Грузинкой местной увлечен,
Родил Друдзовского Сандро…
Вниманья полн, застыл Оро,
А гость, задумавшись, умолк.
Времен нахлынувший поток
Волною грусти затопил
Остаток бодрости и сил.
Но вновь себя преодолел,
Перешагнул чрез груды тел
Воспоминаний о былом,
Гость за неприбранным столом.
XII
Странник: — Тот мальчик здесь, перед тобой.
Гонимый яростной Судьбой,
Своей отчизны вновь лишась
(родной мне, отнятый Кавказ
привык я родиной считать),
С ним потерял семью и мать.
Увы! Теперь далек, далек
Мой дальнезападный Восток!..
Умолк. Молчание прервав
Оро застенчиво: «Так прав
Слух, что чудесна та страна,
Мать фруктов сладких и вина?
Грузин с АЯМа рассказал,
Что солон синий ваш байкал,[13]
Что горы выше, чем у нас,
Взрастил стремительный Кавказ.
Гость дорогой, мой ум насыть.
О многом, многом расспросить
Хочу. Жестока ль там зима?
Под снегом ли стоят дома?
На море мощный ли покров?
И долго ль время холодов?»
XIII
«В горах, прекраснее всех стран,
Раскинут наш Аджаристан.
Слоновокостный там самшит
Земля приморская родит,
Над морем, среброгруд, баклан
Прорежет утренний туман,
И облачных закатных туч
Края зажжет последний луч
Смарагдным светом. Вечных дум
Предмет моих — родной Батум.
Шумит там море, и в волнах,
В их контрапункте слышен Бах,
Когда сардоникс и агат
Волной влекомые гремят.
Призыв не к неге лишь — Коран:
Зовет к борьбе. Так ураган
Нежданный, грозный. Дальний гул
Крепчает быстро. Вот подул
Порыв воздушный, — бурный шквал,
Из глубины вздыбился вал
Весь в мыле. Ржет табун, бежит.
Лазурь померкла. Грозный вид.
Бушует буря. Ужас. Шум.
И грохот волн. Таков Батум.
Как оркестрован! Грохот, вой,
Стук кастаньет, зовет гобой.
Fortissimo ревет тромбон.
Не взбешенный ли дикий слон
Трубит и брызжет, сам не свой?
На приступ волн береговой
Мчит полк за полком. Разъярен,
На камни вспрыгнул эскадрон,
И гневной ярости полна
Иссиня-черная волна».
XIV
«Там нет зимы. Лишь тонкий лед
Как редкость разве кто найдет
Раз-два в году. Зеленый сук
Омелы осеняет луг,
Рождественских зеленых роз.
Не снег белеет — стадо коз.
Букс, лавровишня на дворе
Растут пред домом. В январе
Фиалок слышен аромат,
Ковров поросших горный скат.
Вслед зацветает цикламен,
Галантема, миндаль… Но в плен
Попал… О, мой Батум,
Предмет всегдашних, горьких дум!
Мечтал, на мирном берегу
Сынишку верно сберегу,
И думал: мой Георгий род
Друдзовских древних вознесет.
Неумолимая ж смела
От моря в мари, из тепла
На мерзлоту, в мороз, в тайгу.
Не мщу ни другу, ни врагу,
Но Ивиковы журавли,
Мню, не оставили земли».
XV–XVII[14]
…………………………
…………………………
…………………………
…………………………
XVIII
Родился мальчик слаб и хил.
В крещенье назван Михаил.
Но именем мирским Оро
Отец назвал его. Старо
То имя. Перевод — Олень.
Тотема жертвенная тень
Легла на мальчика. Он врос
В тайгу. Окурки папирос,
Кино, жестянки, прочий сор
Не оскверняли ясный взор.
Беспечный, сердцем чистым юн,
Бродил; и ни один мюhюн —
Мест гений, сокровенный дух,
Как мудрый дядька, как пастух,
Вступал с ребенком в разговор.
Язык вещей, явлений, гор,
Ручьев и рек, дерев, цветов
Ребенок слушать был готов.
Часов природы слушал бой.
Познанье мира, сладкий сот,
Везде готов ему, лишь ждет,
Чтобы наполнить тот фиал.
Молнийным блеском ум сиял,
Пронзив явленье. Но суров,
Угрюм с людьми: такой покров.
XIX
Ум мая: в возрасте весны
Все чувства в нем изощрены.
Он — весь рука, весь глаз, весь — слух.
Лесного зверя чуткий нюх
И птицы зоркоострый глаз,
Что видит все вокруг зараз.
Прикосновеньем различал,
Какой в руках его металл.
Лишь взял — немедленно язык
В состав без промаха проник.
Себя как помнит, с той поры,
Вещей тончайшие пары,
Их невидимый ареал,
Инстинктом верным ощущал.
В лесу ли мерно зверь бредет,
Стремит ли птица быстрый лет,
Но взгляда верная стрела
Воздушный путь к ним провела.
И как бы ни был стран и нов
Мелькнувший облик у стволов
Или загиб мгновенный крыл —
Глаз памятью отобразил
Подвижных линий поворот
И протравил: готов офорт.
Не глаз один. И тонкий слух
Явлений верный был послух.
Малейший шорох, шелест, свист,
Трепещет ли на ветке лист,
Пересидевший листопад,
Иль цоканье оленьих стад,
Звенит ли, сыплясь, красный жар,
Тупой ли, звонкий ли удар
О камень, почву, пень или лед —
Все собственный сигнал дает.
И звук вещей — не просто звук,
Но их волненье, их испуг,
Смятенных чувств открытый крик,
Их растревоженный язык.
ХХ
Философ, химик и поэт
И просто люди, тем вослед,
Огулом исключили вкус
Из средств познания, — боюсь,
Клеймив, как низшее. Не раз
Ему противоставлен глаз.
Лег на язык (науке вред!)
Философический запрет.
Но мысль упруга: он не смог
В покорность привести Восток.
Неутомимому ж Оро
Вкус открывал веществ нутро.
Разведчик чуткий всех вещей
Сокрытой сущности вещей, —
Их вкусозапах, — говорил
О вещеродном ритме сил:
Язык, — двурежущий кинжал, —
Оро в материю вонзал.
О как различен вкус веществ!
Ликует торжеством торжеств
Одно, и благовест плывет,
С души снимая гнев и гнет.
Безбрежных нив, душистых нив
Тогда волнуется разлив.
Другим точится благодать,
Идет теплом густым обдать,
И роз алеющих кусты
В бездушных стенах видишь ты.
Невнятный солевой призыв
Звучит в ином, и позабыв
Печально-скучное кругом
Идешь на море, в отчий дом,
Где плещет о скалу прибой,
Тебе родимый, вечно свой.
Там бодрым ветром в даль несет
Кристаллы соли, бром и иод.
И как бы ты ни был угрюм,
Оставь тогда свой мрачный трюм,
И смоет мерным ритмом фуг
С души страдальческий недуг.
Есть вкусы ясные. Манят
Прохладою прозрачной мят.
Не изсякает никогда
Здесь звонкоструйная вода.
Зеленокудрой сени рад,
Здесь вкусишь веянье прохлад.
В ответ на жаворонка трель
Здесь льется отрочья свирель.
Звучишь ты, вечно свежий Гайдн,
В прозрачности смарагдных тайн,
Сокрытых шепчущей листвой.
Но вкус святейший — огневой.
Он — то, что жертву осолит,
Чем страстный помысел забыт.
Июля солнечного зной
Звенит цикадами. Родной
Скалистого нагорья вид
Расплавом золота полит.
Горячий каменный каскад,
Из-под копыта козьих стад
Срывает по натекам лав,
Ломает стебли хрупких трав.
Плетет узор из серебра
В ущелье быстрая Кура,
Где нежный буйвол, черн и гол,
В струях прибежище нашел.
С бахчей несется запах дынь.
А с ним сребристая полынь,
И чобр, и травка Мариам.
Струят свой строгий фимиам.
Святейший огненный состав
Эфироносных горных трав!
А в небе черном, изступлен,
Пылает пышный Аполлон.
XXI
Осенним вечером на грудь
Любил он к матери прильнуть,
И к ней, бывало, прислонясь,
Прослушивал старинный сказ,
Как пращуров и дедов ряд
Был знатен, славен и богат,
Как наезжал китайский гость
Скупать таинственную кость,
Пушнину с золотом, менял
На них пальму или кинжал
И как бежал во тьме подчас,
Лишь о налете весть неслась.
Но предки менее влекли,
Чем духи неба и земли.
Оро внимал, всегда готов,
В своей душе их тайный зов.
Была ль то явь, или во сне?
Бежал холодный ток в спине,
Струился вихрем тонкий хлад.
Ответ давался наугад.
Оро и сам решить не мог,
Страданье ль больше иль восторг.
Захлестывал надмирный вал.
В экстазе детский лоб пылал.
И тайной мира упоен,
Оро звучал ей в унисон,
Пронизан звуком. Так струна
Поет, смычком возбуждена.
И мир в торжественный хорал
Все голоса свои сливал.
XXII
Но не всегда восторга звук
Рвал грудь Оро. Ночной испуг
Был не слабее. Налетал
На душу страха грозный вал
И ужасов полночный рой.
Теснились призраки порой:
Олень проклятый — эркачар —
Коварный, полный жгучих чар
Чулугди[15] об одной ноге
И злая птица гцшэгц.
Потом минувшие дела
Припоминались, мысль влекла