и осесть надолго. Я сползаю с кровати, бреду по коридору в трусах и футболке, которые мне дал Пит, и на цыпочках спускаюсь на кухню попить. В гостиной я прихлебываю воду и листаю старые фотоальбомы — тех лет, когда Норм еще не ушел. Он всегда нас фотографировал, надеясь сохранить наши образы для потомков. А вот Лила почти никогда нас не снимала — наверно, фотоаппараты вызывали у нее болезненные воспоминания о том, как она застала Норма в постели с Анной. Я просматриваю наши с братьями фотографии и замечаю, что все они похожи в одном: Мэтт всегда глядит в камеру, улыбается или корчит рожи, а я упрашиваю Пита посмотреть в камеру и сам забываю улыбнуться. Фотографии в итоге получались какие-то бессвязные — трое мальчишек, как будто сошедшие с разных снимков, разрезанных и склеенных в один. Более-менее гармонично выглядят только те, на которых есть Норм (Лила фотографировала), словно его присутствие объединяло нас в фокусе.
Я возвращаюсь наверх, и ступеньки скрипят под моими босыми ногами. На пороге комнаты Мэтта и Пита я замираю. Мэтт спит в одежде, свернувшись калачиком на одеяле и почти прижавшись лицом к стене. Пит растянулся на спине и громко храпит; даже во сне его губы изгибаются в полуулыбке. На столе во всю длину вытянулась лампа на шарнирах и маячит над спящими братьями, точно часовой, а парик, который для безопасности нахлобучил на нее Мэтт, лишь добавляет схожести. Возле лампы фотография, на которой я держу на руках новорожденного Пита и смотрю на него широко раскрытыми глазами — мне там три года.
— Что ты делаешь, Зак? — шепчет с кровати Пит.
— Ничего, — отвечаю я. — Не спится.
— Хочешь, ложись с нами.
— Давай.
Полусонный, Пит встает с кровати, ловко раскладывает ее вторую половину, стараясь, чтобы обе части были вровень, и бросает на нее одну из двух своих подушек.
— Залезай, — говорит он.
Лишнего одеяла в комнате нет, но Пит двигается, чтобы мне хватило его.
— Ты теперь не женишься на Хоуп, да?
— Едва ли.
— Ты женишься на Тамаре?
— Вряд ли я в ближайшее время вообще женюсь.
Пит откидывается на кровати и задумчиво произносит:
— Ох уж эти женщины! С ними тяжко, а без них тошно.
— Твоя правда, брат.
Он смеется.
— Мне нравится, когда ты спишь дома.
— Я знаю, — отвечаю я. — Надо бы почаще приезжать.
Пит переворачивается на бок и зевает.
— Я тебя люблю.
— И я тебя люблю.
Я лежу с открытыми глазами между спящими братьями и чувствую, как сознание медленно оставляет меня, точно кровь, по капле сочащаяся из раны. Тихое мерное дыхание братьев убаюкивает меня, я проваливаюсь в глубокую черную дыру сна и сплю без сновидений.
Глава 36
В воскресенье мне с трудом удается воскреснуть. Я то просыпаюсь, то снова забываюсь тяжелым, липким сном, меня мучат отвратительные, тошнотворные кошмары, в которых я либо слишком медленно от кого-то убегаю, либо стремительно куда-то сползаю и никак не могу остановиться. В те редкие мгновения, что я прихожу в себя — либо очнувшись от кошмара, либо просто встаю пописать, — я чувствую, что совершенно разбит и с похмелья: глаза болят, во рту сухость и перегар. В четвертом часу дня я наконец поднимаюсь и плетусь в душ, и лишь тогда, спустя двадцать часов окончательно придя в сознание, я ощущаю зияющую пустоту в животе — там, где всегда была Хоуп.
Дома никого нет. Я стою у венецианского окна в гостиной в штанах от костюма и футболке, в которой спал, идти мне некуда, и я испытываю глухую обиду на свою семью за то, что они меня бросили одного в трудную минуту. Я знаю, что по крайней мере некоторые из них скоро вернутся, но все равно не могу вынести душащей пустоты дома. У крыльца нет машин, так что я накидываю пиджак и отправляюсь в путь пешком. День стоит ясный и ветреный, на солнце довольно тепло, но ледяной ветер пробирает сквозь пиджак, до мурашек. Однако мне лень возвращаться и искать дома какую-нибудь старую куртку, поэтому я складываю руки на груди, шагаю по тротуару, подставив лицо солнцу, и стараюсь не думать о том, куда иду, хотя прекрасно понимаю куда.
На Ривердейл-авеню кипит обычная дневная суета: снуют туда-сюда машины, стараясь отыскать место для стоянки, и нетерпеливо сигналят переходящим улицу пешеходам. В нашем квартале с парковкой всегда были проблемы. Норм одно время пытался найти инвесторов для строительства многоэтажного гаража, но когда его проект наконец дошел до городской комиссии по зонированию, отец уже потерял к этой затее всякий интерес и загорелся идеей современного мультиплекса в торговом центре, тоже заведомо обреченной на провал. Нетерпеливый характер Норма и старческая нелюбовь муниципалитета к переменам оказались роковым сочетанием. Утица запружена народом: матери ведут детей за руку или везут в колясках, подростки в мешковатых штанах слушают плееры, девушки весело болтают по мобильным, светящимся, как новогодняя елка. Я бреду между ними, точно восставший из мертвых, и, невидимый глазу, наблюдаю из своего вечного ада за их жизнью, которая идет себе вперед. Неподалеку от хозяйственного магазина я перехожу на другую сторону, чтобы Сатч меня случайно не заметил и не решил взять реванш.
Десять минут спустя я стою на крыльце у Тамары, пытаясь собраться с духом и постучать, как вдруг она распахивает дверь. Вид у нее измученный. Мне хочется шагнуть к ней, обнять и целовать час напролет, чтобы улетучилось вчерашнее безумие, мы снова стали собой и вместе решили, что делать. Я бы так и поступил, но, боюсь, стоит мне потянуться к ней губами, как она не выдержит и закричит. Мы смотрим друг на друга, стараясь понять, вписываемся ли в эту новую реальность.
— Привет, — произносит Тамара.
— Привет, — отвечаю я.
— Боже, что у тебя с лицом?
Она тянется к моей щеке, на которой виднеется багровый отпечаток бриллиантового кольца Джека, но, так и не дотронувшись, убирает руку, словно не знает, имеет ли право прикоснуться ко мне.
— Я сам виноват.
— Ты весь дрожишь, — замечает она. — Зайдешь в дом?
Я вхожу, и мы садимся на диван.
— А где Софи?
— Смотрит «Энни» в кабинете.
Я киваю и мучительно думаю, что же еще сказать.
— Я хочу тебя кое о чем спросить.
Тамара зажмуривается.
— Не надо. Пожалуйста.
— Ты же не знаешь, о чем.
— Знаю, — прерывающимся голосом отвечает она. — Знаю, потому что знаю тебя лучше, чем кто бы то ни было. Как саму себя. И знаю, что не могу дать тебе ответ, которого ты ждешь.
У меня перехватывает дыхание.
— Почему? — выдавливаю я хриплым шепотом. Тамара нервно скручивает волосы в узел на затылке.
— Дело не в тебе, Зак. Я прекрасно видела, к чему все идет. Не маленькая. И мне ужасно больно, что я оказалась в роли любовницы. Я не такая. Я привыкла быть единственной.
— Поверь, — оправдываюсь я, — я никогда не относился к тебе как к любовнице. Я не из тех, кто изменяет. Да, момент действительно был выбран неудачно, согласен. Но ты всегда была для меня важнее всех. Когда я влюбился в тебя, Хоуп отошла на второй план. Пусть это и не делает мне чести, но это правда.
Тамара решительно качает головой, у нее на глазах наворачиваются слезы.
— Неважно, — отвечает она.
— Как это? — недоумеваю я. — Почему неважно? Ведь я же чувствую, что вчера дело было не только во мне: ты тоже этого хотела.
Подняв голову, Тамара смотрит на меня широко раскрытыми глазами, и во взгляде ее сквозит боль.
— Ты меня не выбирал, — тихо поясняет она. — Как бы ты ко мне ни относился, ты меня не выбирал. И если бы нас с тобой вчера не застукали, ты бы остался с Хоуп. Я не хочу быть утешительным призом. Да, я одинока, и я тебя люблю, но я не хочу начинать новую жизнь в качестве чьего-то запасного варианта. Пусть даже твоего.
— Тамара, — бормочу я, не зная, что еще сказать.
— Ты меня не выбирал, — повторяет она. — И знаешь, что хуже всего?
— Что? — спрашиваю я.
— Я потеряла еще и лучшего друга.
Я хватаю ее за руки.
— Не надо, — умоляю я. — Не прогоняй меня.
Она прижимается лбом к моему лбу и закрывает глаза.
— Я так не могу, — шепчет Тамара, потом вскакивает с места и бежит по лестнице наверх.
Я иду в кабинет. Софи сидит на диване, гладит игрушечную собаку и смотрит мультик.
— Смотри, Зап, — говорит она, показывая пальцем на экран. Похоже, малышка ничуть не удивилась, увидев меня, как будто я всегда тут. Как будто я здесь живу. — Энни.
Я опускаюсь на диван рядом с ней и сажаю девочку к себе на колени. Она зажимает мои пальцы в свои крохотные кулачки и устраивается поудобнее.
— Что они поют? — спрашиваю я.
— «Тудну жизь».
Ее любимая песня. Софи подпевает героям тоненьким голоском, а я качаю ее на коленках. Когда я тоже запеваю вместе с ней, девочка просит:
— Зап, не пой.
— Почему?
— Софи сама.
— Нечестно, — возражаю я, скорчив обиженную мину.
Она смеется.
— Нечессо, — весело повторяет она. Я чувствую, как вздрагивает ее круглый животик, как смех, точно журчащий ручеек, переполняет все ее крошечное существо.
— Я тебя люблю, — признаюсь я.
— Нечессо, — отвечает девочка и снова хохочет.
Я оставляю Софи смотреть фильм и выхожу в гостиную. Тамара сидит на ступеньках, вытирая нос платком.
— Уходишь? — спрашивает она.
— Наверно, — киваю я. — Можно я иногда буду вас навещать?
Она хмурится.
— Нет. По крайней мере, какое-то время.
— Можно я хотя бы тебе позвоню?
— Пожалуйста, Зак, не надо, — с этими словами Тамара поднимается на ноги, — мне и так тяжело. Не усложняй.
Она делает шаг ко мне, обнимает меня и на мгновение опускает голову мне на плечо. За последнее время это наше самое грустное и слабое объятие — пожалуй, даже его жалкое подобие. На прощанье я в последний раз запускаю пальцы в ее волосы.
— Я тебя люблю, — шепчу я. — Думай обо мне что хочешь. Но это правда.
На долю секунды она чуть крепче прижимается ко мне, но потом словно застывает, а когда наконец отстраняется, по ее щекам текут слезы.