.
— Тебе хорошо? — спрашивал он. — Тебе нравится?
— Да, да, — отвечала я.
Мне ничего не нравилось. Когда он схватил меня в прихожей, мне тут же захотелось все переиграть назад. Но я решила действовать по-взрослому, не отступать. Я не видела никакого смысла и никакой радости в том, что он делает. Мне нравилось его внимание ко мне. Его возбуждение. Впервые за много лет я наконец-то ощутила себя значимой для кого-то.
А потом он стянул с меня трусы. Он, конечно, знал, что время от времени я занималась «этим», и он сказал, что, если это сделает он, мне будет приятней. Он просунул язык мне между ног и двигал им. Мне было безумно приятно. Я вся дрожала. Потом он расстегнул штаны и сказал, что мы с ним взрослые люди и ко всему должны относиться с юмором. Я не смогла с юмором отнестись к его члену, который он засунул мне в рот и чуть ли не в горло, меня начало тошнить. Надо отдать ему должное, он не злился на меня. Он снизил степень притязаний.
— Ты просто поводи по нему язычком.
Я старательно исполняла.
— Вот так, так, детка, — шептал он, — возьми его ручкой, прошу тебя, сделай это… Вот так… Да, детка, да, Саша… Подвигай ручкой, вверх — вниз, подвигай. Да, так… Ты такая умница, такая хорошая девочка… Моя девочка… Наклонись сейчас, пожалуйста, возьми его в ротик.
Он начал двигаться быстрее, и это длилось долго, я даже успела вспомнить о несделанной географии, как вдруг он притянул мою голову к себе, и мой рот оказался заполненным тошнотворной, пульсирующей, омерзительно живой массой.
— Ласточка моя, — Алексей Николаевич поцеловал меня в плечо, — я ухожу. Ты в порядке?
— Да, — сказала я, сглатывая.
— Закрой за мной, — попросил он от входной двери, — надо быть осторожнее… Разные люди ходят.
— Хорошо. — Я уже практически спала.
Второй раз не слишком отличался от первого. Разница заключалась только в том, что вместо нашей квартиры декорациями являлся закрытый на ключ с внутренней стороны кабинет музыки. В который, впрочем, и при любых других обстоятельствах никому бы в голову не пришло стучаться.
В силу своего неизбывного идиотизма я начала вести дневник. Я вела его почти год. Почти, потому что в мае мама отправила меня на три месяца в летний молодежный лагерь в Болгарию, а дневник я забыла дома. Он валялся у всех на виду, как, видимо, все мои тайны, пока учителя музыки не разоблачила милиция. Это случилось в самом конце учебного года, он замахнулся на какую-то младшеклассницу. Ее родители поверили ей сразу, после, так сказать, первого объятия Алексея Николаевича, и заявили в милицию. Потом все завертелось. Нашелся и мой дневник. Мама была в шоке, отец был в шоке от нее. Меня даже хотели депортировать из летнего лагеря, но милицейские психологи посчитали, что это может стать дополнительной травмой.
Когда я вернулась все-таки домой, меня вместе с мамой пригласили к следователю, который вел дело Алексея Николаевича.
Следователем оказалась сука, типа мамы.
— Саша, — сказала она, — мы прочитали твой дневник, мы в ужасе от того, что ты пережила…
Видимо, она ожидала, что я что-то скажу ей в ответ. Я пожала плечами.
— Ты комментируешь некоторые вещи в своем дневнике, — сделала она новый заход, — но ты не пишешь имен… — Она помолчала. — Скажи, пожалуйста, ты сможешь дать показания против него?
— Нет, — сказала я.
Мама и следовательница замолкли и уставились друг на друга. На меня они старались не смотреть.
— Он… насиловал тебя… — неуверенно сказала мама.
— Нет, — повторила я.
— Если ты боишься… — начала мама.
— Я?.. — Вдруг меня прорвало: — Я — боюсь? Чего же?
— Его? — неуверенно предположила следовательница.
— Я ничего не боюсь, — сказала я, — и он меня никогда не насиловал. Если вам это интересно, он очень даже любил меня.
По ходу фразы я поняла, как глупо она звучит, и замолкла.
— Хочешь, — следовательница взяла меня за руку, как будто я была малышом, не знающим, куда деваться, — я покажу тебе его фотографии?..
Я ничего не ответила. Мне казалось, что мои симпатии и антипатии, мою любовь, мою страсть разрушить может только моя воля. Что перевернут во мне его фотографии?
Потом возник папа. Его присутствие тяготило меня едва ли не сильнее маминого, ведь если ее волновало исключительно, «что» делал со мной учитель музыки, то папу интересовало «как». Он часами прогуливал меня по улицам и задавал странные вопросы. Ну, скажем: почему ты не кричала? Почему ты согласилась, если он