Давид. Правильно. Надо поговорить. Я только сейчас начинаю понимать, насколько это необходимо...
Шиве. А в самом деле необходимо?
Стриндберг. Почему бы нет?
Давид. Совершенно необходимо.
Сири. Для понимания пьесы, которую мы ставим?
Стриндберг(орет). Хватит нести ахинею про понимание, пьеса про отсутствующего мужа, довольно болтать, заткнитесь, я схожу с ума, начинайте!
Давид. Правильно. Утраченный центр.
Стриндберг. Наступает та самая ночь. Ситуация безумная, опасная. Мари вынуждена уехать... она впуталась... в историю с местной девчонкой, чем навлекла на себя гнев крестьян, она должна уехать. (Почти с отчаянием.) Я, вероятно, мог бы упрятать ее за решетку, подобные действия наказуемы! Но я позволил ей улизнуть. Ради жены и ради... И вот, на прощальном ужине...
Шиве(недоверчиво). Вы действительно устроили прощальный ужин? После всего?
Стриндберг. Разумеется, черт побери! Как же без прощального ужина! Мы же были добрыми друзьями! И той ночью... всю жизнь буду помнить... шел легкий, прозрачный, ласковый дождик, он перестал как раз на рассвете... (Замолкает, колеблется.) Нетрудно было заметить, что моя дорогая Сири... мне очень жаль, что приходится впутывать и тебя... Хотя ты это заслужила! Посему мне не стыдно!.. Что моя дорогая жена пылает пламенной любовью к очаровательной Мари Каролин Давид.
Шиве. Господин Стриндберг! Господин Стриндберг!
Стриндберг(тихо, почти монотонно). Дождь шел всю ночь, под конец я вышел на улицу, один, моросил дождь, а окно... напоминало картину. Я стоял и смотрел, долго стоял. А потом вернулся в дом. А там они, все трое. Вы бы только поглядели на предмет пламенной страсти моей супруги. О, до чего отчетливо я ее помню. Она так и стоит у меня перед глазами. Мари Каролин Давид, как же ясно я ее вижу. Рыжая, дебелая, с крючковатым носом, двойным подбородком и желтыми глазами, отекшее от пьянства лицо... она пила беспробудно... плоская грудь и кривые руки... более отталкивающее, жуткое существо трудно себе вообразить, последняя деревенщина и то бы сбежал от нее. Двойной подбородок... желтые глаза... опухшая от спиртного... кожа вокруг рта висит складками... желтые глаза... отекшее лицо...
Шиве(недоверчиво). Вы... действительно... имеете в виду... фрёкен Давид?
Стриндберг(со все более монотонным отчаянием). Сири пела романс... у нее довольно красивый и чистый голос... а закончив... заплакала. И села рядом с чудовищем, и тогда это датское чудовище встает, сжимает ее голову в своих руках и впивается открытым ртом в ее губы. Платонической эту любовь вряд ли назовешь, подумал я. (Замолкает.) А на улице уже почти рассвело.
Шиве. И что вы сделали, господин Стриндберг?
Стриндберг. Напоил эту тварь до положения риз.
Шиве. Вы имеете в виду... фру Стриндберг?
Стриндберг. У меня нет обыкновения обзывать свою жену тварью. За исключением тех случаев, разумеется, когда она того заслуживает. Естественно, я имел в виду фрёкен Давид.
Давид. Спасибо.
Стриндберг(разглядывает Мари, говорит чуть ли не с любовью). Потом, я помню, мы вышли на улицу, потому что вам стало плохо. Это было у дороги. И я помню, вы упали на колени и, издавая какие-то идиотские икающие звуки, глядели на меня своими огромными, мерзкими глазами, привалившись... к столбу ворот, кажется? И уже совсем рассвело. Вас вырвало. (Задумчиво.) Никогда, никогда не приходилось мне сталкиваться с подобным чудовищем в человеческом облике.
Давид(встает, подходит к Стриндбергу, долго, в полном молчании, смотрит на него). Так вот, значит, какими глазами вы все это увидели?
Стриндберг. Что упрочило мои взгляды на женскую эмансипацию.
Шиве(никто не произносит ни слова, царит полная тишина, наконец он неуверенно спрашивает). Это все правда?
Стриндберг. Спросите дам.
Шиве. Это все правда?
Сири. Видите ли... существует два типа писателей. Одни лгут, собирая воедино крохотные фрагменты правды. Другие говорят правду с помощью нагромождения лжи.
Стриндберг. И к какому типу отношусь я?
Сири. К худшему.
Шиве(по-прежнему потрясенно). А что делали вы, фру Стриндберг... какие чувства вы?..
Сири. Я ничего не делала. Мне просто было очень грустно.
Стриндберг(тихо, чуть ли не с раскаянием, обращается только к ней). Сири, потеряв возлюбленную, страдала и сходила с ума. По большей части она бродила по лесу, пела и навещала любимые места своей подруги. Плакала и убивалась. Так ведь, Сири?
Сири. Так ведь, так ведь, так... Четыре бесконечных года нас носило по европейской пустыне... мы переезжали с места на место, из пансионата в пансионат, и беспрерывно ссорились... я жила с этим испуганным ребенком, притворявшимся великаном. И никакого применения, ни малейшего... тому, чем я могла бы стать. И вот я сижу и жду лучших времен. Жду-поджидаю. И старею. И тут появляется эта женщина из датского города Копенгагена на севере Европы. Свободная до кончиков ногтей. И говорит со мной так, словно я еще на что-то гожусь. Говорит, что еще не поздно! Господи, да как же мне было не полюбить ее?
Шиве. Да, да.
Сири. Ничего не могу с собой поделать. Я страдала, когда он вышвырнул ее. Я любила ее.
Стриндберг молча смотрит на нее, он в замешательстве, собирается что-то сказать, но не решается.
Сири(взрывается). А он, одноглазый дьявол, видит в этом свободном человеке только спившуюся лесбиянку, и больше ничего! Можно подумать, что это так безумно важно!
Стриндберг(ошарашенно). Но не отметить-то этого все-таки было нельзя?
Сири. Прекрасно! Давай, отмечай! Все отметил?!
Шиве. Я все же вкупе с господином Стриндбергом не могу не задаться вопросом... разве это... не важно?..
Сири. Видишь ли, может, я увидела в Мари что-то другое, и это что-то было для меня намного важнее.
Стриндберг(обращаясь к Шиве). Открою вам одну тайну — эти три чертовы дамочки, с одной стороны, целый год, каждый божий вечер, упрямо усаживались за преферанс, а с другой — так и не освоили правил игры. Теперь вы понимаете, что такое страдание?
Давид. Вы однажды рассказывали о своем отце... о том, как мучительно ненавидели его «ледяную» натуру. И жаждали стать... другим. Вы изменили свою точку зрения? Что с вами произошло?
Сири. Не спрашивай его. Это безнадежно, давным-давно. Если он не в центре, его охватывает панический страх, тут-то нарыв лопается, и он становится смертельно опасным, словно испуганная гремучая змея.
Стриндберг(ошеломленно). Что за бездарные, чудовищные попытки копаться в моей духовной жизни... которая никого из вас не касается! Моя духовная жизнь принадлежит истории литературы, и ты, Сири, не смей лезть в нее своими грязными лапами!
Давид. Будет ли позволительно противной, рыжей, дебелой даме с двойным подбородком кое о чем вас спросить?
Стриндберг. Ну разумеется.
Давид. Вы именно после той ночи решили написать пьесу... о встрече двух любящих женщин?
Стриндберг молчит.
Давид. И это та самая... и есть?
Стриндберг кивает.
Давид(про себя). Не много же я в ней поняла.
Сири(с преувеличенной кротостью). А что если нам... осмелюсь ли я предложить... со всем смирением... посвятить несколько минут работе... репетиции... или?..
Стриндберг(облегченно). Правильно! Начинаем! Чертовски интересно! Давайте репетировать встречу трибад!
Сири(зло). Представляю, что он себе навоображал.
Стриндберг. Работаем напряженно! Кончили трепаться! Сильные чувства, вживание в роль! Кроме того, не помешало бы еще по чашечке кофе! Господин Шиве, вы, игравший Жана во «Фрёкен Жюли» и владеющий... (тактично смолкает под убийственным взглядом Шиве) может быть... Спасибо, господин Шиве! Спасибо! Правильно! Мужчинам кофе, дамам пиво! Начинаем!
Давид(тихо, не сводя с него глаз). Господин Стриндберг. Я вспомнила.
Стриндберг. Да?
Давид. Я вспомнила, как было дело. Почему я почувствовала к вам такую страшную симпатию. В тот раз. Теперь я помню.
Стриндберг(не шевелясь, без выражения). Да?
Действие второе
Музыка.
Проекция на занавес. Изображение человека с птичьей головой.
Сцена. Сначала темнота. Потом сцена медленно освещается. Сири сидит, углубившись в тетрадку с ролью. Мари открывает бутылку пива. Стриндберг стоит в метре-двух от Сири, смотрит на нее не отрываясь, раскачивается — с носков на пятки, кажется, будто он хочет что-то сказать, но колеблется.
Стриндберг. А дети здоровы?
Сири(не поднимая глаз). Да.
Стриндберг(медлит в нерешительности). Карин научилась пользоваться фотографическим аппаратом, который я ей послал?
Сири(отрывисто). Не знаю.
Стриндберг. А что, если бы... (осторожно) если бы они пожили летом две-три недели со мной, в шхерах...
Сири. Нет.
Стриндберг. ...ты бы освободилась...
Сири. Нет.
Давид садится, держа в руке только что открытую бутылку с пивом, меланхолически вздыхает, уставившись в пространство.
Стриндберг. Фрёкен Давид, позвольте предложить вам бутылочку пива?
Давид смотрит на него невозмутимо, без улыбки.
Стриндберг. На вкус весьма недурственно. Попробуйте хоть разок. Всего одну...