Пиноккио знал о том, что мать, доведенная нуждой до крайности, отписала дом двоюродному брату, который согласился оставить свой домишко в Пизе и переехать к ней, уже смертельно больной, чтобы хоть как-то облегчить ее последние дни. Когда Санчес вернулся в полк после похорон и рассказал об этом Антонио, тот, гордящийся своим дальним родством с каким-то важным судьей, с ходу заявил, что дарственная может быть и незаконной, ссылался на какой-то кодекс, настаивал, умничал. (Кодекс Наполеона 1804 года введен в действие на территории Тосканы в 1809 году Согласно положениям о дарении, при живом законном ребенке дарить было можно не более половины имущества). Да что с этим сделаешь!
Не прошло и недели, как он оказался на улице – дядя выставил его за порог. Тот день выдался относительно теплым, и он медленно ехал мимо домов, чувствуя, как согревается под скупыми солнечными лучами. Люди шарахались в сторону от его скрипучей тележки, женщины вскрикивали от ужаса, если их взгляд падал на его обезображенное лицо. Он ехал мимо соседских домов, понемногу узнавая улицу своей давней юности. Вот и дом Франчески! Пиноккио подъехал к двери и отчаянно громко постучал. Дверь открыли не сразу. Перед ним стоял незнакомый мужчина с всклокоченными седыми волосами, одетый как ремесленник, в большом промасленном кожаном фартуке с ярко-зеленым, побитым молью шарфом на худой жилистой шее, взгляд его выражал удивленную заинтересованность. Впервые после падения со злополучной скалы наш калека не увидел тени отвращения в глазах человека, смотревшего на него.
– Я ищу Франческу. Она здесь? – сглотнув подступивший к горлу комок, спросил человечек на тележке.
– Франческа здесь не живет уже давно, она переехала в Неаполь, – спокойно ответил синьор в дверях. – Я купил этот дом. А вы, собственно, кем будете, синьор?
– Я – Пиноккио Санчес, – пришлось сглотнуть еще раз, – никто никогда не обращался к нему «синьор».
– У вас испанские корни?
– Мой прадед по отцу воевал в испанской кампании, так мне говорила мать, – вновь удивился, – обычно никто не интересовался его фамильным именем, так непохожим на распространенные итальянские Эспозито или Феррари.
– Что же мы стоим на пороге! – Мастер засуетился, – Заходите, м-м-м… заезжайте внутрь, выпьем вина, поболтаем!
Удивленный и даже настороженный таким радушным приемом Санчес решил принять приглашение: все равно ему некуда податься.
Карло Бестульджи приехал во Флоренцию с Сицилии. Поговаривали, что он скрывается от каких-то преследователей, бандитов или кредиторов, а, быть может, от бандитов, которых наняли кредиторы. Его появление в бедной части города не осталось без внимания – повозка Карло была завалена инструментами, разными железками, гигантскими пружинами и проволокой, – весь этот хлам звякал в такт шага уставшей от тяжелого груза лошади, он шел рядом с широкой улыбкой на заросшем щетиной лице. Поначалу люди подумали, что Бестульджи кузнец, потом решили, что вероятнее всего – колдун – по ночам из старого дома были слышны странные звуки: скрежет, стук, свист и какие-то стоны. По округе растеклись слухи, что он мастерит страшных кукол, а потом вызывает темные силы и пытается с их помощью оживить своих монстров. Соседи обходили нехороший дом, истово крестясь и умоляя Деву Марию не допустить, чтобы колдун Карло и его чудища завладели их душами и их домами. Жалобы дошли до архиепископа, и дом Карло подвергли обыску, однако ничего предосудительного найдено не было, только обычная утварь, инструменты, и несколько кукол, как и положено – неподвижных.
Но день настал, и кукла ожила. Теплым весенним днем дверь дома Бестульджи распахнулась, и на улицу вышел Пиноккио – маленькое страшилище, получеловек: он передвигался на коротких ногах, ниже колен они были деревянными и, что самое удивительное, у него был деревянный нос! Ступая шаткими деревяшками со скрытым от глаз пружинным механизмом, он широко расставил руки, балансируя что было сил, но на его лице была широкая победная улыбка – Пиноккио Санчес снова мог ходить!
Вокруг него постепенно собралась толпа взволнованных зевак, они кричали и судачили о том, как все же удалось этому Бестульджи оживить одну из своих кукол. Нищий мальчишка кинул в ходячую куклу камень. Его подельники – стайка таких же беспризорных побирушек в лохмотьях – подхватили, и в Пиноккио посыпался град камней. Он потерял равновесие и упал, больно ударившись плечом о мостовую.
– Ах, ты, каналья! – возникший тут же Карло схватил зачинщика за маленькое ухо, тот скривил рот и заскулил: «Синьор, синьор, отпустите меня, больно, а-а-а!»
Выпустив из крепких длинных пальцев покрасневшее ухо сорванца и не обращая внимания на недобрые выкрики из толпы, Карло помог Пиноккио подняться.
– Вот попадитесь мне, сделаю из вас кукол! – грозно нахмурив брови, прорычал Бестульджи мальчишкам, с визгом бросившимся в рассыпную. Понемногу стали расходиться и зеваки, продолжая оглядываться и шушукаться о ходячей кукле Карло. Беспризорники, подобно серым пронырам воробьям, снова сбились в стайку неподалеку и, как ни в чем не бывало, побежали по улице в сторону площади с криками: «Все на представление! Фургон приехал, мы видели, видели!» Люди выходили из домов, направляясь к площади, куда из соседних улочек подобно ручьям после обильного дождя уже стекалась публика.
Появление театрального фургона было большим событием для жителей города. Оно означало, что несколько дней, а если повезет – пару недель в городе будет праздник. Представления шли до самого вечера, актеры – куклы из сундуков странствующего театра – рассказывали собравшимся историю войн Карла Великого с сарацинами, разыгрывали сценки о военных и любовных подвигах рыцарей его свиты и о странствиях паладинов с нескончаемыми приключениями, где на их пути встречались феи и волшебники, драконы и великаны. И каждый раз спектакль обрывался на полуслове, чтобы на следующий день заинтригованный зритель снова пришел на площадь и заплатил пару монет за продолжение зрелища.
И вот он, большой разноцветный фургон – символ праздника – стоит в центре площади напротив Старого рынка. Зажиточные горожане в красном и синем дорогом платье с золотой тесьмой и их дамы в парчовых и шелковых нарядах с жемчугом и перьями в прическах сидят на балконах и в ложах форума на недосягаемой высоте, откуда им превосходно видно всю площадь. Господа победнее, ремесленники, простой люд собираются около яркого фургона, предвкушая зрелище; здесь же снуют попрошайки, карманные воришки и гадалки всех мастей. Народ ожидает начала представления. Дети, всегда первыми реагирующие на тоску длительного ожидания, начинают понемногу хныкать, – и те румяные и сытые, что счастливо сидят с родителями и служанками наверху, и те большей частью бледные, тощие и чумазые, что здесь, внизу. В шумной толпе, рядом с Карло, Пиноккио изо всех сил старался вытянуть шею, чтобы хоть что-то разглядеть. Карло подмигнул ему, достал из кармана какую-то металлическую штуку и, ловко скрутив ее, соорудил небольшую подставку под ноги своему приятелю, помог взобраться, – теперь они почти сравнялись, и Пиноккио увидел фургон, стенка которого вдруг разъехалась и из образовавшегося большого – во всю ширину – отверстия выскочил человек, его было видно по пояс, громко задудел в охотничий рожок, привлекая внимание публики, и зычным голосом, чеканя каждый слог, прокричал:
– Рагацци, бамбини, синьорины, синьоры! Театр кукол Джузеппе Манджафоко открывает свои представления комедией «Обманутые мужья». Впервые вы увидите в нашем балагане burattino marionetta!
Пиноккио улыбнулся. Он уже был знаком с этой чудо-куклой. Арлекин, почти с него ростом, приводился в движение нитями и металлической проволокой, и с небольшого расстояния казалось, что Арлекин двигается самостоятельно. Куклу сделал Карло, его спаситель.
В тот день, когда он постучал в дом Карло Бестульджи в поисках Франчески, они пили вино, долго разговаривали обо всем, о чем могут говорить одинокие люди, привыкшие к своему одиночеству: о надеждах юности, об испытаниях, о Боге. Пиноккио поведал гостеприимному старику о своих несчастьях, о том, что думает покончить со всем разом – найти колодец и прыгнуть, чтобы не мучиться и не унижаться, выпрашивая милостыню. Карло выслушал исповедь внимательно. Когда Санчес закончил говорить, воцарилась тишина, казалось, мир вокруг замер в ожидании какого-то важного решения, от которого зависит многое, очень многое. Наконец, Карло тряхнул своими пепельными кудрями и сказал:
– Дружище, давай-ка я тебе кое-что покажу!
Он вышел ненадолго из крохотной кухни, а вернулся с большой куклой, состоявшей из фрагментов, соединенных шнурком. Костюма еще не было, Арлекин был голым. На ступне виднелось клеймо с именем мастера – «Карло Бестульджи». Большую голову венчал шутовской колпак с тремя бубенцами, из-под него торчал рыжий, задорный вихор из пакли, глаза – злые, навыкате смотрели открыто и упрямо, алый рот ухмылялся не по-доброму, нос – горбатый, хищный. Санчес вздохнул. Глядя на марионетку, он испытал жгучую зависть. Его собственное уродство было безысходным.
– Нравится? – спросил Карло вкрадчиво.
– Да, особенно нос. У меня тоже когда-то такой был… – вновь вздохнул Санчес.
– Хочешь, я попробую и тебе такой приладить? – вдруг спросил Карло.
– Как это?.. – оторопел наш несчастный.
– Да запросто! Если, конечно, ты выдержишь боль.
Муки последующих двух недель он не забудет никогда –
запах паленой человеческой кости, вибрацию и жжение сверла в ногах и в черепе. Но результат был просто ошеломительным! У инвалида Пиноккио появились ноги и нос, большой, горбатый, как у приятеля-Арлекина. Этот гладкий, легкий протез почти не доставлял ему неудобства, но зато надежно закрыл ужасные ноздри-дыры, делавшие Санчеса похожим на мертвеца. Еще десять дней ушло на то, чтобы боль начала стихать, и он стал учиться ходить понемногу на этих новых ногах-пружинах, стараясь удерживать равновесие, и постепенно у него стало получаться – радости не было границ! Он заплатил Карло почти все деньги, что у него были, но то, что он получил, того стоило. Впрочем, самое важное было впереди.