— Я горжусь тобой, — добавил он.
Мать заплакала. Я вспомнила, как меня тошнило в ванной после бар-мицвы Тайлера и отец сказал тогда то же самое. Непривычно, что мать — чья-то дочь, как и я, и что ее утешили те же слова, что и меня.
— Джой? — Равви Грюсготт посмотрела на меня, затем, удивленно, на дедушку.
Я кивнула.
Когда мы зашли в храм и направились по проходу к биме, я обернулась через плечо. Я думала, дедушка сядет где-нибудь и я смогу вызвать его к Торе, попросить набросить талит мне на плечи... Но когда я поднялась по ступенькам, встала за кафедру и открыла молитвенник, лица гостей уплыли далеко-далеко. И сколько бы я ни вглядывалась, я нигде не видела деда.
— К своей первой алие я хотела бы вызвать бабушку Энн и бабушку Одри.
Я прочла их еврейские имена, отступила и подождала, пока они поднимутся по трем ступенькам на биму, коснутся корешками молитвенников Торы и поцелуют их. Одно бесконечное ужасное мгновение я не могла вспомнить ни мелодии, ни слов благословения, хотя шесть лет пела его в еврейской школе. «Барху эт адонай хам ворах...» Словно конфета перекатывается под языком. Я открыла рот и запела. Толпа, по крайней мере еврейская часть, откликнулась:
— Барух ата адонай ле-олам ва-эд.
Тамсин сидела в переднем ряду, распустив волосы и сняв очки. Ее черты казались не резкими, а тонкими; лицо бледным овалом словно парило над платьем. Рядом с ней находился Тодд, прекрасный и элегантный в костюме и серебристо-розовом галстуке.
Я взяла серебряную указку в форме маленькой ладони с вытянутым указательным пальцем и осторожно коснулась ею пергамента, как велела равви Грюсготт. Фразы звучали у меня в голове. Я столько раз прослушала их на айподе, что выучила каждый звук, каждый слог. Я пела, скользила указателем по строчкам и все больше успокаивалась.
Наконец вокруг собрались все, кто был вызван к Торе: обе бабушки, тетя Элль и дядя Джош, Саманта и Макси, мама и Брюс. Настало время для моей речи, моего послания, того, что я хотела им поведать.
— Сегодня мы читаем из Книги Бытия, — начала я. — Авраам родил Исаака. Исаак был сорока лет, когда он взял себе в жену Ревекку. И молился Исаак Господу о жене своей, потому что она была неплодна.
Я почувствовала, как мать окаменела за моей спиной.
— И Господь услышал его, и зачала Ревекка, жена его. Сыновья в утробе ее стали биться, и она сказала: если так будет, то для чего мне это? И пошла вопросить Господа. Господь сказал ей: два племени во чреве твоем, и два различных народа произойдут из утробы твоей; один народ сделается сильнее другого, и больший будет служить меньшему. И настало время родить ей: и вот близнецы в утробе ее. Первый вышел красный, весь, как кожа, косматый. — Кто-то фыркнул, возможно, Тодд или Дункан Бродки. Я продолжила читать. — И нарекли ему имя Исав. Потом вышел брат его, держась рукою своею за пяту Исава; и наречено ему имя Иаков. Исаак же был шестидесяти лет, когда они родились.
Я помолчала и заметила:
— По-моему, ужасно нечестно. Ведь ему исполнится семьдесят восемь, когда они закончат школу!
Мама засмеялась. Я склонилась над печатными страницами.
— Дети выросли, и стал Исав человеком искусным в звероловстве, человеком полей; а Иаков человеком кротким, живущим в шатрах. Исаак любил Исава, потому что дичь его была по вкусу его, а Ревекка любила Иакова. И сварил Иаков кушанье; а Исав пришел с поля усталый. И сказал Исав Иакову: дай мне поесть красного, красного этого, ибо я устал. Но Иаков сказал: продай мне теперь же свое первородство. Исав сказал: вот, я умираю, что мне в этом первородстве? Иаков сказал: поклянись мне теперь же. Он поклялся ему и продал первородство свое Иакову.
Я смотрела на три страницы, лежащие передо мной на темно-красном бархате бимы. Буквы расплывались перед глазами. Что говорить дальше? Я моргнула и разобрала отдельные слова: «долг», «ответственность», «традиции нашего народа». Мать положила руку мне на плечо. Я ощущала, что все на меня смотрят, но могла лишь добавить, что скучаю по папе.
Я снова отчаянно моргнула и постаралась собраться.
— Хочу поделиться с вами тем, что узнала за этот год, готовясь стать взрослой. Речь у меня готова. Она посвящена моему отрывку из Торы, долгу и исправлению ошибок. Но самое главное, за последний год я поняла: жизнь — тяжелая штука.
Мать крепче сжала мое плечо.
— Хорошие люди умирают ни с того ни с сего. Маленькие дети болеют. Любящие оставляют своих любимых.
В горле застрял комок. Я с трудом сглотнула и продолжила.
— Я представляю, что чувствовал Исав. Он не виноват, что родился косматым, не виноват, что проголодался, и, наверное, не виноват, что его мать больше любила Иакова. Иаков был хитер и получил отцовское благословение. Его потомки умножились, как звезды небесные. — Я опустила глаза и перевела дыхание. — Но Исав не сдавался. Он не получил отцовского благословения. Ему пришлось жить мечом. И все же — жить! Исаак посоветовал сыну питаться плодами тучной земли и пить небесную росу.
Я сложила страницы и надавила на них ладонями.
— Когда не получаешь желаемого, приходится брать что есть и не унывать. В Торе написано, что у Исава было две жены. Возможно, они помогли ему. Мои мама и бабушки очень помогли мне в этом году. И тетя Элль, и дядя Джош, и мой... и Брюс. Даже когда я поступала неправильно или ошибалась с выбором, семья была рядом. Наверное, за этот год я поняла то же, что и Исав, хотя в истории евреев он всего лишь второй брат, о котором мало что известно. Горести неизбежны. Не все можно исправить.
Я взглянула на листок бумаги, на важные слова, написанные моей рукой.
— Все знают, что такое страдание, что такое долг. Никто не должен сдаваться. Надо полагаться на тех, кто тебя любит. Не сдаваться и не унывать.
Я снова сложила страницы и попыталась засунуть их в карман, но вспомнила, что на моем модном платье нет карманов. Равви Грюсготт подняла брови, как бы спрашивая: «А где та речь, которую мы составили вместе?» Затем она кивнула матери. Мама шагнула к микрофону, шурша красным платьем. Казалось, она вот-вот разрыдается.
— Джой, доченька, любимая, — начала она.
За спиной заплакала бабушка Энн.
— Я так горжусь тобой сегодня. Ты стоишь перед нами и чудесно говоришь, такая красивая и такая взрослая.
Мама не плакала. Ее глаза сияли. Наверное, потому, что она была счастлива. Я сумела произвести на нее впечатление, действительно оказалась особенной.
— Отец гордился бы тобой не меньше. Он всегда гордился тобой. Ты была и остаешься самой лучшей дочерью на свете. Хотя иногда я злюсь на тебя... — Мама помолчала. — А ты на меня — еще чаще.
Я улыбнулась, мама тоже.
Она осторожно вытерла под глазами подушечкой пальца, как учила Элль.
— Ты — главное, что я сделала в жизни. Воплощение всех моих грез. Уверена, ты станешь «доблестной женой», как сказано в Торе, подобно Саре, Рахиль, Ревекке и Лие, твоей тезке. Даже если ты не получишь именно того, чего хочешь, и когда хочешь, ты будешь сильной и умной. И красоты тебе не занимать. Тебя ждет замечательная жизнь, поскольку ты уже получила один из самых важных ее уроков.
— Не смотри, — потребовала я, когда мы подошли к бальному залу Коллегии врачей.
Я закрыла маме глаза ладонями, чтобы она точно ничего не увидела, и провела внутрь.
— Сейчас... открывай!
Мама с минуту молчала, затем захлопала в ладоши.
— Ах, Джой, поверить не могу!
А придется! Наконец-то пригодились годы создания декораций для дюжины разных пьес и мюзиклов в Академии Филадельфии. И конечно, помощь друзей. Мы смогли превратить большой бальный зал в волшебную страну «Звуков музыки» — самого приторного мюзикла на свете. Разумеется, мама его обожает. Столы мы украсили в духе песни «My Favorite Things». Вот «капли на розах»[89] (мы с Тамсин каждое воскресенье делали цветы из папье-маше и клеили на них круглые стразы). Вот «усы у котенка» (детский стол с грудой мягких игрушек, которые можно забрать домой). Вот «чайник сияюще-звонкий» (тетя Сэм взяла его напрокат у знакомого организатора вечеринок) и варежки (спасибо бабушке Энн и Моне). Каждый подарок завернут в «сверток бумажный с бечевкой простой», а на десерт — яблочный штрудель. Правда, «шницель большой с вермишелью» я вычеркнула: не знаю, что это, но звучит отвратительно.
— «Девочки в платьях из белого ситца», — процитировала мама.
Тамсин просияла и гордо покружилась.
— «Мягкий снежок на носу и ресницах», — добавила я и подвела маму к главному столу, украшенному дюжиной «снежных шаров» с видами Филадельфии и рамками для фотографий, которые будут сделаны на празднике.
— «Диких гусей перелет под луной»?
— Увы... Распорядитель банкета запретил. Сказал, что нельзя выпускать диких животных в общественном месте ради... ну... развлечения.
— Что ж, — отозвалась мама. — По крайней мере, ты пыталась.
Подошел Тодд в серебряном костюме. Он тащил за собой скейтборд с мотком бечевки.
— Угадайте, кто я? — обратился он к нам.
— «Иголка тянет нить»? — недолго думая, ответила мать.
— Вот видишь? — Тодд повернулся к сестре. — Это очевидно для любого, кто знает мюзикл.
— И все-таки шорты на лямках смотрелись бы лучше, — возразила Тамсин.
Тодд протянул скейтборд сестре и вытащил меня на пустой танцпол.
— Идем, Джой. Потанцуем!
Вечеринка была не такой роскошной, как у Тайлера, и не такой громкой, как у Тамсин и Тодда, но все мои друзья веселились. На десерт был шоколадный фонтан, его выключили после того, как Макс попытался в него запрыгнуть. Не обошлось и без небольшого скандала. Мать вывела тетю Элль в вестибюль и шепотом обругала за грязные танцы с Джеком Кореи. («Парню тринадцать лет, Элль!» — возмущалась она. Тетя Элль ухмыльнулась и заявила: «Что ж, сегодня он стал мужчиной».)
Я танцевала с Тоддом. Танцевала с Брюсом. Держала Макса под мышки, поставив его маленькие черные туфли на свои серебряные босоножки. Даже немножко покружила с Карой. Вскоре та фыркнула и вернулась за столик. Когда Дункан Бродки похлопал меня по плечу и спросил: «Не хочешь потанцевать?», я улыбнулась и взяла его за руку. Мое сердце запело.