Дайк кивнул.
— Я как раз думал, захотите ли вы сделать это. Я имею в виду, немедленно.
— Почему бы и нет? Я знаю путь туда. Могу найти его с завязанными глазами. Может, она до сих пор ждет меня там все это время.
— Остается еще вопрос с пропуском, — сказал Дайк. — Но, думаю, могу это устроить. Но вы точно хотите отправиться туда, Лессинг? Вам не нужно время подумать? Знаете ли, для вас будет ужасным шоком, если вы не найдете никакой квартиры и никакой Клариссы. Но, признаюсь, я не буду удивлен, если вы найдете их. Мне кажется, все это — сплошная аллегория, какую мы еще не поняли. А может, никогда и не сумеем понять. Но...
— Я должен пойти, — перебил его Лессинг. — Разве вы не понимаете? Мы никогда ничего не докажем, если не исключим самую очевидную возможность. В конце концов, я просто обязан узнать истину!
Дайк рассмеялся и затем пожал плечами.
Лессинг стоял перед знакомой дверью, протянув дрожащий палец к звонку. До сих пор память честно служила ему. Была знакомая лестничная площадка. И была знакомая дверь. А за дверью, — он был совершенно уверен, — было знакомое расположение комнат, где некогда жила Кларисса. Но, разумеется, сейчас ее там не могло быть. Он не был бы разочарован, если бы на звонок открыл кто-то совсем незнакомый. Это ничего бы не опровергло. В конце концов, прошло ведь два года.
И Кларисса, скорее всего, сильно изменилась с тех пор, как он видел ее последний раз. Лихорадка, казалось, ускорила события.
Ну, предположим, что все это окажется правдой. Что она действительно принадлежит к суперрасе. Предположим, что она вошла в мир Лессинга только одной гранью ее четырехмерного бытия. И этой гранью она полюбила его — у них было для этого столько свиданий. Но личность ее была гораздо глубже, чем Лессинг мог бы когда-нибудь постичь, она не могла получить правильное развитие в своем объемном мире, а пока одна ее грань была в его плоском мире, — это было все, что Лессинг знал из нее, — она могла бы все еще любить его. Он надеялся, что могла. Он помнил ее слезы. Он помнил ее сладостные, стеснительные и такие горячие слова: «Я буду любить тебя вечно...»
Он с силой нажал звонок.
Квартира изменилась. Повсюду все еще были зеркала, но не... не такие, какие он помнил. Теперь это было нечто большее, чем просто зеркала. У Лессинга не было времени анализировать, в чем же именно они изменились.
— Кларисса... — позвал он.
А затем, в один краткий момент всеведения, он, наконец, понял, как же был неправ.
Он забыл, что четырехмерное пространство — это еще далеко не предел. Кейбелл невольно ввел его в заблуждение: существуют многомерные пространства, где у куба может быть гораздо больше, чем шесть граней. Измерение Клариссы...
Протяженность множественных измерений не просто соприкасается в пространстве с нашим миром, скорее пространство — лишь среда, через которую проходят эти протяженности. И потому, что люди живут на трехмерной планете, и потому, что все планеты в этом континууме трехмерные, невозможен никакой физический тессеракт, кроме протяженности.
То есть, набор генов и хромосом, появившихся на Земле и задуманных здесь, не может сформировать матрицу супермена, как не может электробатарейка дать больше предназначенного ей напряжения. Но если взять три, шесть, десять таких батареек и соединить их последовательно...
Пока они не соединены, связь не завершена, и каждая в отдельности — обычный человек. У каждого есть свои ограничения. Это как брести наощупь, неуклюже прокладывая путь в темноте, и внезапно обрести способность видеть, когда отдельные части организма сливаются в единое целое. И потому, человеческий разум может постичь существование такого сверхбытия до тех пор, пока не произойдет слияние и отдельные батарейки не станут единым элементом с огромной потенциальной энергией.
На Земле жила Кларисса и ее номинальная тетя — которую вообще невозможно было постичь.
А где-то на далекой планете в Созвездии Тауруса тоже была Кларисса, хотя там ее могли звать по-другому, например, Эзендора, а ее опекуном бы некто далекий и загадочный, которого местные обитатели считали божеством.
А на планете семи миллионной четыреста двадцать восьмой от Центра Галактики жила Джандав, носившая с собой маленький кристаллик, из которого появлялся ее опекун.
В атмосферах кислородных и хлорных, на землях, освещенных дрожащим светом звезд, не видных в земные телескопы, под водой и там, где было холодно, темно и пусто, — всюду повторялась матрица, внедренная экстрасенсорикой, невообразимой мощью и наукой homo superior, биологическим видом расы, существовавшей неизмеримо дольше Человечества. Не самопроизвольно, во многих мирах, жила, росла и развивалась матрица Клариссы. Батарейки набирали мощь.
Или, если воспользоваться моделью Кейбелла, матрица Клариссы прикоснулась одной гранью к Земле, но это была не грань из шести возможных, — а грань из почти бесконечного количества подобных граней. И каждой гранью этой невообразимой геометрической фигуры была Кларисса, которая росла, взрослела, набиралась сил и опыта. А потом — однажды, — все эти грани будут притянуты к единому центру и сольются в полную Клариссу. Однажды, когда последняя грань-зеркало отправит внутрь, к центру, свое зрелое отражение целого, и тогда множество Кларисс, если можно так выразиться, возьмут друг друга за руки и соединятся в непостижимое совершенство.
До этого момента мы можем проследовать. Но не после того, как отдельные элементы станут целым — завершенным, огромным, выросшим из незрелых Кларисс в гигантском количестве миров. После этого у дальнейшей судьбы homo superior уже не будет ни единой общей точки соприкосновения с тем, что в силах постичь homo sapiens. Мы знали их, как детей. Но они пошли дальше. Они отказались от детских игрушек.
— Кларисса... — позвал Лессинг.
Затем замолчал и неподвижно стоял в тишине, глядя на темный порог в полумраке зеркал и постепенно начал... видеть. Там было темно на лестничной площадке. Лестница уходила вверх и вниз, темная и неподвижная. Было тихо, ни малейшего шевеления в неподвижном воздухе. Это была энергия, не нуждающаяся в проявлении энергии.
Лессинг повернулся и медленно стал спускаться по лестнице. Страх, боль и грызущее беспокойство, так долго мучившие его, теперь кончились. На улице, стоя на тротуаре, он закурил сигарету, поймал такси и задумался, куда ехать.
Таксист обернулся к нему. Впереди поблескивала в темноте Ист Ривер, неспешно катя свои воды на юг. В противоположной стороне прогрохотал трамвай.
— Куда едем, сержант? — спросил таксист.
— В центр, — ответил Лессинг. — Где там любит собираться публика?
Он откинулся на мягком сидении, чувствуя облегчение, потому что на сознание его больше ничего не давило.
Поиски воспоминаний были завершены. Теперь он мог прожить свой цикл, с радостью, недоступной больше никому, наслаждаясь жизнью, как никто другой, с величайшим интересом играя в земные игрушки. До тех пор, пока не придет срок, и его части сольются в непостижимое целое. Пока что непостижимое...
— В ночной клуб? — спросил таксист. — Неподалеку как раз открылось приличное заведение...
Лессинг кивнул.
— Прекрасно, давайте в клуб.
Откинувшись на сидение, он с наслаждением глубоко затянулся сигаретой. Шел детский час.
Все — иллюзия
All is illusion, (Unknown, 1940 № 4), пер. Андрей Бурцев
ОХ, НЕ СТОИЛО Бертраму Муру заходить в эту странную, маленькую таверну. А уж если зашел, то мог бы избежать серьезных проблем, если бы сдержал свой нрав и не стал бы спорить с воинственно настроенным карликом с едва заметными усиками. И вообще мистер Мур, будучи ирландцем, должен был заподозрить, что здесь что-то не так, как только вошел в эту необычную пивную.
Бертрам был высоким, застенчивым, рыжеволосым, лицо его несколько смахивало на философствующую лошадь — не уродливое, но и неписаной красоты. В общем, средний парень, каких можно увидеть ежедневно на улицах, уже не юнец, но еще и не начинающий стареть. Приятный парень, хотя и излишне говорливый.
У Бертрама Мура были часы, и можно сказать, именно они-то и виноваты во всем. Это были необычные часы. С виду вполне ординарные, но это были часы Мура и по этому факту уже приобретали ауру святости. Мур относился к ним с какой-то трепетной религиозностью и постоянно доставал их, нужно было или нет узнать время. Нынче вечером единственная проблема состояла в том, что стрелки часов показали восемь тридцать вместо семи тридцати. Из-за этого Мур прибыл на вокзал, чтобы встретить свою сестру Корину, на час раньше. Прожив двадцать пять лет в Нью-Йорке, Корина внезапно осмотрелась, решила, что ее тошнит от этого города и вздумала поехать к Бертраму в гости.
Мур не был импульсивным человеком. Он сверил свои часы с часами на башенке вокзала, потом нашел еще несколько часов для окончательной проверки, и, наконец, спросил швейцара, сколько сейчас времени. Тот ответил, что семь тридцать. Значит, поезда Корины не будет еще целый час. Мур оглядел пустой вокзал и поспешно направился к бару.
Однако, взглянув через стеклянные двери внутрь, ему сразу же туда расхотелось. Бар был полон людьми, как банка сардинами. Мур был слишком цивилизован, чтобы расчищать себе место локтями, поэтому вышел из вокзала и осмотрелся.
На противоположной стороне улицы был пустырь. Он находился тут уже много лет, еще со времен депрессии и высоких налогов. Но к своему удивлению, Мур увидел посреди пустыря небольшое строение.
Этот домишко будто вырос тут нынче ночью, подумал Мур и оказался гораздо ближе к истине, чем считал. Он пошел к строению. Это был высокий купол, напоминающий котелок, только без полей, а заодно и без окон.
Из приоткрытых дверей вырывались облака дыма и веселый шум. Мур вошел и тут же согнулся в приступе кашля.
Сначала он ничего не увидел в дыму. Большое помещение было заполнено им — серым, лениво расползающимся облаком, с острым ароматом душистого табака. Затем, постепенно, Мур начал что-то различать в этом тумане.