Мэлс все сделал, как просил его прораб.
Ту половину рабочих у которых не было никаких документов, он сразу вывел с участка, вывел оттуда, где в вагончиках они жили целыми месяцами, где спали, где готовили себе пищу, где стирали и мылись, где играли в нарды, куда приводили самых дешевых проституток, вывел с территории строительства и развел по квартирам знакомых земляков.
Мэлс не даром получал свою тысячу долларов в месяц.
Бригадир.
Бригадир и правая рука прораба.
А рабочие тихонько роптали.
– У Исо жена и трое детей дома остались.
– Как же не похоронить его по нашим обычаям?
– Что мы совсем как рабочая скотина здесь?
– Этот Путин хуже чем наш Туркмен-баши, если такое здесь с нами творят.
Но Мэлс быстро усмирил недовольный ропот.
– Жене и детям Исо прораб зарплату за три года пошлет, целых сто тысяч рублей, а вы помолчите, захотели назад по домам разъехаться? Я никого не держу, идите, в другом месте такие деньги попробуйте заработать.
И никто больше не ворчал.
Все – и каменщик Аба Елеусизов, и арматурщик Бэн Алишеров, и плотник Хамзан Дехканов и все тридцать совершенно бесправных работяг из далеких Пянджа и Ашгабада закрыли рты. Потому что у каждого там в голубых далях предгорий Алатау остались жены и дети, которым если они перестанут посылать им деньги, придется заниматься воровством и проституцией. …
В свой последний путь Исо Шевлохов ехал без особого комфорта.
В заднем "обезьяньем" отделении старого милицейского УАЗика.
Магомед Алиев сам сидел за рулем. С ним на южную городскую свалку поехал и последний плакальщик усопшего – бригадир Мэлс Хамданов.
– Надо бы договориться с бомжами, чтобы похоронили по нашему, лицом на восток, – сказал Мэлс.
– Договоримся, – кивнул Алиев, покусывая свою вечную зубочистку, которую он лет пятнадцать подсмотрел в каком-то американском кино. …
Через полтора месяца Алия Шевлохова и правда получила из России деньги.
Много денег.
Триста долларов.
В киргизских сомах это было почти полторы тысячи.
На такие деньги можно несколько месяцев жить – не тужить.
И можно было не ходить больше на государственную дорогу Ашгабат-Туркменбаши.
А Алия ходила туда.
Ходила и садилась к шоферам грузовиков всего за пять сомов.
И старшая дочь Алии – Сади ходила туда.
И младшая скоро пошла бы.
Если бы не муж.
А муж Исо в последнем письме писал, что там в России на стройке их называют "кули".
Так смешно…
Кули… ….
– Гоша, у тебя кули есть, чтобы резинострел свой на ком опробовать? – задорно сверкая новенькими по израильской технологии выбеленными зубами, спросил Вадик, – или собака какая-нибудь?
– Я тебе дам, собаку калечить! – грозно прикрикнул на приятеля Богуш.
Игорь Александрович – для близких друзей Гоша вертел в руках новенький, принесенный Столбовым револьвер.
– Это мой тебе подарок на сорок пять лет, – пояснил Вадик, с почти нежной но вместе с тем подобострастной улыбкой глядя на своего институтского товарища.
В далеком детстве, на первом курсе строительного института, когда они вместе со Столбовым прогуливали вторую пару лекций, сидя в кино, перед экраном, по которому скакал гэ-дээровский индеец Гойко Митич, как они мечтали о такой настоящей боевой железке с барабаном и с шестью блестящими патронами в её баррелях!
Игорь Богуш помнил и тот фильм, после которого он стал четко представлять себя в кресле очень большого руководителя.
Это была экранизация рассказов О-Генри.
– Боливар не выдержит двоих…
Именно эта сцена произвела тогда впечатление на юного Игоря Богуша, именно эта сцена, что была в кабинете президента нефтяной компании, когда бывший громила – ковбой – грабитель почтовых поездов, открывал ящик своего письменного стола, и там, рядом с коробкой гаванских сигар лежал его старый шестизарядный кольт.
Гоша на всю жизнь сохранил этот образ, как мечту, ведшую его к вершинам строительного бизнеса.
Коробку самых дорогих сигар он давно уже постоянно держал в своем столе.
А вот теперь и револьвер ему принесли.
Вместе с лицензией.
– Ну что, если не в собаку, так давай в твоих таджиков постреляем? – скалился Столбов.
– У меня нет таджиков, – сказал Богуш, холодно поджав губы.
У него уже давно было заведено такое правило, которого Гоша придерживался всегда, – даже в шуточных разговорах с друзьями не говорить о запретных и незаконных аспектах своего бизнеса и своей бухгалтерии.
– Я плачу все налоги, – говорил он друзьям.
– Ну, мы то понимаем, – улыбались товарищи.
– Нет-нет, я правда плачу, – настаивал Богуш.
И в таком правиле был залог некой уверенности в том, что именно отсутствие опасной раздвоенности, некоего двоемыслия – "семь пишем, два в уме", помогут потом в случае чего не сбиться на следствии.
– Нету у меня на стройке незаконных таджиков, – повторил Богуш, убирая кольт в стол, кладя его на взлелеянное детскими мечтами место.
– А я слыхал, что давеча у твоего Игнатьева на строительстве шестнадцатиэтажки, таджик упал и разбился, – возразил Столбов.
– Брехня, газетчики врут, – ответил Богуш, – это все происки конкурентов из "пятнадцатого треста", это их оплаченные папарацци брешут, это они хотят меня на рынке скомпрометировать.
Вадик Столбов хорошо знал, что это не брехня, но спорить с приятелем не стал.
Тем более, что с пятнадцатым строительным трестом у Вадика таких теплых связей, как здесь в УНИВЕРСАЛЕ не было, и выиграй "пятнадцатка" тендер на новое строительство, вряд ли получил бы Столбов заказ на проект. А с заказом и деньги.
Деньги, без которых нынче – никуда.
Он даже замурлыкал про себя.
"Говорят, говорят.
Ну и пусть говорят.
У цыганок глаза словно звезды горят – говорят, говорят…" Этот романс Вадик всегда заказывал для Игоря Александровича, когда они с Богушом ужинали в цыганском ресторане на крутом берегу реки Каменки.
Там строчки такие были, которые Гошу приводили в экстатическое состояние.
Всюду деньги, деньги, деньги…
Всюду деньги – господа.
А без денег жизнь плохая – не годится никуда.
Это точно, без денег никакой жизни нет.
И куда может сгодиться жизнь без денег? …
А жизнь Вадика Столбова закладывалась не на таком лёгком старте, как у Игоря.
Если у Богуша, когда ребята поступали в институт, отец был уже начальником Дорожно-строительного треста, то у Вадика на момент защиты диплома папа работал всего лишь простым мастером на заводе и не имел, даже высшего образования.
Карьера Столбова потому складывалась куда как менее стремительно, камешек к камешку, кирпичик за кирпичиком, возводил аккуратный Вадик маленькую пирамидку своего большого будущего благосостояния.
И спасибо природной сообразительности – в том, что в строительстве воровать очень легко, умный Вадик разобрался очень быстро.
И разобравшись, Вадик еще больше прилип к другу своей студенческой юности.
Это был союз меча и орала замешанный не на классовой ненависти жителей уездного города Удоева к пролетариату и большевикам, нет это был союз проектировщика и подрядчика, замешанный на дележе огромных денег, крутившихся в строительном деле.
Господи!
Гоше уже сорок пять…
Правда, говорят, что сорок пять лет мужчины не отмечают.
Но Гоша – то никак не посмеет зажать свой юбилей.
Общественность ему не позволит.
Холуи, те забастуют, мол, не лишайте нас возможности полизать начальственный зад!
А вообще, кому Гоша, а кому и Игорь Александрович…
Генеральный директор и председатель правления совета акционеров стройтреста
УНИВЕРСАЛ.
Вадик Столбов, один из самых хитрых в их группе, тот всегда за Гошу держался, вечно отирался возле мощной Гошиной спины. Вернее, за ней, ища и находя там в тени этой мощной спины вожделенного покровительства, замешанного не на каких-то зыбких связях новых деловых знакомств, тем более зыбких в наши временна, когда моральные обязательства ничего не стоят, а находил в Гошиной тени крышу, замешанную на самом крепком цементе нашей жизни, на верности институтской дружбе.
Вадик вообще был из их группы самым практичным пользователем связей и знакомств, и с успехом эксплуатировал с детства усвоенную истину, что ласковый теленок двух маток сосет.
И более чем преуспел в эксплуатации этой истины.
Думая об этом, готовясь пойти на Гошин юбилей, Миша Летягин вдруг со всей бросающей его в дрожь пронзительной отчетливостью вспомнил страстную речь одного их однокашника, произнесенную на выпускном банкете в Метрополе.
Женя Губанов был старше их всех. Он и на дневное поступил по верхнему возрастному пределу, в тридцать, тогда как большинство их – и Богуш, и Столбов, и Летягин, представляло стайку семнадцатилетних маменькиных сынков – едва окончивших Краснокаменские десятилетки.
В инженерную жизнь Женя Губанов вступал когда ему уже было сорок, тогда как им всем – и Гоше, и Вадику, и Мише, всем им на том выпускном едва стукнуло по двадцать…
Ими правило легкомыслие, тогда как над Жекой Губановым уже довлел страх приближавшейся старости. Вот Жека и разразился тогда программной речью, окрашенной таким искренним пафосом, природу которого Миша смог оценить только спустя много лет.
Их товарищ аж плакал, и так крепко сжимал в руке стакан с водкой, что он того и гляди должен был треснуть в Женькиных лапищах. А Губанов, глядя именно на Гошу, на Гошу, который был на тринадцать лет младше Женьки, глядя на него, и сморщив в плаксивой гримасе лицо, с придыханием говорил, как всегда коряво, потому как никогда не был красноречивым оратором, говорил, утопая в своем косноязычии, – друзья, давайте, кто достигнет высот, тот будет и других тащить, давайте поклянемся, что кто выйдет в начальники, будет и дружков своих к себе пристраивать, давайте пообещаем сейчас друг-другу помогать, тащить и помогать…