Она пролежала с открытыми глазами всю прошедшую ночь после того, как он ушел от нее, обуреваемая двумя мыслями — одна касалась этого самого порядка, а другая — кстати, потребовалось время, чтобы эта мысль оформилась у нее в голове, — была связана с зарождавшимся разочарованием в работе. Разочарование это было вызвано тем, что все, что ее окружало, было не ее; по сути, очень немногое принадлежало ей лично. Она всегда жила в чужих квартирах и, хотя ее комнаты в Хит-Хаусе были очень хорошими и удобными, такими их сделали другие, а она к этому не имела отношения.
Брайони сжала кулаки, когда ей стал понятен скрытый смысл всего этого… Она мечтала о доме, единственном в своем роде, который значил бы для нее больше, чем просто кирпичи и раствор. Другими словами, она мечтала о доме, в котором стала бы жить с мужем, а со временем и с детьми, и ничего не могла с собой поделать. Наверное, это общая судьба, и она, эта мечта, обволакивает тебя, проникает в тебя, когда ты любишь, вот и все.
Вот так, в темноте, Брайони разговаривала сама с собой. Она всегда считала себя деловой женщиной, которая может сойти с ума, занимаясь лишь детьми и домом. Она один раз даже подумала и сейчас почему-то вспомнила об этом, что из нее получилась бы хорошая жена-помощница для богатого человека — с парочкой владений она управилась бы играючи.
Затем ее мысли переключились на другое. Всегда ли у них с Грантом Гудманом все будет так, как есть? Смогут ли они проводить время где-нибудь в другом месте, где не будет работы и где они будут вместе и ночью и днем? Может, им удастся слетать куда-нибудь, где их никто не знает, или вместе провести отпуск? Позволит ли он ей когда-нибудь встретиться с его детьми?..
Обо всем этом она думала, сидя на кушетке напротив камина после ужина, когда Грант обнял ее.
— Они относятся к тебе так потому, — спокойно сказал он, — что в тебе сейчас есть что-то такое, что камень расшевелит.
Брайони прильнула к нему.
— Мне кажется, в этом есть и твоя заслуга, — отметила она, пробудившись наконец от своих мыслей.
Он поцеловал ее в макушку.
— Нет, вернее небольшая.
— По-моему, ты скромничаешь.
В его голосе послышались веселые нотки:
— Я стараюсь быть скромным, но ведь я работаю с чистым золотом.
— Интересная аналогия, — медленно проговорила Брайони и подняла голову, чтобы заглянуть ему в глаза. — Что ты имеешь в виду?
Грант прищурился, но не стал объяснять. Вместо этого он спросил:
— Я тебя чем-нибудь обидел?
— Не знаю… Вернее, знаю, — поправилась она и поморщилась. — Не очень-то лестно, когда тебя сравнивают с металлом, пусть даже с драгоценным.
— Извини, — серьезно сказал он. — Я хотел сказать, что любить тебя и заставлять выглядеть так, как ты выглядишь, не моя заслуга, это заложено в тебе. Ты искренне радуешься и искренне любишь.
У Брайони перехватило дыхание.
— Неужели это так заметно? — прошептала она и осеклась. — Я хотела сказать…
Он слегка коснулся ее лица, но неожиданно глаза его стали непроницаемыми.
— Ты мне как-то сказала, что я заставил тебя почувствовать себя живой, это заметно и…
Она быстро заговорила, перебив его:
— И углы, возможно, немного сгладились. Я рада, что про меня больше нельзя сказать, что я вот-вот пну ногой стиральную машину. — Брайони с усмешкой высвободилась из его объятий, подошла к камину и подбросила туда парочку поленьев.
Грант Гудман наблюдал за тем, как она грациозно согнулась, а затем выпрямилась, и изящный изгиб ее спины, талии и бедра четко обозначились сквозь мягкую шерсть платья цвета слоновой кости, которое было на ней. Затем она обернулась, и взгляды их встретились, но Брайони вновь не смогла прочесть того, что было в его глазах.
— Грант, — сказала она сдавленным голосом, — я не…
Он встал и подошел к ней, прежде чем она успела закончить:
— Я могу уйти, если хочешь. Ты этого хочешь, Брайони?
Она облизнула губы, и на секунду у нее мелькнуло искушение рассказать ему о своих нерадостных ночных мыслях, но вместо этого она сказала:
— Уйти? Ты не хочешь меня больше? Я хочу сказать… — Она заморгала, чтобы скрыть свое смущение, потому что то, что она увидела в его глазах, сказало ей, что он особенно хочет ее сегодня.
— Если ты не в настроении.
— Да, я просто не в настроении.
Грант улыбнулся и сменил тему.
— Ты можешь освободиться завтра утром?
Ее глаза расширились.
— Пожалуй, да. А что?
— Ты не хотела бы забраться со мной на гору Морионсо со стороны озера Дав, если погода будет благоприятной?
— Хорошо…
— Тогда так и сделаем. Спокойной ночи, дорогая, — сказал он и вышел.
Когда за Грантом закрылась дверь, Брайони тяжело опустилась на стул и попыталась разобраться в своих смятенных чувствах — потрясение и смущение, чувство утраты, которое было почти осязаемым, понимание, что ей сейчас продемонстрировали железную волю, и — предупреждение? — растерянно думала она. Неужели я должна все делать на его условиях или не делать вообще? Но я это делаю, прокричало что-то внутри нее, несмотря на то что это идет вразрез с моими желаниями. Я предпочла бы не быть в этом положении. Что еще ему нужно? Чтобы я никогда не делилась с ним своими мыслями? Чтобы я принимала и отдавала только физическую любовь?
Брайони задумалась о физической стороне любви к Гранту Гудману. Все дело в том, подумала она, что я не нашла в себе сил устоять. Как же может человек, который так воздействует на меня… Брайони уже не могла формулировать свои мысли, щеки ее горели, а глаза смотрели отстраненно. Она думала о том, что делал с ней Грант Гудман, как заставлял забывать обо всем на свете, будил ее тело и переполнял сердце…
Неужели любовь?
Брайони встала и в волнении начала ходить по комнате. Она подумала, что уже любила раньше, но всякий раз любовь оставляла ее разочарованной.
Однако ни в одной из этих историй не было того, что с Грантом Гудманом, — такой страсти, таких вершин блаженства, на которые он ее поднимал, такой нежности. А после она лежала в его объятиях, опустошенная и сонливая, и говорила о чем-то незначительном, потому что боялась уснуть…
— Боялась уснуть, — вслух повторила Брайони и съежилась, ибо в этих словах, казалось, выразилось все. — Лучше бы мне открыто быть его любовницей, — также вслух с горечью произнесла она. — Стала бы я тогда возражать против того, чтобы он остался здесь на всю ночь? А может, я провожу глупые разграничения? Боже, может, уже поздно? Нет. Если я не могу рассказать ему, что я действительно чувствую, если я буду исключена из всего, кроме его постели, я должна как-то оговорить свое положение…
— Почему со стороны озера Дав? — спросила Брайони на следующее утро, управляя своей машиной. Группу по тропе близ озера Родвей повел Люсьен.
— Это увлекательней, — не торопясь ответил Грант. Они впервые встретились после завтрака, и она пыталась вести себя так, как будто ничего не произошло. С другой стороны, она спрашивала себя, как можно так вести себя с человеком, который знал тебя столь близко и, возможно, догадался, что она опять "встала на тропу войны". Тут их взгляды скрестились, и Грант вопросительно приподнял бровь, но ничего не сказал.
— Возможно, — ответила она. — Погода сегодня не самая лучшая, но если только не пойдет дождь, все будет в порядке. — День был прохладный, ветреный, но солнечный.
— Мы в любой момент можем повернуть обратно, Брайони, — мягко заметил он.
— Ну уж нет. — Она попыталась подладить свою интонацию под его и даже умудрилась улыбнуться, однако добавила с холодностью, от которой не смогла удержаться: — У меня теперь обязательства перед горой Марионс. Ты готов?
— Да.
Они забирались наверх бок о бок, но он не предлагал ей помощи, которую она все равно отвергла бы с негодованием, и это восхождение было энергичным и напряженным. Пару раз они останавливались, но разговаривали между собой мало, и Брайони вся сосредоточилась на подъеме, чтобы не думать о том, с какой легкостью взбирается наверх Грант; она была полна решимости не отставать от него ни на шаг. И это ей удалось. Когда она достигла вершины на пару минут раньше него, для нее это был маленький триумф, хотя она не могла бы объяснить почему.
— Молодец. — Грант подошел к ней сзади, пока она рассматривала великолепный вид, такой четкий в ясном, прохладном воздухе.
— Спасибо. — Брайони сняла с себя рюкзак. — Я захватила нам кое-что перекусить. — Она опустилась на колени, чтобы вынуть маленький термос с кофе и бутерброды с мясом.
— А я прихватил вот это. — Грант присел на корточки рядом с ней и достал из рюкзака серебряную флягу. — Бренди. Можешь выпить так, а можешь добавить в кофе.
— Ой, в кофе, я думаю, — живо отозвалась она. — А то, кто меня знает, что я натворю.
— Что-нибудь подобное? — Он привлек ее к себе. — Потеряешь голову и поцелуешь меня?
— Не сегодня, Грант…
— Именно сегодня, Брайони, хотя бы потому, что завтра меня здесь не будет.
Ее глаза округлились.
— Почему? — прошептала она. — Разве все уже кончено?..
— Нет, если только ты сама этого не захочешь. — Больше он ничего не сказал, а только поцеловал ее и этим поцелуем напомнил, что теперь ее тело знало его тело и жаждало его и, какие бы грустные мысли ни приходили ей в голову, это невозможно было изменить.
— Перекусим? — наконец спросил он.
Брайони кивнула и подивилась, куда улетучилась ее агрессивность.
Они уселись в тени горной растительности, Грант разлил кофе и добавил туда бренди, и только после того, как Брайони съела бутерброд и отпила немного кофе, он сказал:
— Скажи мне, что ты хотела сказать вчера вечером, Брайони.
Она заколебалась.
— Может, ты лучше ответишь мне, почему сейчас хочешь услышать то, что не захотел слышать вчера?
— Иногда лучше ничего не говорить под горячую руку. Мне часто приходилось убеждаться в мудрости этой жизненной философии, вот я и решил, что стоит подождать и подумать, но я не мог не понимать, что ты чувствуешь себя несчастной.