1. Недавно попался мне том Достоевского, в котором не менее трети страниц по разным местам выдрано. По поводу это го тома я задумался снова: как история проявляет худшее и лучшее, отстаивает муть и выделяет классиков. То, что современникам кажется почти равного удельного веса, в процессе исторического отстаивания обнаруживает глубокое качественное различие. Сперва все кажется серым, а потом одно становится черным, а другое — белым. Мысль утешительная, что есть высший суд — истории. Так вот, в частности, и Достоевский: хорошо сделано. Можно не соглашаться с настроениями и мыслями автора, возражать против предмета его внимания и т. д., но с любой страницы видишь, что сделано хорошо: построено, композиционно, не представляет груду сырых впечатлений, целеустремленно. К стилю Достоевского подходит и его коренной недостаток: полное невнимание к природе. Видишь только стены, даже Нева не чувствуется. Но как человек может жить в такой безприродной пустоте — мне непонятно, как вообще непонятна городская жизнь, вне пейзажа, без скал, воды, зелени, почвы. Естественно, что в таких искусственных условиях возникает и иллюзионистичность мироотношения и изломанность всех человеческих чувств. Когда-нибудь впоследствии люди будут с ужасом думать о городах и о городской жизни, как о добровольной тюрьме, с происходящими отсюда последствиями — выдуманных задачах жизни, мелочности интересов, искусственно созданных страстях, засорении души трудностями, разсеивающимися при соприкосновении с природой, искусственно поддерживаемой духотой атмосферы. Радуюсь, что моя жизнь прошла почти вне города и хотел бы, чтобы дети были еще дальше от него. — Крепко целую тебя, дорогая мамочка. Будь здорова, заботься о себе, кланяйся Люсе.
1. Пионерская (быв. Дворянская) — улица в Загорске, где жила семья Флоренских.
18–19 августа 1936 г., быв. Кожевенный завод
1936.VIII.18–19.№ 72. Соловки. Дорогая Аннуля, вчера получил я наконец ваши письма, от 5 и 3 (7) августа, но не на радость. Последнее время я ходил ошеломленный и подавленный, угнетало ощущение чего-то тяжелого. И вот ваши письма объяснили причину этого состояния. Очень люблю и издали чувствую маленького, как раньше чувствовал Васюшку и других детей. Его болезнь ранила меня. Правда ваше долгое молчание я объяснял именно болезнью его, но все же, когда узнал от вас, то не нахожу себе места. Надеяться могу только на чудо, т. к. вынести такую болезнь и в таком возрасте невозможно1.Мучительно сознавать, что я не видел маленького, что я не с вами в такой момент. Это вроде твоей болезни, когда родился Мик. И приходится оставаться в томительной неизвестности, получая письма, хорошо если через 10 дней. Ты пишешь о свидании. Я не просил такового и далеко не уверен, что его дадут. Но если бы и дали, то не хочу его: в этом году свидания так называемого личного не разрешают, а кому дается свидание, то только общее, т. е. на 2 часа несколько раз, в присутствии посторонних лиц, при условиях, которые сделали бы и тебе и мне свидание мучением. Лучше не видеться никак, чем так. И наконец, тебе сейчас нельзя оставлять дом — детей, бабушек, Васюшку. Находясь с ними, ты находишься именно со мною, а ты кажется забываешь об этом.
Н. И. Флоренская с сыном Павлом. В саду дома в Загорске. Фотография. Осень 1936 г.
Относительно устройства Оли — что же я могу сказать тебе, кроме повторения твоих же слов: ведь мне неизвестны условия и возможности, а мои желания — дело слишком маленькое, т. к. они безсильны. Во всяком случае против курсов иностранных языков не возражаю, т. к. знать языки совершенно необходимо, чем бы Оля ни стала заниматься впоследствии. Одно только, не будет ли ей слишком трудно трижды в 6 дней ездить в Москву. Впрочем об этом судить отсюда слишком трудно, т. к. мне неизвестно, насколько наладилась эл<ектрическая> ж<елезная> д<орога> и очень ли переполнены вагоны. Вот видишь, если бы мы и смогли разговаривать устно, я не знал бы, что ответить на твои вопросы. Все думаю или, точнее сказать, страдаю о маленьком, он у меня перед глазами, и работа валится из рук. Непременно скажи Васе и Кире, чтобы они брали себе материалы и мысли из моих данных, какие могут пригодиться им в работе; только, опасаюсь, они не сумеют разобраться, что нужно к чему, т. к. мои записи делались применительно к темам, которые я держал в голове (некогда было записывать и их), и кроме меня кому-либо трудно разобраться в подготовительном материале. Твои ответы о П<авле> Н<иколаевиче> я получил, но только теперь, в последних письмах, раньше же ты или не писала ничего, или эти письма до меня не дошли. Очень грустно, что занятия мерзлотою не удастся возобновить. Все то, чем занимаюсь я сейчас, важно экономически, но по существу гораздо менее ценно, чем то, что я надеялся дать при работе над мерзлотою. А кроме того, я живу здесь хотя и в особо благоприятных условиях, но тем не менее в слишком шумной и людной заводской обстановке, и сосредоточиться на углубленной проработке нет никакой возможности: даже ночью нет ночной тишины, заводская жизнь идет безпрерывно и сам с собою до конца не остаешься и в 4 часа ночи, как, напр<имер>, сейчас. За перегородкой ходит сторож, временами приходит еще пожарник. Внизу урчит пар, качают насос, льется вода, ходят, говорят. Порою ко мне является за чем-либо рабочий из цеха, или мне самому приходится спускаться туда. Помимо технических вопросов — и чисто экономические. Ведь надо, для блага тех же рабочих, поддерживать их производительность на уровне более 200 % от плана — это дает им и предприятию разные преимущества. Мелкая хозяйственная забота, вместе с невозможностью уединиться, заедает и силы и внимание. Конечно, по ряду вопросов приобретаются и знания, и навыки, и углубление. Но все же эти вопросы не непосредственно связаны с моими задачами и потому в моем возрасте должны разсматриваться как помеха или как расточительность. Зачем, напр<имер>, мне изучать тонкости техники химическ<ого> анализа, когда я вовсе не собираюсь специализироваться по аналит<ической> химии. А впрочем, так невозможно заранее предвидеть, что и к чему понадобится, что приходится молчать и усвоять то, что посылается.
VIII.24. Письмо это пришлось прервать, т. к. я уезжал на несколько дней в командировку. Вчера вернулся. Надеялся на письмо от тебя, но обманулся. В таком состоянии тревоги трудно писать, но завтра утром — последний срок августовских писем и надо как-то закончить письмо. Напишу о своей поездке2. Ездил на острова, не на те, на которые собирался, а на ближние, в 10 км от Кремля. На одном из них командировка Иодпрома по сбору выброшенных водорослей и драгировке водорослей из моря. Там же идет пережог одних водорослей и сушка, для комплексной переработки, — других. Бродил по островам, делая наблюдения геологические и альгологические (альгология — отрасль ботаники, занимающаяся водорослями: algae — водоросли). Выезжал на байде с драгировщиками. Переезжал на соседний остров. Объезжал его кругом. Словом жил, как мечтают мальчики, — по-Робинзоновски.3 Туда поехал на кавасаки. Так называется небольшое плоскодонное и очень устойчивое судно, бот, впервые выпускавшееся японской фирмой Кавасаки и затем усвоенное другими. Попросту, это маленький плоскодонный пароходик. Назад ехал на баркасе, частью под парусом из рваной тряпки, частью под веслами. Утлая скорлупка, плывущая по морской поверхности, глубоко сидящая в воде, готовая вот-вот захлебнуться. Но плыть под парусом интересно. Все кажется, что баркас неподвижен, и только опустив руку в воду, замечаешь его движение, и притом быстрое, по струям, обтекающим пальцы. 10–12 километров прошли в 2 часа, включая сюда отправление и время на высадку, проверку документов и прочие затяжки. Это путешествие заставляло меня вспоминать Одиссея, хотя его судно было и побольше нашего. — Крепко целую тебя, дорогая Аннуля и жду письма. XI.3. Сейчас число писем сокращено, это не удалось послать своевременно. Я здоров, все благополучно. Путешествую по острову.
1. У внука о. Павла начался сепсис, переместившийся в брюшину и представлявший серьезную угрозу жизни. По семейному преданию, выздоровление внука было чудом, совершившимся по молитвам о. Павла и предстательству прп. Серафима Саровского: Ю. А. Флоренская помазывала младенца маслом от мощей прп. Серафима.
2. Имеется в виду поездка на острова Большой и Малый Муксалма.
3. Робинзона вспоминает и Р. Н. Литвинов, но по другому поводу: «…Тут приходится вспоминать великого островитянина Робинзона. Я вынужден был за отсутствием посуды открыть гончарный цех, за отсутствием насосов изобретать паровые пульсометры, за отсутствием конических шестеренок придумывать фрикционную передачу и т. д.» (1936.IV.21).
22 ноября 1936 г., быв. Кожевенный завод
1936. XI.22. Соловки. № 81. Дорогая Аннуля. Настала настоящая соловецкая осень. То подморозит, то снова растает. Грязь. Порой холодный северный ветер. Неожиданно прояснится, и небо расцвечивается нежнейшими чудесными тонами. Теперь ведь уже близко время, когда «одна заря сменить другую спешит»1, как и летом, но с другого конца. Сегодня ок<оло> 9 ч. утра шел по дороге к Кремлю. Небо было моего любимого, зеленоватого тона, прорывающегося через сети розовых облаков, розово-серых, сиреневых. В такие дни особенно тоскливо. Вспоминаетесь вы. Но, кажется, единственное, что я могу сделать — это рисовать вам водоросли, которые мне самому особенно понравились. В настоящем письме присылаю одну, в нескольких видах, то есть при различных увеличениях, — известковую водоросль из семейства кораллиновых. К сожалению не могу определить ее ботанического вида за отсутствием определителя. На днях получил письмо от мамы. Ответил ей, а там же пишу Кире и Мику. Часто вспоминается, как я встречал вас в Сковородине и проводил на квартиру, как помогал тебе умыться с дороги2. С тех пор идет, вот, уж третья зима, а я все не вижу тебя. XI.23–24. Но лишь бы вы чувствовали себя бодро, были здоровы и благополучны. Но в том-то и дело, что нет у меня уверенности ни в том, ни в другом, ни в третьем. Вчастности безпокоит Кирилл — ты писала, что он грустный, неизвестно от чего. В твоем письме было также, что он недостаточно усердно занимается. Верно ли это? М.б. просто устает за неделю и потому старается отдохнуть в выходной день. Относительно Мика я в душе уверен, что его отлынивание от серьезных занятий — временное и что потом он резко изменится. М.б. и лучше, чтобы он был побольше на воздухе и не переутомлялся, раз он все еще слишком нервный и слабый. Но тем не менее, мне хотелось бы, чтобы Мик набирался побольше конкретных впечатлений — от природы, искусства, языка. Очень важно приступать, впоследствии, к серьезным занятиям, с багажом восприятий, а не строиться в пустоте и отвлеченно. Тогда, если будет этот запас конкретных образов, цветов, запахов, звуков, вкусов, пейзажей, растений и т. д., то этот запас может легко оформиться и дать твердую почву для отвлеченных построений. Если же его нет, если понятие не сопровождается образом, если отвлечение — только отвлеченно, то оно лишено какой бы то ни было цены и скорее вредно, чем полезно, для развития ума: становится мертвящей догмой, обуживает дух, лишает его свободы и творчества. Это будет в плохом смысле слова система. Systemglaube ist Aberglaube, — сказал Новалис, — Системоверие есть Суеверие.