а не заходили слишком далеко. Нет, Эрик Маршалл черту не переступал.
Во всяком случае, не той ночью.
* * *
Да, ей удалось подавить сентиментальный вздох, но Хлоя не смогла удержаться от того, чтобы не прикоснуться пальцем к своим губам. В двадцати футах от нее Эрик тяжелыми взмахами топора наносил удары по стволу елки. Его куртка была небрежно брошена в снег, и каждый раз, когда он взмахом отводил топор, Хлоя под его шерстяной рубашкой видела необузданную мощь его плеч и множество рельефных мышц. Было что-то чрезвычайно... возбуждающее в образе этого мужчины, выполняющего физическую работу. Губы, которые целовали ее много лет назад, крепко сжаты, бормоча что-то под нос, что казалось ругательствами, но она совсем не возражала.
— Как успехи? — крикнула она, прежде всего, чтобы повеселиться и подразнить, и позволить себе сделать все то, что Хлоя Скидмор ни разу не смела в прошлом.
Эрик остановился в середине взмаха и зыркнул на нее.
— Знаешь, нам не обязательно это делать, — сказала она ему почти без угрызений совести, но это не совсем так.
— Да, знаю.
— Не стоит ради меня.
Он вонзил топор в землю.
— Ты хотела елку.
— Не надо, если из-за этого ты становишься сварливым.
— Это не сварливость.
И нет, это был не сварливый Эрик. Он никогда не был одним из тех весельчаков-раздолбаев. Она уже так много вспомнила. Его жалобы в средней школе на учителя естествознания, мистера Крауна. Да, мистера Крауна. Всеобщую неприязнь ко всему, касающегося футбола, особенно «Рэдскинз»*, и то, как он поклялся в один прекрасный день разгромить машину своего отца. Вот только он никогда этого не делал. Нет, Эрик всегда был слишком умен для этого.
Прим: имеется в виду «Вашингтон Ре́дскинз» (англ. Washington Redskins, «Вашингтонские Краснокожие») — профессиональный клуб по американскому футболу из Вашингтона, выступающий в Национальной футбольной лиге.
— Спасибо, — сказала она просто.
— За что?
— За то, что срубаешь елку.
Он небрежно пожал плечами, как будто это пустяки, но было еще кое-что, что она вспомнила насчет Эрика Маршалла. Он никогда не делал ничего такого, чего не хотел делать. Даже срубать елку.
Или целовать девушку.
Лунный свет падал на его волосы, и счастливо вздохнув, она прикоснулась к своим губам, вспоминая еще больше.
* * *
Елка оказалась на два фута выше потолка, и ему пришлось ее обрезать. Хлоя руководила, а Эрик старался изо всех сил отсекать ветки, но каждый раз, когда он начинал резать, Хлоя тут же осаживала его, пытаясь исправить вред.
— Нет, так выглядит ужасно. Отсеки ту небольшую, что висит слева.
Стоя на лестнице, Эрик посмотрел вниз туда, где Хлоя словно генерал выкрикивала приказы. Очень сексуальный генерал с великолепной грудью, которую, закрыв глаза, он мог вспомнить в мельчайших деталях, но все же генерал. Он заглушил образ обнаженной Хлои и схватил крайнюю длинную, пушистую ветку.
— Эту?
Она мотнула головой и указала.
— Ту, что повыше.
Он поднялся на ступеньку.
— Здесь?
Она указала ему налево.
— Выше на шесть дюймов.
Держась за дерево, он протянул руку.
— Здесь? — когда он взглянул вниз, она дьявольски улыбалась. — Если ты не играешь в команде, я отказываюсь от своих обязанностей Рождественского эльфа.
— Но из тебя получился такой миленький эльф, — дразнила она, и ее голос обволакивал его, как лучший рождественский подарок.
И да, у него опять встал.
— Я тут, наверху, еще пять минут, и на этом все. Она будет шикарно смотреться, а ты с большим удовольствием расскажешь мне, как прекрасно я справился. Договорились?
Хлоя вскинула голову, и он очень обрадовался, увидев, какую-то внутреннюю битву в ее ответном взгляде.
— Я что-то не припомню, чтобы ты был таким неуверенным в себе.
Ему не хотелось ей говорить, что это вовсе не неуверенность, а мучительный стояк, который его просто с ног валил, словно пришибленного мешком.
— Мне нравится, когда женщины потакают моему эго. От этого мне легче быть недоразвитым. Теперь мы можем закончить с чертовым деревом?
Она скрестила руки на груди. Он это заметил.
— Кто-то не в духе, да?
Он подрезал последние маленькие веточки, и упс, некоторым из них обязательно нужно было упасть ей в волосы. Эрик быстро спустился вниз по лестнице и уже собирался сбежать, но она по-прежнему оставалась на месте, наблюдала за ним, в ее глазах лучилось счастье, и его ноги отказывались уходить.
— У тебя веточки в волосах, — сказал он ей, как полный идиот, и протянул руку, скользя пальцами сквозь темное облако, подумывая, тяжкий ли это грех вытаскивать веточки из волос замужней женщины. Ему так не казалось, и поэтому он продолжил гладить мягкие пряди, а его пальцы увязали там, где на деле ничего не запуталось.
Его мозг пытался найти слова, — слова, которые напомнили бы ей о кольце у нее на руке, слова, которые объяснили бы ей в мельчайших подробностях, почему ей следует отодвинуться от него хотя бы на шаг. Почему ей следует держаться от него подальше.
Слова так и не нашлись. Ее рот открылся и снова закрылся, а он наблюдал, как пульсирует вена у нее на шее. Зрачки ее глаз потемнели и расширились, подобно постоянно расширяющемуся горизонту ночного неба, поглощающим все на своем пути. Он попал в ловушку этого ее взгляда, застрял в этих небесах словно под гипнозом своего собственного отражения.
Он не собирался целовать ее, ему совсем не хотелось жаждать жену другого мужчины, но аромат Хлои наряду с запахом елки перенес его обратно в другое месте, другое время, и ему так отчаянно захотелось вновь пережить прошлое и доказать ей, что именно он — тот исключительный мужчина, нашедший свое отражение в ее глазах. Накрыв ее роскошные губы, Эрик почувствовал, как к его губам прижимаются ее голодные губы, и он задохнулся, не мог дышать, от недостатка кислорода у него закружилась голова и зашумело в ушах, ибо подлинная сила ее поцелуя пронзила его губы, его тело, его мозг.
Прежде она целовала его, будучи еще юной девочкой, невинной, жаждущей, страстной, равнодушной к мнению окружающих, однако этим вечером она целовала его как женщина. Пагубно, умело, на грани отчаяния.
Сознавая, что больше этого никогда не произойдет. Это прощальный поцелуй.
В какой-то момент своей жизни Хлоя стала мудрой.
Обняв ее покрепче, он запустил руки сзади под ее рубашку, желая почувствовать жар Хлои, желая почувствовать мягкость Хлои. Этим вечером на ней не было лифчика, и он не осмеливался исследовать ее, не осмеливался коснуться чего-то большего, чем безгрешную кожу. В таком образе мышления существовало определенное лицемерие, поскольку ее язык захватил в плен его собственный самым не невинным образом, но Эрик продолжал цепляться за свои стандарты, какими бы скудными они не были.
Ее руки вцепились в задние карманы его джинсов, и она толкнула его на себя, вклинив его член между своих бедер, добавив этим еще больше не невинности, но между ними существовали преграды одежды.
Это был бешеный танец метафорического секса, который казался приемлемым. Разочаровывающим, но все же приемлемым под высокими ветвями рождественской елки. Хлоя терлась об него бедрами, мучая его член. Он припоминал свидания вроде этого, безмолвную возню мнимого секса в одежде, но ни одно из них никогда не было таким отчаянным и неистовым, таким существенным.
Ему хотелось прикоснуться к ней, засунуть руку в ее джинсы и проверить там ее мягкость, но его руки оставались прикованными к горячей коже ее спины. Дыша ему в рот, она посасывала его язык, и ему хотелось попросить ее остановиться, потому что он был почти готов взорваться, но ощущения ее губ делали невозможным произнести хоть слово. С каждым трением ее языка, ее бедер, слепая жажда пожирала его все больше, и он толкнулся в нее, опрокинув их на пол, запутавшись руками, и все же не порвав одежду. Именно эта не порванная одежда не давала ему лишиться рассудка. Помогала Эрику не чувствовать себя полной задницей, даже несмотря на то, что он лежал на ней, а его член так уютно вписался между ее бедер. Как будто там ему самое место.
Его глаза открылись, тогда как глаза у нее были плотно закрыты, словно она не хотела видеть, с кем была. Он понимал эту потребность, как никто другой. Прежде он испытывал тоже самое по отношению к ней, и у него остались глубокие эмоциональные шрамы, не говоря уже о перемешанных вместе подборках песен на кассетах в качестве доказательств. Когда он был в средней школе, его страсть и желание к ней походили на наркозависимость, и все же он не был готов иметь дело с реалиями «социальной лестницы».
Он смотрел вниз на ее лицо, наблюдал за ней, в то время как они двигались. У нее было затрудненное дыхание, и с каждым толчком его бедер ее восхитительные груди подскакивали. Напряженные ноги обернулись вокруг него, скрепив их вместе еще теснее, но в этой ситуации было столько всего неправильного.
Он хотел, чтобы она открыла глаза. Увидела его. Чтобы признала его. Чтобы осознавала, с кем она, но он не мог попросить об этом. Просить ее об этом было бы ошибкой, тогда его эго выживет, поэтому он довольствовался, наблюдая за игрой темных теней ресниц на ее бледной коже, поражаясь, как много в ней все еще было от прежней Хлои. Той самой Хлои Скидмор, которая мучила его член больше, чем любая другая женщина на свете. И все же она никогда об этом даже не подозревала, потому что Эрик преуспел в сокрытии от людей правды. От своей семьи, своих друзья, Хлои, себя самого. Он принялся толкаться быстрее, разозлившись на нее, разозлившись на мужчину, за которого она вышла замуж, разозлившись на себя, разозлившись на весь чертов мир. Было так приятно поддаваться гневу, впечатываться в нее жестко, жестко, жестче...
Тогда она ахнула, ее глаза резко распахнулись, и он увидел в них беспомощность. Ту же насущную потребность, которую он увидел в ночь пожара, когда она просила его о том, что он был более чем счастлив дать. Он припомнил, как увидел вспышку боли, быстро сменившуюся похотью. Слепой похотью. Эти слова едва не рассмешили его, но он почувствовал, как напряглись его мышцы, его член налился до высшей точки, и он снова толкнулся, разок, другой...