Крепко целую тебя, дорогая Аннуля, еще раз целую.
1. Соловецкие ветра описал в своих воспоминаниях Ю. И. Чирков: «Котляревский рассказывал, что однажды в бурный день начала зимы, когда густо валил крупными хлопьями мокрый снег, он встретил Флоренского и Литвинова по дороге в кремль. Ученые мужи тяжело брели навстречу ветру, опираясь на длинные палки. Шапки, бороды, лица у них были залеплены снегом. Они останавливались, протирали очки и шли дальше, при этом еще беседуя. Несколько раз под напором бури они падали на гололеде, скрытом снегом. Котляревский помогал им подняться, а Павел Александрович шутил и говорил о перспективах использования энергии ветра» (Чирков Ю. И. А было все так…М., 1991). Это не было только шуткой. См.: Флоренский П. А. Запасы мировой энергии. // «Электрификация», 1925, N1, с. 10–16, где говорится, что энергия будущего — это энергия солнца, тепловая и ветровая. Эти идеи после 1933 года пропагандировал А. И. Иоффе. Г. П. Котляревский — з/к, украинский филолог, погиб в 1937 г.
20 февраля 1937 г., быв. Кожевенный завод
1937.II.20. Соловки. № 92. Дорогая мамочка, твое письмо от 22 января получил 10 февраля. Живу в атмосфере намеченных изменений в судьбе нашего завода, а следовательно и работы. Такое положение конечно очень не благоприятствует работоспособности. Но я стараюсь держать свою линию, то есть, невзирая ни на что, каждый день достигать чего-нибудь полезного и по возможности не терять времени даром1. В связи с выяснившейся по всему Союзу нерентабельностью добычи из водорослевой золы, мы переключаемся всецело на агар. Необходимо улучшить качество продукции, страдавшей у нас от дефектов оборудования, и весьма увеличить продукцию количественно. Тем и другим сейчас усиленно занимаемся, надеюсь, что конечный результат будет положительный. Параллельно же этим чисто практическим вопросам занимаюсь водорослями со стороны биологической и биохимической. Эта область мало обследована, несмотря на свою существенную важность для общего естествознания, и для практики. Не знаю, от уединенности ли нашего положения или от чего-то другого, все время вижу сны необыкновенно яркие, так что проснувшись, долго не могу увериться в их призрачной природе. В этих снах переплетаются обрывки прошлого с настоящим и, верно, фантастическими построениями, однако весьма живыми. Впечатления здесь однообразные, но чрезвычайно пестрые, так сталкиваешься с людьми из самых разных концов Союза, и со многими находятся какие-либо точки соприкосновения в виде воспоминаний о местностях, о кушаньях, об обычаях, о словах того или другого языка. Выслушиваешь многие истории, из которых каждая годилась бы для богатого фабулой романа, где переплетаются трогательное с ужасным, глубокое со смешным или забавным. Для романиста лучшего материала не найти, но я не романист и потому мне эти разсказы не идут впрок. Поэтому выслушаешь историю, и на другой день забудешь ее, тем более что память у меня, как у всех здесь, весьма ослаблена и происходящее испаряется из нее безследно. Зато далекое прошлое оживает в памяти гораздо ярче, чем прежде. Ты спрашивала, получаются ли здесь газеты. Получаются, и обычно очень быстро, чуть ли не на другой день, — из Ленинграда. Но лично я не слежу за ними систематически, на это времени нет. Пушкинские номера, впрочем, просматривал, однако нашел не много интересного для себя. В статьях не видно основательного знакомства с Пушкиным, как нет и сообщения новых фактов. Ни один автор не дал углубленного анализа или какого-нибудь нового освещения Пушкина, ни как поэта, ни как человека. Я даже не нашел какой-нибудь яркой, хотя бы и неприемлемой по существу, мысли. Все нивелировано и не конкретно. Жаль, у меня была надежда встретить что-нибудь яркое, поражающее. Странно, что о поэзии не говорится ничего свежего, тогда как вкус ко стиху и чувство речи у многих растет и утончается. Разумеется, я сравниваю настоящее не с золотым веком литературы русской, а с 60–70–80ми годами, временем особенного упадка поэзии и в особенности стиха. Начало XX века было переломом в этом отношении, и с тех пор началось нарастание. Можно надеяться, что будущее будет примыкать к традициям Пушкинским и тютчевским — (Пишу тебе так плохо, потому что плохая бумага, плохое перо и плохие чернила; боюсь, ты ничего не разберешь из-за этого и мысль не идет, а спотыкается на каждой фразе). — О приезде Оли2 я узнал от наших, из дому. Но я ничего не знаю о Лилиной внучке3. Меня очень интересует младшее поколение, дети Андрея и Лилины, но я знаю о них всех очень мало. Целую тебя крепко, дорогая мамочка, береги себя и будь здорова. Тороплюсь отнести письмо, чтобы завтра направили далее.
1. П. А. Флоренский успокаивает близких. Р. Н. Литвинов в это же время бегло замечает (1937.I.23): «…Дела с заводом стали так себе: его ликвидируют. Таким образом и благополучная полоса как будто кончается. Некоторое время будет ликвидационный период, а там наступит время неприятное, потому что работать будет негде. А в таком случае жить неважно и в жилищном и в съестном отношении. Тут-то было очень хорошо. Жить было просторно и спокойно. И еда приличная. А переезжать в Кремль совсем не хочется. Вот и все новости…На этом можно было бы в сущности окончить письмо, но не хочется оставлять столько пустой бумаги. Погода у нас наконец похолодала. Начались морозы, правда не такие уж суровые, во всяком случае наушников опускать не надо. Облаков мало. Ночью луна глушит северное сияние; но по ночам я больше сижу дома, так как ходить некуда. Какие путешествия — к знакомым? В Кремль ходить не хочется, в театре я не бываю, разве что раз в неделю пойдешь на занятия и оттуда идешь часов в 10, но я полагаю, что и курсы прекратятся, да и в Иодпром, за отсутствием его, ходить не придется. Но что будет — дело темное, вперед заглядывать не следует. Если чего-нибудь будет, опишу своевременно. Но в случае безработности количество писем в месяц уменьшается, даже до одного… Сегодня был очень растерянный день. Все очень волновались в связи с ликвидацией нашего Иодпрома. Но теперь немножко выяснилось, что ликвидация протянется довольно долго, а заглядывать в далекое будущее нет никаких оснований. Не все же, в самом деле, делается обязательно к худшему. По существу, были бы здоровы, да сыты, а остальное как-нибудь устроится…»
2. Кониашвили Ольга Георгиевна (1913–1994) — племянница о. Павла Флоренского, дочь его сестры Елизаветы Александровны. В 1962 г. Ольга Георгиевна передала П. В. Флоренскому письма П. А. Флоренского в Тифлис и многие другие семейные документы. С этого началась планомерная подготовка к печати рукописей о. Павла. Тогда это делалось в большой тайне.
3. Махарадзе Ирина Дидимовна (р.1931) — внучка старшей сестры о. Павла Флоренского, Елизаветы Александровны. Дочь Ольги Георгиевны Кониашвили и Дидима Варламовича Махарадзе.
23 марта 1937 г., быв. Кожевенный завод
1937.III.23. Соловки. № 96. Дорогая мамочка, письмо твое получил 20 марта (оно от 16 февраля). Эта длительность передачи усиливает чувство разстояния, хотя я и всегда мыслями с вами. Последнее время живу бешеным производственным темпом, ничего не поспеваем, хотя напрягаем все силы настолько, что порою кажется: вдруг изнеможем1. Как видишь, и уединенный остров не спасает от вихря исторической жизни.2 Расчленение времени на дни и ночи давно утратилось, и вся жизнь идет, хотя и стремительно до головокружения, однако монотонно. Это как в поезде, который летит по безконечным равнинам Сибири. Время тянется до тошноты монотонно, а ты пролетаешь тысячи километров. Естественно, что в такой обстановке нет ни минуты для того, чтобы обдумать или даже осознать действительность. Скорей и побольше, побольше и скорей — вот единственное, что стоит в голове. Ты пишешь о записи мыслей. Некогда, мамочка, и не для чего. Записываю, но не мысли, а фактические сведения, то, что собирать долго и, если напал на что, то снова в другой раз уж не найдешь. К тому же мне, для себя, факты говорят более теорий, и всевозможные живые данные из биологии, физики, химии, геологии и т. п. кажутся значительнее обобщений, — м.б. потому, что обобщений у меня всегда вороха. Хотелось бы научить, чему могу, детей, собственная же деятельность меня не влечет, и я предпочел бы оставаться со своими мыслями в уединении. Не уверен даже, что восприняло бы будущее, т. к. у будущего, когда оно подойдет к тому же, будет и свой язык и свой способ подхода. В конце концов мало радости в мысли, что когда будущее с другого конца подойдет к тому же, то скажут: «Оказывается, в 1937 г. уже такой-то NN высказывал те же мысли, но на старомодном для нас языке. Удивительно, как тогда могли додуматься до наших мыслей». И пожалуй еще устроят юбилей или поминки, которым я буду лишь потешаться. Все эти поминки через 100 лет удивительно высокомерны. Люди каждого времени воображают только себя людьми, а все прошлое животноподобным состоянием; и когда откроют в прошлом что-то похожее на их собственные мысли и чувства, которые только и считаются настоящими, то надменно похвалят: «Такие скоты, а тоже мыслили что-то похожее на наше». Моя точка зрения совсем другая: Человек везде и всегда был человеком, и только наша надменность придает ему в прошлом или в далеком обезьяноподобие. Не вижу изменения человека по существу, есть лишь изменение внешних форм жизни. Даже наоборот, человек прошлого, далекого прошлого, был человечнее и тоньше, чем более поздний, а главное — не в пример благороднее. — Читаю Юма, Историю Англии во франц<узском> переводе. Знаешь ли? Хоть ее писал архискептик и архианалитик в философии, однако она художественна и читается как шекспировская хроника. Жаль, нет времени вести чтение сколько-нибудь быстрым темпом. Нравы были как будто жесткие, но вероятно и к жестким нравам люди приспособлялись и приучались: люди легко приминаются к любой форме. Крепко целую тебя, дорогая мамочка. Целую Люсю и Шуру, если он в Москве. Кланяйся тете, которую ты впрочем вероятно не видишь.