Дом, обветшалый, в бурых пятнах от непогод, стоял посреди пустого участка, как надгробье. Тем не менее он был обитаем. Между двух деревьев на верёвке висело сохнущее белье.
Я сбросил сумку на дощатый столик, стоящий у кипариса, прошёл по тропинке ко входу в первый этаж, увидел заколоченную дверь, окно.
— Начинай, — шепнул Нукзар. — Никого нет. Много времени потребуется? Смотри, вон и лопата возле сарая!
— Сначала, наверное, нужно разбить всю территорию на квадраты. Чтоб я ничего не пропустил. Поможешь?
— О чём речь! Наберем на пляже гальку, все разметим, а найдёшь — я откопаю.
Но только мы двинулись к обрыву над пляжем, как скрипнула дверь и наверху наружной лестницы с тазом в руках появилась обрюзглая баба, одетая в ночную рубашку.
— Вы к кому, милые мои? — спросила она.
— К вам, — ответил я. — Знакомые Константина Васильевича Семенова.
— Ах ты, батюшки мои, ведь он помер, уже четыре года как помер. Да вы садитесь за стол на скамеечку. Я сейчас. И расскажу, и угощу. Пригласила бы в дом, да хозяин хворает.
Мы с Нукзаром переглянулись, опустились на скамью. Я решил, что дело осложняется.
— В кои-то веки гостей Бог послал! — вновь послышалось сверху. — Посидим с вами, ребята. Хоть душу отведу.
На этот раз в руках бабы, принарядившейся в пёстрый халат, был поднос с графином, стаканчиками и блюдом с помидорами и сулугуни.
Она тяжело спустилась по ступенькам. Нукзар перенял поднос, поставил на столик.
— До чего же вежливые ребята, хорошие. А красавцы какие! Что один, что другой. Изабеллу-то пьёте? Надо бы чего покрепче, да хозяин не держит — совсем дохлый стал.
— А вы кто ему будете? — спросил я.
— Жена. Кто же ещё? Все один куковал, а как помирать — женился. Чтоб было кому убирать за ним да готовить.
— Давайте выпьем за его здоровье! — предложил Нукзар, разливая вино из графина. — Чтоб встал на ноги! Чтоб ещё сто лет жил с такой красавицей!
— Какие сто лет? На ладан дышит, хочет уж картины продавать, да никак не расстанется.
— Кому продавать? — спросил я. — Государству?
— Кому ж ещё? Приезжала целая комиссия. Большие деньги сулят. Константин Васильевич-то шаромыгой жил, а картинки его вон как ценятся! Говорите, вы его знали?
— Знал. Как он умер? Отчего?
— Все варил свои варева. Ртутью надышался. Врачи сказали: ртутное отравление.
— А я здесь чуть не целое лето прожил. Вот и заехал с другом. Хочется побродить, вспомнить...
— Пожалуйста! Все как было, так и осталось.
Я поднялся со скамейки.
— Иди, иди, — подбодрил Нукзар. — А мы здесь пока обо всём поговорим, выпьем, закусим... Не все же стирать и готовить бедной женщине. Как вас зовут?
— Маня. Мария Исидоровна. Ох вы, мои ребятки золотые, знала б, что вы приедете, курочку бы оттаяла. У меня в холодильнике есть. А может, блинов испечь?
Я быстро набил карманы камешками на пляже, быстро ходил по земле, размечал на большие квадраты участок. Неподалеку от входа в мастерскую увидел под кустом олеандра закопчённые тигли, поднял наконечник египетского копья, бросил его обратно в мусор.
Некогда было, некогда. Куда уж там обращать внимание на все детали...
Нукзар и Мария Исидоровна мирно разговаривали за столиком, опустошая графин и закусывая. Я ещё не успел разметить до конца участок, как до моего слуха донёсся чей-то громкий, тревожный голос:
— Приехал?! Как это я пропустила! Это не Артур Крамер?
Вдоль забора к калитке бежала высокая простоволосая женщина. Она влетела на участок, бросилась к Нукзару.
— Это вы? Вы — Артур Крамер?
Нукзар в растерянности опустил рюмку, показал на меня.
Я приближался к ним, уже предчувствуя, что всё сорвалось, отыскать канистру не дадут.
— Боже, так боялась вас пропустить! Здравствуйте! Несколько дней назад получила открытку от нашего друга Йовайши Игоря Михайловича. Он написал, что вы здесь обязательно будете и, может быть, сможете помочь моему отцу. Я — дочь Платона Христофоровича. Папа болен, умирает. Позавчера «неотложка» снова увезла в больницу. Может, поедем? Может, спасёте? У него боли. Сейчас мама дежурит, еду сменить... Поедемте, ради Христа! Дорога каждая секунда! Я вам заплачу, сколько хотите!
За забором медленно прокатила автомашина.
— Такси! — закричал Нукзар, бросаясь на улицу.
...Я сидел рядом с водителем, спрашивал не оборачиваясь:
— Что у него, рак?
— Да, — отозвалась сзади дочь Платона. — Пищевода. Неоперабельный. С метастазами. Вы знали моего папу? Знали? Помните его?
— Знал. Помню. Но я не лечу рак, Йовайша в курсе дела.
— Умоляю, хоть боли снимите! Не спит, страшно мучается.
— Артур, сними хоть боли, — вмешался Нукзар. — Видишь, какое у людей горе...
Водитель гнал машину по шоссе, проехали мимо станции Келасури, мимо турбазы, крытого бассейна и оказались в центре у здания городской больницы.
— Держи свою сумку, — сказал Нукзар. — Я тебе позвоню в гостиницу.
В тот момент я даже не сообразил сказать ему, что уже выписался, что улетаю вечерним рейсом в Москву.
В вестибюле с меня сняли плащ, напялили белый халат, потом повели по лестницам, коридорам. Я и не заметил, когда рядом со мной и дочерью Платона Христофоровича очутилась его жена.
И вот все трое мы стояли в палате перед кроватью, на которой лежал умирающий. Он был отгорожен ширмой от других больных. И это несколько ободрило меня. Присутствие посторонних обычно сковывало, особенно если это тоже были страдающие люди.
Платон Христофорович, исхудалый, со спёкшимися губами, смотрел, силился что-то сказать. Я нагнулся к нему.
— Здравствуйте. Я вас помню, — прошептал старик.
Рядом с кроватью стояла табуретка. Я опустился на неё, попросил мать и дочь выйти.
«Господи Иисусе Христе! Если можно, дай этому человеку, Платону, избавление от мук. Дай мне сил помочь ему во имя Твое...»
И хотя я молился про себя, стонущий больной вдруг явственно произнёс:
— Сначала надо читать «Отче наш».
Стараясь не выдать своего изумления, я послушно, теперь уже вслух, прочёл «Отче наш».
Давно не стриженные седые волосы крутыми завитками покрывали потный лоб больного. Я поднялся, отёр краем простыни лоб и лицо Платона Христофоровича, сотворил крестное знамение, простёр руки над его телом. Ладони загудели, включились.
Минут через пятнадцать стоны как обрезало. Но я продолжал делать пасы от головы к ногам, промывать энергией бессильное тело.
— Хорошо. Не болит, — сказал больной. — Пусть мои едут к себе. Сутками дежурят. С ног сбились. Теперь усну. И они пусть отдыхают.
Я вышел в коридор, передал жене и дочери пожелание Платона Христофоровича. И снова вернулся в палату.
— Не смотрите так скорбно, — произнёс больной. На лице его проступила слабая улыбка. — Благодарствую. Завидуйте мне! Ухожу в руки Бога Живого...
И в этот момент я увидел, что лицо Платона Христофоровича светится. Отблеск золотистого света лежал и на подушке вокруг головы. Глаза его закрылись.
Я перекрестился. Тихо покинул палату.
Шел по городу, не разбирая дороги. Очнулся, только когда показалась набережная, гостиница «Абхазия».
«Что же это за грозная сила выкинула меня обратно из Каштака в город? — думал я, замерев на углу улицы. — Все так удачно складывалось. Был почти у цели. А ведь интуиция с самого начала подсказывала: не надо искать канистру Семенова. Не надо. Так что же отбросило, вернуло назад, на то же место, откуда поехал? Цепь случайностей?»
И хотя я уже давно понимал, что никаких случайностей нет, косное сознание сопротивлялось очевидности.
Чуть поодаль у лотка толпились люди. Продавали ярко-оранжевые апельсины. Продавец набирал их в пластмассовую миску из картонного ящика с наклейкой, на которой был виден профиль Нефертити и надпись «Egypt»...
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
За силуэтами пальм обозначалась красноватая линия восхода. Из-за неё высунулся слепящий диск солнца. С непостижимой лёгкостью и быстротой он оторвался от горизонта.
Поезд подходил к столице.
Начинался первый день нового года и последний моего пребывания в Египте.
Я поймал себя на том, что уже думаю о Москве — через сутки можно будет позвонить редактору, узнать о судьбе рукописи.
Тогда, одиннадцать лет назад, вернувшись после поездки на Кавказ, даже не заехал домой, пересел в электричку. Мчался к своему духовному отцу, переполненный всем, что произошло за время этой командировки.
Батюшка принял меня в церковном домике при храме. За окном тесного кабинетика шёл дождь.
Я говорил волнуясь, перебивал сам себя. Внимательные глаза священника излучали спокойствие и любовь.
— Вы накануне дела чрезвычайной важности, — сказал священник. — Нужно написать книгу о том, как вы стали тем, чем стали. Повторяю, для читателя нет ничего важнее начала, точки отсчёта. Первой ступеньки духовного поиска. А потом, со временем, всё — от посещения отца Николая в монастыре до удивительной истории со смертью Платона — обязательно станет второй ступенью, второй книгой.
— Но кто это напечатает? Нет никаких надежд. Никаких...
— А это уж не ваше дело. Ваше — написать. И я благословляю вас! — Священник встал, перекрестил меня, обнял. — Божий Промысл неведом ни мне, ни вам. Всё может измениться. Я уверен, ваш опыт необходим каждому и в нашей стране, и за рубежом. Подумайте сами — случайно ли вы писатель, случайно ли то, что с вами происходит?
С тех пор во мне словно были заведены часы, начавшие некий отсчет...
Но сначала нужно было написать очерк о лесах. Я долго бился над ним, пока не сдал в редакцию. Потом работал над статьёй о Кавкайкине, о его домах-дирижаблях. Пристроил её в научно-популярный журнал. С трудом вырвал обещание дирекции Союзгосцирка забрать медвежонка у пограничников. И лишь рассчитавшись с долгами, получил возможность переключиться на главное.
...Вселённый все в тот же 804-й номер отеля «Фараоны», я опять стоял на балконе, снова видел перед собой утро Каира. Но сейчас я уже не был безмятежным созерцателем. Проходило расслабление, мобилизующий отсчёт особого, отпущенного только мне, Артуру, времени ощущался тем сильнее, чем меньше часов оставалось до возвращения в Москву.