[21] Что-то типа этого. Так что если при мне Артем Петрович собирается говорить на разные важные темы, то переходит на английский. Недавно, может, пару недель назад, он говорил с кем-то, вполне возможно, что с иностранцем. Рассматривал что-то в своем планшете и разговаривал с наушником в ухе… А потом то ли наушник выскочил, то ли… короче, не знаю, потому что разговор перешел на громкую связь, и собеседник его сказал, что надо торопиться, потому что «если не мы, то кто-то другой возьмет этот миллиард»…
– Ты ничего не перепутал? – спросил Павел. – Слово ведь специфическое.
– Я знаю, – кивнул Фролов, – тот человек сказал – «биллион». Не «миллион» и не «бильярд». Я слышал отчетливо. После чего Артем Петрович ответил «Окей» и добавил, что скоро прилетит со всеми документами на подписание протокола.
– Откуда такие деньги? – удивился Гончаров. – И что с ними делать?
– Судя по всему, губернатор вернулся к своей идее строительства большого города-спутника, промышленного кластера, – объяснил Ипатьев. – Он хочет вывести за нынешнюю городскую черту промышленные предприятия, разгрузить инфраструктуру, избавить окружающую среду от загрязнения. План существует давно, но средств для всего этого не хватало никогда. Артем как раз и занимался поиском инвесторов для этого проекта.
– Короче, чем дальше в лес, тем больше ну его на фиг! – не выдержал Фролов. – Так мы еще больше запутаемся. Убийство Звягинцева, покушение на Пашу Ипатьева, а еще каких-то наркоманов убили. Непонятно только, при чем тут твои мама и бабушка, которых я уважал безмерно. Понять бы все это. Ну ничего: рано или поздно появится подполковник юстиции Егоров и промоет всем мозги. А я пойду.
– Вместе выйдем, – предложил Гончаров. – Надо проветриться: а то голова уже закипела. Убийства, коптеры, миллиарды, любовницы… Мысли всякие в голову лезут, а мне даже думать не дают: мол, не моего ума это дело. А чьего ума? Подполковника юстиции Егорова? Который в городском следкоме исполняющий обязанности начальника отдела, и все надеются, что приставку «И.О.» снимут и ему присвоят полковника? А у нас свои заботы.
– Так, может, мне с Артемом поговорить или со Светой по поводу семьи того участкового из Гатчины? – вспомнил Фролов. – Чтобы им квартиру подарили?..
– Не надо ни с кем говорить. Мы уже всем миром денег собрали. Решили не квартирку в городе подобрать, а дом с участком. Там же, в Гатчине, уже нашли кирпичный особнячок с приусадебным участком: яблони, вишни, смородина… Детям там хорошо будет. Я с собачьим питомником договорился: щенка им подарю.
Он говорил и смотрел на Ипатьева, как будто все это предназначалось для него одного. Потом Фролов похлопал Павла по плечу, Гончаров сделал то же самое. Они вышли в коридор, полицейский притормозил, покрутил головой, осматривая стены, потолок, окна, и произнес:
– Установи видеонаблюдение. Понятно, что поздно пить боржоми, но все-таки полиции меньше работы будет.
И они ушли.
Павел посмотрел на часы: день едва перевалил за середину. Он достал телефон и набрал номер редакции.
– У нас все хорошо, – сообщила обрадованная его звонком Леночка, – бригада на выезде. Как раз в вашем районе. Там мошенники выманили крупную сумму у ветерана войны.
Глава восьмая
Ветеран сидел за столом на кухне и пытался что-то объяснить оперативникам. Он был растерян и подавлен, но, когда увидел заглянувшего в тесное помещение Ипатьева, встрепенулся. И начал подниматься.
– Надо же, даже вас прислали, – обрадовался он, – теперь уж точно найдут этих гадов. А то милиционеры говорят, чтобы я чего-то им вспоминал. Я все и так помню. У меня память знаешь какая!..
Он подошел, обнял Павла, потом обернулся и показал пальцем на полицейских.
– Какие-то, к черту, вопросы бессмысленные задают: «Знакомы ли они вам? Видели вы их раньше?» А как я мог их видеть раньше, я же в банде не состою. Вот другие люди… – ветеран перешел на шепот, – слышали, наверное, про то, как тут стариков грабили. Так другие люди с ними по закону военного времени – пришли домой к одному, второму, зачитали приговор, и пуля в лоб каждому. Других в гараже застукали, где они прятали награбленное, и таким же образом, как полагается – расстрел на месте за то, что ветеранов обижали. А нас ведь обидеть любой может. Эти вот милиционеры говорят, что я плохо все помню. Так у меня, дорогой товарищ, знаешь какая память.
Ипатьев усадил старичка на стул, с которого тот поднялся, и попросил оперов перекурить пока.
– Так про что я говорил, – призадумался дед.
– Про память, – напомнил Павел.
– Ну да, – согласился старичок, – память у меня – будьте нате! Все помню. Я даже книжку хотел написать, да вот с очками проблема какая-то. А так помню все! К примеру, был у нас на батарее один боец. Такой он, стало быть, никудышный был. И фамилия у него была такая же – вроде как Флюшкин. И такой, я тебе скажу, он был манерный – даже матом не ругался. Все «спасибо» да «пожалуйста». Конечно матом же не все выражаются. Я, например, тоже не люблю это дело. Но когда рядом снаряд… как бы это сказать… то есть не упадет, а в прямом смысле слова это самое… Тебя тут же землей засыплет, уши заложит, голова – не голова, а царь-колокол какой-то. А этот Флюшкин все равно говорит: «Чуть в нас не попало». А как не попало, когда лошадей, что нашу гаубицу таскали, поубивало – одну так вообще на куски. Так вот как бы я на этого Флюшкина сейчас не наговаривал – он в первом же своем бою танк подбил. Да-а! И никто потом не верил. Осколочным весь расчет побило, а Флюшкин в этот момент за снарядом побежал. Он заряжающим был. Это так говорится, что заряжающий, а на самом деле снаряды подносил. Сам-то он худой был, а снаряд, ежели тот с полным зарядом, весил сорок килограммов. Вообще в орудийном расчете пятеро заряжающих, но у нас тогда бои были тяжелые и всех поубивало, вот нам и прислали этого Флюшкина из нестроевой части. И вот когда вражеский снаряд это самое, как уже указал выше, и всех поубивало, остался один Флюшкин со снарядом в руках. Подбежал он к орудию: наводчик мертвый, оператор замка и командир орудия в стороне тоже убитые. Я, стало быть, тоже раненый – кровь глаза заливает. Мне осколками ноги перебило и лицом о станину ударило, ну и контузило еще прилично. И вражеский танк, что по нам осколочным ударил, прет, чтобы раздавить нашу пушку. Вот тогда Флюшкин и принял решение. В замке был уже один снаряд. Боец Флюшкин, уж не знаю как, навел ствол на танк и бабахнул от всей души, как говорится… И с первого же выстрела у танка башню снесло. У нас ведь калибр сто пятьдесят два, или как раньше деды говорили – шесть дюймов. Потом он зарядил тот снаряд, что поднес. Глядит, а еще два танка, что параллельно перли на позиции нашей батареи, разворачиваются и уходят… Потом выяснилось, что в головном танке сидел командир ихнего танкового батальона… Перевязал меня Флюшкин, а вскоре и санинструктор подбежала… Смотрит на Флюшкина и спрашивает: «А чего это, товарищ боец, вы такой красный?..»
Вернулся следователь, подошел к Ипатьеву и спросил негромко:
– Вы еще долго будете, а то нам работать надо?
Ласкин кивнул Павлу из коридора и показал руками, что закончил работу.
– Мы уже все отсняли, – объяснил Павел следователю, – только вот с дедом договорим, а потом вы еще что-то скажете на камеру.
– Да я не мастер… Вы уж сами. Деда жаль безумно: соседи говорят, что он свои деньги дома хранил, не доверял банкам, говорил, что там мошенники… Так что и деньги, и награды все у него эти сволочи вытащили…
Старик подергал Павла за рукав.
– Так вот… Я продолжаю. Почему он красный был, да потому что всегда краснел при девушках. Мы его еще подначивали постоянно: «Флюшкин, а ты когда-нибудь бабу это самое?» – Старик хотел улыбнуться, но вместо этого смахнул слезу. – А потом уже на Зееловских высотах – это под Берлином, когда немцы на нас танки пустили, погиб он… Да-а! Вспомнил! Валюшкин его фамилия! И чего это я Флюшкиным его обозвал? До победы месяц, почитай, оставался, а его убили. Так я так плакал, рыдал, можно сказать. Ведь мы с ним с того боя на Курской дуге как братья вместе. Вот это горе было. Ты ведь, браток, не воевал, и не понять тебе. Тогда у всего народа общее горе было. А сейчас – тьфу! Подумаешь – деньги у меня сперли. Деньги – это бумажки. Главное, что Родина наша крепка, любое испытание выдержит – ни один враг ее не одолеет. И дружба есть. И любовь. Вот на этом наша сила и держится… А я об одном теперь жалею, что так и не съездил после этого в Берлин и не положил цветы на могилу Витьки Валюшкина. Хотя он в общей похоронен с другими хорошими ребятами. Но я бы всем им поклонился до земли. А теперь, говорят, туда не пускают. Теперь туда разве что на танке… А ты, товарищ журналист, дай мне честное партийное слово, что хоть на броне, хоть пехом, но придешь туда и положишь на могилу наших ребят букет ромашек с нашими колокольчиками и васильками…
На лестничной площадке к Ипатьеву подскочила немолодая женщина и схватила за рукав, надеясь удержать, если он задумает убежать от нее.
– Вы покажете Ивана Степановича?
– Разумеется, а для чего, по-вашему, мы сюда приехали?
– Покажите тогда, как он живет бедненько. Пенсию откладывает… То есть откладывал. Всем объяснял, что на большое дело копит, а на какое, не объяснял. Мы же все его подкармливали, потому что ему нельзя в магазин одному. Он не знает, что сколько стоит… У них с женой детей не было, на двадцатилетие Победы взяли мальчонку из детского дома. Потом в Афганистане он боевым вертолетом командовал, сгорел вместе со своей машиной на дне какого-то ущелья. Иван Степанович ждет его, говорит всем, что Витя скоро из плена вернется. Сколько осталось таких людей, как он! А вы по телевидению каких-то уродов показываете. Как они задницами крутят, и ведь все они – миллионеры и у всех особняки и лимузины, все у них хорошо, и даже Родину для этого защищать не надо. Потому что у них везде родина – там, где их по попке погладят и в трусы денежки засунут. А мы детям всем миром на лекарства собираем!