Они уже сняли лыжи и ждали его на краю лесопарка. Впереди всех стоял Людвиг Иванович, нетерпеливо покачивал в руке черные титановые палки и со снисходительной улыбкой следил, как Ломакин, скользя и спотыкаясь, медленно всходил на пологое темя крохотной горушки.
Свежий снег давно не выпадал. Полуобледеневшая разбитая лыжня совершенно не держала направления, ноги разъезжались в стороны, лыжи цеплялись за кусты — Ломакин падал, вскакивал, делал два-три неверных шага и снова оказывался на почерневшем от частых оттепелей снегу. Пот заливал глаза, одежда взмокла и липла к телу — мучение, а не учебный бег на лыжах.
Рослый, кудрявый, вечно без шапки Виталька Свиридов небрежно пошутил:
— И года не пройдет, как Ломакин окажется с нами.
Ломакин подошел. Дрожащими пальцами отстегнул дужки креплений, высвободил ноги, очистил ладонью лыжи от снега, как это всегда делал Людвиг Иванович, и, взглянув на преподавателя, попросил извинения, что заставил ждать. Людвиг Иванович помог ему укрепить палки на лыжах, с неудовольствием сказал:
— Сегодня мы лишний раз убедились в том, что самому тебе на наших уроках лыжную подготовку не освоить. Сказывается твоя бесснежная жизнь на юге, а коль приехал на север, надо наверстывать, Женя.
— Что смогу, то смогу, — улыбнулся Ломакин.
— Этого мало. Во-первых, ты можешь ходить в лыжную секцию при Доме спорта, а во-вторых…
Свиридов и тут не вытерпел, сказал, что в Доме спорта все разбегутся, если к ним придет такой лыжный гигант, как Ломакин. На что сам Ломакин лишь молча кивнул.
— Тогда есть «во-вторых», — не отступал Людвиг Иванович, — по воскресеньям будешь приезжать ко мне на дачу. Мы выходные дни проводим на лыжах, а значит, и тобой можем заняться в полную силу.
— Соглашайся, — толкнул меня Виталий, — у Людвига Иваныча дочка — первая красавица в городе! Не знаю, как она бегает на лыжах, а вот на рояле шпарит — будь здоров!.. Помнишь первый студенческий бал перед ноябрьским праздником? И девушку, что вышла к роялю в актовом зале?
— Подожди, Виталий, — перебил его Людвиг Иванович и обратился к Ломакину: — У тебя лыжи есть?
Дома были какие-то лыжи, стояли на балконе, завернутые в полиэтиленовую пленку, — широкие, шире ладони, с отогнутыми, почти прямыми носами, с круглыми дырками в носах, вероятно, для того, чтобы лыжи при необходимости можно было тащить по снегу за веревку, как сани. Но даст ли их дядя Леонтий? Почти каждая вещь в его доме была не просто вещь, а реликвия, доставшаяся ему от отца по наследству. Первое время он то и дело что-нибудь показывал племяннику и, понизив голос, спрашивал: «Знаешь, что это за бинокль? Его отец отбил на дороге у фашистов, подорвав их танк. А потом бинокль помогал партизанам лучше разглядеть врага и принять правильное решение… Однажды, когда нужно было разгромить фашистский гарнизон на железнодорожной станции, папа двое суток просидел на дереве, наблюдая в бинокль за немцами. И дал-таки командиру точные сведения о фашистах!.. А зеркало! Ты посмотри, какое зеркало: щербатое, с отколотым углом, поцарапанное… Два года партизаны и среди них мой отец брились перед ним… А ранец! Где ты найдешь такой ранец!..»
В квартире Леонтия было еще несколько старых партизанских вещей, в том числе деревянное колесо с железным, стершимся и поржавевшим ободом. Жена Леонтия уже при племяннике требовала освободить квартиру от этого колеса, но ей он тихо и твердо сказал, чтобы она успокоилась — колесо будет стоять там, где оно стоит.
О лыжах Леонтий ничего не рассказывал, но, кто знает, может, и они родом из тех далеких партизанских времен. И все-таки Ломакин ответил преподавателю, что лыжи у него есть, еще не веря, что соберется к нему на дачу.
— Людвиг Иванович, можно мы к вам с Ломакиным в это воскресенье приедем? — весело спросил Свиридов и стрельнул глазами на Ломакина, — дескать, не возражай, паря, я знаю, что делаю.
Людвиг Иванович пристально посмотрел на шустрого студента, но отказать не решился.
— Победа! — хлопнул Свиридов приятеля по плечу, хотя тот все еще не верил, что поедет.
Физподготовка была последней по расписанию. Ломакин, сдав лыжи, взял сумку с книгами и конспектами и вышел на улицу. С ним увязался Свиридов. Он, смеясь, стал уговаривать Ломакина, чтобы тот не переживал и не стеснялся. Приглашают — надо ехать. А так как сегодня суббота, то завтра же они двинут за город. Он назначил Ломакину свидание у почты и бросился к автобусу.
Пятый месяц Ломакин жил в этом городе — учился в кораблестроительном институте. С детства мечтал он строить корабли, занимался в судостроительном кружке Дома пионеров и школьников, но в их городе негде было получить судостроительную специальность. И мама, видя, что сын в своем желании непреклонен, сказала отцу: «Пусть едет к моей сестре Лиле и поступает. Думаю, там ему будет хорошо».
Она написала сестре, и та быстро прислала ответ, мол, какой разговор, присылайте своего разлюбезного сыночка — она даже рада, что у ее собственного Вальки будет не только старший брат, но и старший друг.
Радости Евгения не было предела, он собрался в пятнадцать минут, а потом еще полгода ждал, когда можно будет уехать, чтобы поступить в институт. И вот он здесь, учится на факультете корабельной энергетики, а что касается лыжной подготовки, то он ее теперь освоит в два счета.
Дома был один Валька. Он учился в седьмом классе, приходил из школы раньше Ломакина и сразу валился на диван. Просыпался лишь к приходу родителей, осоловело таращил опухшие от сна глаза и хрипло интересовался: «Сколько время?»
Возвращалась с работы мать, недовольно спрашивала сына: «Опять дрыхнул весь день?» — «Не дрыхнул, а учил, — бурчал Валька. — Тебе бы столько задавали, я бы посмотрел, сколько ты дрыхла!..»
Мать души не чаяла в единственном сыне, а следовательно, ей было безразлично, чем он занимался, учил или дрыхнул, — лишь бы жил на свете здоровым, остальное приложится.
Валькиному отцу Леонтию тоже было все равно, чем занимается сын. Он вообще не принимал его всерьез, и только изредка в легком подпитии нежно срамил Вальку: «Эх, Валентин Леонтич! — начинал он. — И что ты живешь без всякой идеи, на самом младенческом уровне? Я в твои годы…»
Тут он замолкал, будто зависал над пропастью, и Ломакину казалось, что сейчас Леонтий Артемьевич пойдет о себе: мол, в твои годы я Северный полюс открыл, Эверест покорил, все рекорды по добыче угля перекрыл, а ты спишь как сурок да жареными блинчиками обжираешься. Но Леонтий говорил другое: «В твои годы, Валентин Леонтич, хорошие люди уже десятилетки кончают, в институтах учатся, стихи пишут и даже мастерами спорта становятся. А ты всего-то в седьмой класс ходишь!..»
Вальку не каждый мог взять голыми руками. А уж такой «полемист», как Леонтий, и подавно. «Интересно, а что же тогда в твои годы? — сморщив клоунскую рожу, спрашивал Валька. — Уж в твои-то годы академиками становятся, маршалами и даже президентами! А ты до сих пор, как мальчишка, по вышкам лазаешь!..»
После таких слов дядя Леонтий валился на кушетку, сраженный наповал. А Валька не унимался: «К тому же я не потребляю пива, а ты потребляешь!..» — «Но, но! — приподнимался дядя Леонтий. — Кто из нас, отец, а? Ну, то-то же, и не путайся никогда!..»
Способный парень Валька, но ленивый, как никто. Если бы присваивали титул чемпиона мира по лени, то Валька был бы первый претендент.
Сегодня Валька не спал. Судя по скорости, с которой он выскочил в прихожую, когда Ломакин открыл дверь, стало ясно — ждал! Пока Женя раздевался, он, улыбаясь, долго смотрел на него узкими глазами и наконец спросил:
— Ты человек богатый?
— Сколько надо? — спросил Женя, зная, что Валька без крайней нужды денег не попросит.
— Не знаю… Рублей десять?
Ломакин присвистнул:
— Ого! Растут запросы у подрастающего поколения. Еще недавно по рублю просил, а тут червонцы пошли!
— Тогда пять! — засмеялся Валька.
Женя вытащил из кармана две трешки, протянул брату.
— Это у тебя последние?
— Бери, если надо, у меня еще есть.
Но Валька взял только три рубля. Он сказал, что и так должен брату девять рублей, а где их взять, чтобы отдать, если родители всегда дают меньше того, чем требуется. Женя успокоил его, сказал, чтобы тот не переживал, что он уже давно подарил ему эти девять рублей, и что вообще братьям не пристало считаться, и каждый брат должен быть рад, что помог брату. А жизнь, сколь бы юной она ни была, требует расходов, и он, Ломакин, это прекрасно понимает.
— Ты гений! — радостно завопил Валька, пытаясь каким-то доморощенным приемом завалить брата на кушетку. Но сделать это было не так просто: рослый, плечистый, с красивой, развитой мускулатурой, Женя весил почти восемьдесят килограммов, и одной рукой, будто куклу, оторвал от пола легкого Вальку и плотно уложил его спиной на кушетку.
Ломакин хотел поинтересоваться, для чего на этот раз Вальке деньги, но удержался от любопытства — надо будет, Валька скажет сам.
Они вошли в комнату, сели на диван, Валька вздыхал, морщился, будто у него что-то болело внутри, и вдруг сказал:
— Знаешь, для чего мне деньги?
Волнуясь, запинаясь, он признался, что хочет завтра поздравить с днем рождения одноклассницу, но ума не приложит, что ей можно подарить?
— Я еще ни разу ничего не дарил девчонкам, — тихо произнес он и посмотрел на брата с надеждой — не посоветует ли он что-нибудь.
— Я тоже, — просто сказал Женя. — Но думаю, что в твоем возрасте лучше всего подарить книгу. Я бы на твоем месте подарил книгу. Лучше всего художественную.
Глаза у Вальки заблестели, и в этом их блеске была и благодарность брату за то, что помог деньгами, и за то, что дал хороший совет, — действительно, какой подарок может быть лучше книги?
— Ты гений, Евгений! — гаркнул Валька. — Может, сходим вместе?
Женя кивнул и пошел одеваться.
По дороге он рассказал Вальке, что дела его с лыжами в институте никудышные, что его пригласил к себе преподаватель и что он согласился, а теперь не знает, как быть: завтра надо ехать, а лыж у него нет.