[71], — прокомментировала она.
Недавно я шла по улице отправить письма, как увидела припаркованный автомобиль, на водительском сиденье которого была женщина за пятьдесят, с седыми волосами. Она держалась руками за голову. Рядом с ней была молодая девушка в слезах, которой на вид лет семнадцать, в школьной форме. Она была шатенкой с густыми волосами, заправленными за проколотые уши. Когда она говорила, то яростно жестикулировала руками с покусанными ногтями темно-синего цвета. Девушка была очень расстроена, и я заметила, что ее дыхание сбилось и превратилось в икоту между ее словами. Внезапно я вспомнила, как часто эта сцена всплывала у меня в голове в течение длительного периода моей жизни. Перед глазами стали появляться фрагменты, как я рыдаю на пассажирском сиденье припаркованной машины, в которой выключено радио и включено отопление. Я думала обо всех ссорах, какие у нас были, — когда мама говорила мне, что у меня не будет мобильного телефона, что я не могу задержаться после двенадцати ночи или что мой парень может остаться на ночь, только если он будет спать в соседней комнате. Но это время осталось позади. Оно закончилось более десяти лет назад. Без моего ведома я перестала ругаться с мамой в припаркованном автомобиле, и вряд ли это когда-нибудь повторится снова.
Ностальгия была первоначально диагностирована как болезнь. В 1600-е годы слово было придумано для описания сильной физической боли, которую солдаты из Швейцарии испытывали, находясь в низменностях Италии на заработках и сильно тоскуя по альпийским видам. Ностальгия со своими симптомами (обморок, высокая температура и расстройство желудка) была настолько смертельной, что исполнение особой швейцарской песни, каралось смертью.
В преддверии моего тридцатилетия, мои двадцать казались альпийской сказкой — я словно была дома: там, где я все знаю и где чувствую себя уютно. Где-то внутри я рационально осознавала, что все было далеко не так — жизнь до тридцати была полна любовных переживаний, ненависти к себе, ревности; она была без целей, осторожности и денег, но меня одолевала ностальгия. Моей особой швейцарской песней были LPs, в которую мы играли, когда переехали в желтый кирпичный дом в 2012 году. За несколько недель до моего тридцатилетия я возвращалась домой из Сэйнсбери[72] по Камден Роуд, и внезапно заиграл первый трек из первого альбома Рода Стюарта, который постоянно был на повторе на нашем проигрывателе. Я села на порожках чужого дома и разревелась.
— Внезапно я начала понимать словосочетание «ход времени»», — сказала мне Хелен после того, как ей исполнилось тридцать. — Словно я иду по длинному коридору, и чем дальше я прохожу, тем больше дверей захлопывается, и я не могу их открыть. — После того, как Хелен обрисовала мне эту метафору, я везде стала замечать закрывающиеся двери. У меня больше не было права на курсы для молодых писателей. Я приняла для себя решение, что определенная одежда и клубы — это уже не для меня. Также я прочитала брошюру об использовании менструальной чаши и заметила, что существует два размера для тех, кому нет тридцати, и один большой размер для женщин от тридцати одного года и старше.
Я стала одержимой — мне хотелось узнать точный возраст всех, о ком я читала или кого видела по телевизору. Я была сильно возмущена, когда узнала, что персонажу Мередит Блейк — утонченный, любовный интерес Денниса Куэйда в адаптации 1998 года фильма «Ловушка для родителей», было двадцать шесть лет. Меня невероятно выбесил тот факт, что Россу Геллеру двадцать девять лет на протяжении трех сезонов «Друзей». Я посетила ежегодный конкурс портретов[73], который проводится в Национальной портретной галерее[74], и была больше очарована датами рождения, написанными мелким шрифтом под именами художников, чем картинами. Я прогуглила возраст всех победителей британской награды «Задняя часть года»[75], и меня утешил тот факт, что Кэрол Вордерман одержала победу в возрасте пятидесяти лет. Я стала более спокойной, когда при просмотре фильма «Поющие под дождем» я лихорадочно посчитала, что на момент съемок Джину Келли было сорок лет. Мне сложно объяснить почему, но мне вдруг стало чертовски важно осознавать, что двери в эти далекие места еще не захлопнулись передо мной. Мне необходимо было знать, что я могу стать как «Задницей года», так и звездой мюзикла о Голливуде в поздних 1920‐х годах, который требует хорошей физической подготовки.
Дэвид Фосте Вэллэс понимал, что значит громкий звук захлопнувшихся с течением времени дверей. В возрасте тридцати трех лет он написал:
«День изо дня я пытался принимать решения в сторону того, что хорошо, важно и весело, и упускал при этом возможности другого, альтернативного выбора. Я стал замечать, что как только моя жизнь набирает обороты, тем больше сужается мой выбор, и альтернатива стремительно сокращается до тех пор, пока я не доберусь до определенной точки на одной из ветвей этой прекрасной жизни, запутавшись и застряв на одном пути, но время подтолкнет меня через застойное поле, состояние атрофии и распада, пока я в третий раз не собьюсь в бесполезной борьбе со временем».
Сильвия Плат представляла течение времени как чрезвычайно сложный массив возможностей. В романе «Под стеклянным колпаком» (опубликован, когда ей было двадцать девять лет), она писала:
«Я замечала, что моя жизнь разветвляется передо мной, как зеленое фиговое дерево. На конце каждой ветки, как крупный фиолетовый инжир, было прекрасное будущее, которое манило и подмигивало. Одним плодом был муж, счастливый дом и дети, вторым инжиром — стать знаменитой поэтессой, другим — блестящим профессором или прекрасным редактором, другим плодом — были Европа, Африка и Южная Америка, другим — Константин, Сократ и Аттила и множество других любовников со странными именами и профессиями, другим — олимпийская чемпионка, и вокруг этих плодов было еще множество инжира, который невозможно было сосчитать. Я видела себя, сидящей под фиговым деревом, в ожидании смерти, потому что не могла определиться, что мне выбрать.
Двери закрываются, ветки деревьев ломаются, а созревшие фрукты падают с них. Меня успокаивала мысль, что синдром «упущенной выгоды», который меня беспокоил, — это не изобретение миллениалов а, как считал один из моих любимых авторов, удручающий, а не захватывающий процесс смены эпох. В одной из моих любимых песен британской рок-группы «Pulp» — «Stacks» Джарвис Кокер поет о великой роскоши времени, которая проходит с молодостью: «Ох, есть большое количество того, что можно сделать, и большое количество того, что можно увидеть, большое количество того, что можно потрогать, и так много способов провести свое время, так много, что я знаю, что ты должен делать»[76]. То, о чем я ностальгирую или то, что заставляет меня рыдать перед чужим домом, это не жизнь или моя личность в двадцать. Это ощущение того, что ты «миллионер времени» — с огромным количеством возможностей. Я буду всегда оплакивать подростковые годы и свои ощущения в двадцать с небольшим, когда имеешь бесконечное количество свободных минут; бесчисленное количество дней впереди. Мне кажется, вне зависимости от возраста я всегда буду искать множество возможностей.
Ситуация, которая стала последней каплей перед нервным срывом, произошла за два дня до моего тридцатилетия в центральном лондонском отделении «Зары». Решив, что вся одежда сидит не так, я решила пойти на этаж с молодежной, дешевой и странной одеждой с целью найти то, что будет соответствовать моему новому стилю тридцатиоднолетней женщины. Но опять-таки это не казалось мне правильным. Я вспомнила, что Фарли, которая худее меня в два раза, иногда покупает одежду в детских отделах. На самом деле, я видела ее за неделю до этого, и она выглядела классно, молодо и стильно в темно-синем блейзере, который она купила в отделе для мальчиков. Я пошла на этаж с детской одеждой и, конечно же, мне понравилась куртка с вышивкой. Я выбрала самый большой размер (для ребенка 13–14 лет) и попыталась надеть ее, не заходя в примерочную, поверх всей моей одежды. Мне почти удалось запихнуть одну руку в рукав, но я не смогла достать второй рукав даже локтем. В приступе клаустрофобии я пыталась выбраться из него, как вдруг услышала звук рвущейся подкладки. Он прозвучал как сирена для персонала, подбежал продавец-консультант со смущенным видом и начал узнавать, в чем дело.
— Мне кажется, что подкладка слегка порвалась, — сказала я в свою защиту, параллельно пытаясь освободиться. — Несомненно, я заплачу за нее.
— Вы знаете, что отдел с женской одеждой находится на другом этаже?
— Да, — ответила я.
— Тогда зачем вы пытались надеть эту куртку?
— Потому что мне казалось, что она налезет на меня.
— Но ведь это детский отдел», — ответил консультант.
— Я же сказала, что заплачу за вещь! — ответила я с негодованием, избавляя его от объяснения о моем нервном срыве, который, я думала, может быть — может быть — сразу решен, если я куплю и буду носить куртку, предназначенную для ребенка.
— Так, что произошло? — спросила меня Индия, когда мы сидели в пабе тем же вечером. — Расскажи мне, что тебя волнует больше всего.
— Я хочу снова быть двадцатиоднолетней.
— Почему?
— Я не хочу иметь мозги как у двадцатиоднолетней. Или быть импульсивной, страдать от большого количества крови в «эти дни»… быть внутренне нестабильной. Я хочу быть такой, какая я сейчас — со всеми пройденными уроками, которые преподносила жизнь, опытом, знать то, что я знаю сейчас. Мне хочется перенести себя обратно в тело двадцатиоднолетней девушки и навсегда остаться в этом физическом состоянии, но при этом — со всем своим жизненным багажом.