. Так что мне теперь, удавиться?
Маргарета. С какой стати?
Хенрик. А тогда чего ты хочешь?
Маргарета. Ничего. Это все Анна! Она вынуждает меня говорить об этих вещах! Она всех вынуждает говорить о том, о чем они не хотят.
Хенрик. Может, мне заползти в какую-нибудь клетку, чтобы вы и в самом деле могли держать меня взаперти, ходить вокруг и обсуждать, кто я такой и что сделал? (Порываясь встать.) Я старался вести себя как можно пристойнее... но я не хочу, чтобы со мной обращались, как со старым домашним животным, от которого не знают как избавиться, я не хочу, чтобы вы хоронили меня в ваших воспоминаниях. (Почти в ярости.) Почему бы нам не помолчать еще двадцать лет?
Маргарета. И впрямь, почему бы нет?
Анна. Папа, но ведь это свойственно людям!
Маргарета(так, будто это происходит сейчас). Если бы ты не зависел так от материнской власти, этого бы не случилось! Тогда у меня не было бы потребности в нем, в его близости, любви. Я даже не помню, как он выглядел.
Хенрик. А я не помню, как выглядишь ты.
Маргарета. Ну что это за жизнь! Выйти замуж за человека, который все вечера напролет сидит и разглядывает фотографии своей матери в молодости!
Хенрик. Это не твое дело. Не оскорбляй моих чувств.
Маргарета. И снова, и снова шепчет ее имя, а лицо заливается слезами, то есть наоборот, слезы заливают лицо, а жизнь идет... Сидит и перебирает старые фотографии и письма больной женщины.
Хенрик. Это были стихи!
Маргарета. А где-то там бурлит жизнь...
Хенрик. Это были удивительные стихи, грандиозные...
Маргарета. Звенят трамваи, и молодые счастливые люди идут развлекаться... Что это за жизнь? Что за жизнь?
Хенрик. Она была потрясающе талантлива...
Маргарета. В чем? Да она была просто-напросто опасной... Я боялась пускать ее в дом, когда девочки были маленькие.
Хенрик. Если бы ее поняли... Если бы кто-нибудь ее поддержал, молодую, ранимую женщину, которой внезапно пришлось одной растить маленького ребенка.
Маргарета. Маленького ребенка! Моя мать вырастила троих, и все у нас шло прекрасно!
Хенрик. Твои родители были хорошо устроены, оба — преподаватели, а моя мама билась одна в маленькой деревушке в Вестерботтене...
Маргарета. Она даже внешне была неопрятной.
Хенрик(Анне). Неправда. Ты бы ее поняла, ты бы почувствовала, что она за человек.
Маргарета. Ее можно было отличить еще издали. Одета бог знает как, рылась в помойке, жила почти без всякой мебели и приставала к людям.
Хенрик(Анне). Бывают люди, лишенные способности сопереживать. Это все равно как если кто лишен музыкального слуха или чувства юмора. Их нельзя за это винить. Так уж они устроены.
Маргарета. По-моему, очень, очень трудно улыбаться человеку, который сознательно губит твою жизнь и семью...
Хенрик. Кроме меня, о ней некому было позаботиться. И я не мог так просто взять и бросить ее.
Маргарета. Сыновьям приходится бросать своих матерей, по крайней мере тогда, когда они встречают своих жен. Но ты и сегодня печешься о ней одной и не видишь, в чем нуждаются люди, тебя окружающие.
Хенрик. Я не мог...
Маргарета. Ты ничего не мог.
Хенрик. Я не мог идти своей дорогой, бросив ее, одинокую и больную, среди чужих в сумасшедшем доме...
Маргарета. Ты предпочел бросить в одиночестве меня с маленьким ребенком.
Хенрик. Ты могла справиться, а она была больна.
Маргарета. Больна! А когда она заболела? Когда вышло не по ее, когда она увидела, что не весь мир пляшет под ее дудку... Она не могла написать эту фантастическую книгу, о которой ты говоришь, могла только разглагольствовать о ней! Ей не хватало таланта, обыкновенного таланта, понятного людям. А были одни только причуды, завиральные идеи, бог его знает, что. Вначале она была такая милая, ей так нравилось, что в жизни Хенрика появилась женщина, в первый год она вела себя нормально, только болтала, не закрывая рта, и никогда не слушала, что говорят другие, в точности как Анна... Но по-настоящему она свихнулась тогда, когда ты объявил ей, что женишься на мне... Вот тут она и заболела, когда потеряла последнего из тех, кому могла втирать очки... Она целыми днями названивала мне по телефону, говорила за твоей спиной всякие гадости о тебе, внушала мне, что ты тряпка, рохля и вообще не мужчина... и дети будут для меня непосильной обузой... Но я отвечала ей совсем не так, как ей хотелось, я твердила, что у нас с тобой все очень хорошо... Тогда она стала говорить гадости обо мне, уверяла, будто это я утверждаю, что ты не мужчина и называю тебя рохлей, будто я плохо забочусь о детях и воспитываю их так, чтобы они тебя презирали и ненавидели... Вот уже сорок лет ее зловещая тень обитает в этом доме... Она все время была с нами... в тебе, в твоих мыслях, в сознании твоей вины... Она высосала из тебя всю силу и твои, да, да, твои чувства к семье. Так что она, пожалуй, победила... Ты ведешь себя с Анной в точности как с ней... уступаешь, терпишь все наглые выходки против меня... и ее чудовищный язык. В ней воскресла твоя мать...
Анна. Я знала, что рано или поздно стрела попадет в меня.
Маргарета. И потом ты просишь у нее прощения за то, что я вынуждена просто объяснить ей, что хорошо, что плохо... Кто в этом доме мать и кто дочь! И не нужно быть психологом, чтобы понять, что ребенок может ошалеть, если отец не различает, кто перед ним — его дочь или мать! И как она совершенно справедливо сказала... ты не настоящий отец, а так, понарошку... Это дети сразу чуют.
Анна. Если мне... в кои-то веки позволят высказать мое мнение...
Маргарета. Ты высказывала его целый вечер. Хватит.
Анна(очень спокойно, медленно). Так вот... я ничего этого не помню... а я такой же аутентичный свидетель, как ты.
Эва. Папа что-то говорит.
Анна. Папа?
Маргарета. Не слышу.
Эва. Ты хотел что-то сказать?
Хенрик. Нет... К чему?
Маргарета. Она твердила о каком-то сионистском капиталистическом заговоре против нее на севере, в Умео, потому, мол, она и перебралась сюда.
Анна. Во всяком случае... Мои самые яркие воспоминания... а они совершенно аутистичны...
Маргарета. Все издатели были евреи... Главного врача...
Эва. По-моему, ты говорила об аутентичности, а не об аутизме.
Маргарета. ...звали Кляйн!
Хенрик. Клеен!
Анна. Какая разница. Рубцы от ожога остаются на всю жизнь, ты не смеешь ни к чему прикоснуться... Это было так очевидно, хотя тогда я еще не понимала, как много я понимаю... что она преследует и меня... меня тоже. Он меня очень любил.
Маргарета. Он, между прочим, здесь. По его собственным словам.
Эва. Здесь ли он?
Маргарета. А вообще, даже странно, как легко в твоем присутствии говорить о тебе в прошедшем времени. Это идет от твоей матери. Она всегда так делала.
Анна. Я говорю про то, что она откровенно соперничала... Это звучит невинно, но на самом деле это было далеко не так невинно.
Маргарета. Да и я сама — прошедшее время. Мы оба — прошедшее время, Хенрик. Разве это не отрадно?
Анна. Мы соперничали... с мамой из-за папы. Скажешь, не так?
Маргарета. Отца об этом спрашивать не стоит.
Анна. Почему это?
Маргарета. Он мужчина...
Анна. Папа!
Маргарета. ...или, по крайней мере, ему свойственны мужские проявления... А мужчинам льстит женское внимание, даже если эти женщины — дочери. Которые не видят, каковы они на самом деле.
Анна. Ему было интересней разговаривать со мной, чем с тобой. А я любила разговаривать с ним, общаться с ним. Он не лгал. Помню, однажды я чувствовала себя такой несчастной, потому что мне надо было идти в этот мерзкий детский сад, а я не хотела, я считала себя такой уродливой и неуклюжей, и тогда он вдруг взял зеркало, которое висело в прихожей, поднес его ко мне и сказал: «Посмотри, какая ты красивая девочка, какой у тебя чудесный цвет лица, ты добрая, умная, ловкая и милая». И я посмотрела на себя и увидела, что это правда... и перестала плакать.
Маргарета. Как красиво... Но когда ты болела, это я читала тебе вслух. А не отец.
Анна. Спасибо.
Маргарета. Мне это доставляло удовольствие. А отец сидел в гостиной...
Хенрик. И где же она находилась?
Эва. Здесь, где мы сейчас сидим. Та же самая комната.
Маргарета. А потом, вечерами, он очень часто вел прием, допоздна... И я так боялась, вдруг он поведет себя при больных так, как дома. Утратит самоконтроль.
Анна. А ты мне читала?
Эва. Я тоже это помню.
Анна. И что же ты читала?
Маргарета. Очевидно «Майн Кампф». Нет, конечно. «Тома Сойера».
Анна. Тома Сойера?
Маргарета. Ну да, книгу.
Анна. «Тома Сойера»... И мне нравилось?
Маргарета. А на улице шел снег, и я становилась такой счастливой, умиротворенной. И ты боялась лифта, когда он поднимался вверх.
Анна. Нравился мне «Том Сойер»?
Маргарета. Не знаю, кого ты боялась. Да, тебе нравилось. И я любила тебе читать.
Анна. Наверняка любила слушать собственный голос.
Маргарета. Да... это так успокаивало.
Эва. Я помню, как я радовалась, когда папа приходил домой...
Маргарета. Когда ты была маленькой... поменьше.
Эва. Я мчалась в прихожую, чтобы успеть ему открыть.
Анна. Да, мы бежали наперегонки — кто первой повиснет у него на шее. Обгоняла всегда ты, потому что ты меня отпихивала.