Анна. Защищайся!
Хенрик. Защищаться?
Маргарета. Ну да, защищайся от того, что, по ее представлениям, случилось тридцать лет назад!
Хенрик. От чего мне защищаться?
Маргарета. От нападок на твою мужскую честь.
Хенрик. Она сама справится.
Маргарета(иронически). Три твоих женщины ополчились на тебя, как богини мщения. Так что тебе несдобровать.
Анна. Я не хочу мстить. Я хочу понять. Хочу понять, кто ты. Кто она, я знаю уже давно.
Хенрик. Я... вот такой.
Анна. После этого все может наладиться.
Маргарета. Ты думаешь?
Анна. Не знаю, но по крайней мере есть крохотный шанс.
Хенрик. Но я таков, каким ты меня видишь. Что я могу сказать о самом себе? Главное ведь то, как поступаешь, как себя ведешь в жизни... Мы скитаемся по этой планете и ничегошеньки не знаем. Стараемся быть лучше. У тебя или есть цель жизни, или ее нет, и тогда твоя жизнь не имеет никакого смысла. Но я совершенно спокоен, я сказал бы даже, в полном ладу с самим собой. Я никогда не испытывал особо сильных чувств. Или был вынужден отстранять их от себя. (Пауза.) И выполнял свою работу... Я никогда не сомневался в чувствах Маргареты... Как бы она себя ни вела. Люди ведь выражают себя по-разному. Я по-своему. Я люблю вас... всех трех... так сильно, как умею. Правда, я не думаю об этом каждую минуту... Но не знаю, кто вообще может измерить глубину чужих чувств... Я надеюсь, что люди дополняют друг друга. Человек ведь никогда не бывает единственным и самодостаточным... Любить можно по-разному, можно сознавать свою ответственность и каждый вечер перебирать в уме, нельзя ли было сделать больше... Да нет, я не очень-то верю в слова... Слова... для меня это вроде пустой квартиры со старой мебелью... Чтобы сказать самое важное, много слов не нужно. Я это знаю из моей медицинской практики, когда мне надо поставить больному серьезный диагноз...
Маргарета. Вряд ли ты когда-нибудь ставил серьезный диагноз своим пациентам.
Хенрик. Самое важное — это подход... А нужные слова найдутся... Если я пронес через всю жизнь какое-то чувство... наверно, это чувство скорби... а о нем говорить неловко... Нет, это не отчаяние... не тревога... Нет, именно скорбь... О том, как разрушается красота, гибнет изящное.
Эва. Ты о чем?
Хенрик. Обо всем... О маме... Это совершилось так быстро. Я не успел. Мы были так счастливы, понимали друг друга, и вдруг все разом исчезло. (Пауза.) Вы обратили внимание, как кончается фильм, снятый восьмимиллиметровой камерой? Изображение бледнеет, бледнеет, люди становятся просто черточками, и вдруг сплошная белизна, и ты думаешь... а что они делали потом, кто была та смуглая, смеющаяся женщина, которая просто пришла в гости...
Маргарета(легко). Это была я.
Хенрик. Нет, тебя бы я узнал.
Маргарета. Если на ней была большая грязная кепка, это твоя мать.
Пауза.
Анна. А дальше что?
Хенрик( после недолгого молчания). Дальше? Ничего. Дальше — это теперь.
Анна. Папа... Я тебя люблю.
Хенрик. Это хорошо. (Пауза.) Хорошо. (Пауза.) Спасибо.
Эва. Я тоже.
Хенрик. Знаю, знаю.
Эва. И мама тоже.
Пауза.
Анна. Как хорошо, что мы любим друг друга.
Маргарета. А куда нам деваться?
Анна. Ты рад?
Пауза.
Хенрик. Возможно, я пил немного слишком... целеустремленно. Но не для того, чтобы уйти, а чтобы принудить себя самого... к порядку... чтобы держать жизнь под контролем... Чтобы не погибнуть. Я видел, что происходит с мамой, хотя, может, это было и не так ужасно, как ты описываешь, ты любишь преувеличивать. Страшно видеть, как твоя мать теряет рассудок, а ты ничем не можешь ей помочь. Иногда ее сознание совершенно прояснялось, и вдруг она говорила что-нибудь такое... потустороннее. А я был вынужден находиться рядом и говорить слова, которые могли помочь, или просто обнимал ее. Во время учебы мне с такими вещами сталкиваться не приходилось, помню только книги, лекции, и еще как однажды я взял напрокат скелет и поехал с ним домой, на седьмом трамвае, а пакет вдруг лопнул, скелет из него вывалился, и пассажиры подняли крик... Это был, наверно, самый забавный случай за все семь лет учебы, а вообще-то, нас муштровали, как в казарме... Я снимал маленькую холодную комнатушку на Эстермальме... Потом устроился на работу в Каролинскую больницу, познакомился с Маргаретой, она была студенткой, мама заболела... Я чувствовал, что придется выбирать между нею и Маргаретой... и я выбрал ее, тебя выбрал. Тут дело было не только в болезни. Она была талантлива. Как Анна. Живая, задорная, чуткая — она была точно маленький, полный жизни огонек.
Маргарета. Который все сжигает.
Хенрик. Чуткий огонек.
Маргарета. Нелегко, скажу я вам, быть соперницей чуткого огонька. Детей надо воспитывать, учить их различать добро и зло, у них каждый день уроки, музыка, танцы, надо заплетать им косы, а самой ходить на работу, хорошо выглядеть и быть приветливой, и при этом у тебя муж, который, по сути дела, всегда отсутствует, а ты пытаешься сохранить ваш брак, да еще сама пытаешься быть маленьким чутким огоньком. И когда тебе предъявляют несправедливые требования, ты чувствуешь себя ущемленной.
Анна. Должна сказать, и я чувствую то же.
Маргарета. Ты?
Анна. Да, я.
Маргарета. То же, что и я?
Анна. Да, и очень часто. Ведь я — это и ты, и бабушка. Я должна успевать делать все — воспитывать Йона, содержать нас обоих, следить за тем, чтобы он хорошо развивался, и к тому же еще пытаться выкраивать время для творчества. И мне тоже никто не помогает.
Маргарета. Да, это трудно. Очень трудно.
Эва. Трудное теперь время для матерей.
Анна. Но я не намерена сдаваться. Я выдержу.
Пауза.
Эва. Значит, все в порядке.
Маргарета. Насколько это возможно.
Хенрик. Что именно?
Анна. Я вспомнила, что у меня сохранился конструктор-лего. До сих пор цел.
Эва. Неужели?
Анна. В чемодане. Йону он не нравится, ему с ним скучно. Он предпочитает star wars[41], потому что в моем наборе нет круглых деталей.
Эва. В новых есть. Теперь выпускают такие лего.
Анна. Но эти очень хрупкие, они сразу ломаются, стоит маленькому дьяволенку топнуть по такой подделке ногой, и она разлетится вдребезги. Не то что настоящие лего.
Эва. Вот как.
Маргарета(Эве). Что ты хотела сказать?
Эва. Ничего.
Маргарета. Мне показалось.
Анна. Мне тоже.
Эва. Да нет... Просто я очень многого не знала о бабушке, знала только, что она в психбольнице и у нее такие странные глаза. Я была так же счастлива, как остальные.
Анна. И этого хватало.
Эва. Мой отец был врачом. У меня была своя комната. И наряды, и мальчики, и я мечтала о путешествиях. Я счастлива, пусть даже in spite[42]...
Анна. In spite чему?
Эва. Вопреки моей проблеме.
Анна. Проблеме?
Эва. Но не могу же я винить в этом родителей. Это то, с чем я должна жить... Как в могиле.
Анна. Заполни ее, заполни, заполни деньгами! Прости. Прости. Прости меня. Я дура, дура... Ты сама понимаешь, я не хотела... Но ты заполняешь ее... всяким хламом.
Эва. Заполнить... чем-то стоящим... не получается.
Анна. Но от этого тебе только хуже.
Эва. Ее нельзя заполнить ничем, кроме того, чему там положено быть. А раз нельзя...
Анна. Так или иначе, прости меня, прости.
Эва. Но я не могу просто взять и сдаться... Об этом твердят те, кто знает. (Жестко.) Вот и все. И я не почувствую, что настал день, когда уже поздно беременеть. В нем не будет ничего необычного, не раздастся тревожного звука, как бывает, когда лопнет струна или громко хлопнут дверью в церкви. Это будет самый обыкновенный день, такой же приятный, как все другие в моей жизни... Наверно, я дура и терзаюсь из-за того, чего вообще уже нет... Вот когда у меня полгода не будет месячных, может, я уверюсь... а пока еще во мне теплится крохотная надежда, и это-то самое ужасное... как в сказке: упадет луч света на стену, и потайная дверь откроется... Ну, а если сказка не сбудется, то ничего не выйдет. Никогда я не смогу стать другой, измениться к лучшему, вырасти... разве только в работе... Это хорошо, я свою работу люблю. Но сама я не изменюсь, нет, все то же тело, только оно стареет и стареет, оно не сумело дать новую жизнь, внутри в нем пусто, там только я одна, и вот себя-то мне и приходится чем-то заполнять... деньгами, как с грубой прямотой выразилась Анна... или приятными впечатлениями... Я так устала от своего тела, я хотела бы избавиться от него — сбросить его с себя, оставить где-нибудь на стуле, в прихожей, в номере гостиницы, на улице... Я хочу забыть его, я не хочу его. Зачем оно мне, на что оно годно?
Маргарета. Дружок мой, дружок... (Маргарета встала, подошла к Эве, села рядом, обняла.) Не надо так говорить, не надо...
Эва. Ненавижу его! Ненавижу тебя!
Маргарета. Не надо, не надо... Моя маленькая, моя девочка...
Эва. Ненавижу тебя! Ненавижу!
Маргарета. Нет, детка, ты не можешь ненавидеть меня, не можешь ненавидеть свое тело...
Анна. Дай ей выговориться!
Эва. Я спокойна. Я жутко спокойна. (Пауза.) Я выхожу из себя, только если натыкаюсь на проблемы, которые легко разрешить, была бы капелька доброй воли и планирование. Вот и все.