– Где ты могла его видеть? Не может такого быть, – отмахнулся Родион Потапыч, но по нему было видно, что он придал моим словам куда большее значение, нежели хотел показать.
Потом он перевел взгляд на Михаила и произнес:
– Ну что… я вижу, ты сказал этому Джино наше последнее требование.
– Видел бы ты, как Джино посмотрел на меня, когда вышел из комнаты, – сказала я. – Я этого взгляда никогда не забуду.
– А он тебя не узнал, Миша? – спросил Родион Потапыч.
– Нет… не думаю. Мне всегда говорили, что у меня нет определенной внешности. Я – как кусок глины, из которой умелый ваятель, то бишь стилист или гример, лепит все, что его душе угодно. Думаю, что не узнал. Потому что если бы узнал – он меня не ударил бы. Он ко мне пальцем бы тогда не прикоснулся. Просто – позвал бы своих мордоворотов и велел, скажем, зацементировать мои кривенькие ножки в тазике и отправить покупаться в Москве-реке. Или придумал бы что-нибудь повиртуознее.
– Понятно, – сказал Родион, но на этот раз его привычное «понятно» прозвучало так, как если бы он сказал: ни черта не понятно.
– Ладно, пожелаем друг другу спокойной ночи и разойдемся по комнатам, – предложил Розенталь, косясь на меня. – Поздно уже. А завтра еще Фокса выручать… на съемки ехать. Ну и кашу мы заварили! – вырвалось у него. – Если все выгорит, я на полученные деньги памятник себе поставлю. За героизм.
– Главное, чтобы этот памятник был прижизненным, – отозвался Родион, снимая с переносицы очки и бросая их на клавиатуру ноутбука.
…Я долго не могла заснуть. Перед глазами в размытом алом мареве плавали причудливые тени, ткались чьи-то черные лица, а потом вдруг вырастали неясные черты человека, которого я определенно уже где-то видела. Джино. Но где? Когда? Казалось бы, разгадка витает где-то рядом, на пограничной полосе сознания и уже готова выкристаллизоваться в конкретное имя или в координаты (где? Когда?), – но нет. Вот так же примерно в детстве я никак не могла вспомнить имя какого-нибудь известного актера, озвучивающего тот или иной мультфильм, и долго ворочалась, пытаясь угадать, кто же это: Янковский? Табаков? Ливанов? Леонов? Кто еще?
Потом я включила лампу. Взяла из ящика стола тетрадь со стихами Наташи Николаевой, открыла наугад и прочитала:
Ты не сможешь сказать,
Что не любишь меня,
Ты откроешь глаза:
Не потушены свечи.
В черном небе гроза,
В свою бездну маня,
Обещает нам вечность,
Обещает нам вечность…
Я захлопнула тетрадку. Бедная девочка несколько лет тому назад, записывая эти детские стихи, еще не знала, какую именно «вечность» ей обещает «гроза в черном небе»…
Я ударила обеими руками по подушке и, решительно сунув под нее голову (я всегда так делала, когда хотела отрешиться от всего, даже от ночных звуков из приоткрытого окна), тут же заснула.
Несмотря на то что я заснула в четвертом часу, сон отлетел от меня уже в половине седьмого утра.
Я открыла глаза, легла на спину и уставилась в потолок широко раскрытыми глазами. Разрозненные факты, казалось бы, мало сочетающиеся между собой, витали, готовые нанизаться на одну общую ниточку… но эта ниточка упорно ускользала. По виду Родиона вчера за столом я поняла, что у него есть догадки, быть может, имеющие под собой реальную почву.
Но он, как Шерлок Холмс в отношении доктора Ватсона, предпочитал никогда не делиться ими со мной. Конечно, Родион Потапыч – не Шерлок Холмс, но ведь и я не доктор Ватсон. По крайней мере, едва ли доктор мог решиться на то, что предстояло сегодня мне и Мише Розенталю. Одно дело – бегать по Девонширским болотам в поисках мерзкого и зловредного пса, совсем другое – по собственной инициативе отдаваться в руки таких псов, на фоне которых собака Баскервилей – просто-напросто ласковый щенок.
Я встала и спустилась в комнату, которая номинально считалась столовой. Там уже были Родион и Миша Розенталь при полном параде. Он даже напялил очки, которые ему накануне едва не разбил Джино.
Миша красовался перед большим зеркалом, виляя то одним, то другим бедром и принимая значительные позы. При этом он не забывал про свой желудок и бодро поедал внушительный бутерброд с сыром, ветчиной и укропом.
– Входишь в роль? – спросила я.
– Вот именно. Хотя, откровенно говоря, думаю, что там будут совсем другие позы. И не перед зеркалом.
– Плавали – знаем, да? – отпарировала я. – Ну что, Родион Потапыч, прорабатываете сценарий? Давайте-давайте. Только все нужно хорошо продумать. А то мы с Мишей на собственном опыте узнаем, насколько горька участь актера на фоне безоблачной судьбы и мускулистых гонораров бездарного сценариста.
Родион поднял на меня глаза, под которыми красовались коричневые круги, нажитые явно не избытком сна, потер припухлые красноватые веки и сказал:
– Тебе весело? А мне вот – совсем наоборот. Я только что написал расписку, что никаких претензий к Джино не имею и что весь сценарий заверен моей личной подписью. То есть я в соучастии. И так далее…
Я мрачно кивнула головой.
– Я сегодня ночью пересмотрел этот замечательный опус… который, собственно, и дал точку отсчета этому расследованию, – продолжал Родион Потапыч. – Тяжело пошло это дело. Как в первый раз. Особенно впечатлил тот… жирный палач. Который с татуировкой в виде глазастого солнышка, заходящего за тучи, на плече. Страшно мне за вас. Может, все-таки взять ОМОН? Хотя нет… нельзя (я поморщилась: кажется, босс вступил в излюбленную полемику с самим собой, и конца этому пока не предвиделось). Мы контракт подписывали о неразглашении, а ОМОН берут под что-то, а не под туманные речения типа: надо, братцы, надо. Да и был прецедент с ОМОНом. Был, да…
Он посмотрел на меня какими-то чрезмерно расширенными глазами, махнул рукой и хотел добавить еще что-то, но вместо этого схватил с тарелки бутерброд с ветчиной и начал его ожесточенно жевать…
Металлическая дверь росла в глазах, как будто это не я приближалась к ней, а, напротив, она нарастала, укрупнялась в кадре на неподвижном экране. Кажется, я в самом деле сильно волновалась. Нехороший признак. Кем только не приходилось мне быть на своем веку, но порноактрисой – это, простите, перебор.
Но деваться некуда.
Дверь распахнулась точно так же, без прикосновения и стука – автоматически, как в прошлый раз. И первым, кого я увидела за дверью клуба «Петролеум», был Алик Магомадов. Он стоял в окружении четырех рослых парней, двое из которых были лицами кавказской национальности. Увидев меня и Мишу Розенталя входящими в клуб, он бросил через плечо:
– Он вас ожидает. Руслан, проводи их.
Джино находился в той самой комнате, в которой не далее как вчера вечером мы ждали встречи с Аликом. Он сидел в кресле и курил трубку. За его спиной стояла высокая мускулистая девица с фигурой профессиональной легкоатлетки или пловчихи: узкие бедра, широкие плечи, крепкие длинные руки, открытые до самых плеч.
По всей видимости, Джино поддался всеобщему увлечению завести себе телохранителя женского пола. Такой бодигард при необходимости может совмещать охранные, и представительские, и дополнительные функции.
На Джино снова были его очки. Кроме того, он надел на голову черную повязку и стал до пошлости похож на пирата, записавшегося в байкеры.
– Добрый день, – сказал он. – Рад видеть вас. Ну что, вы принесли сценарий?
– Да, – сказала я. – Вот он.
– Полина, возьми у Марии сценарий и передай мне, – проговорил порнобарон.
Высокая девица переступила своими длинными ногами раз и другой и оказалась около меня. Я взглянула в ее холодные рыбьи глаза и молча передала распечатку, сделанную на Родионовом принтере буквально час тому назад.
Джино даже не прикоснулся к сценарию: охранница просто чуть нагнулась и зафиксировала лист перед его глазами так, чтобы ему было максимально удобно читать.
Мы с Розенталем переглянулись, и в его глазах я ясно увидела тревогу.
– Ну что ж, – наконец сказал Джино. – Писал человек, явно не лишенный литературного таланта. Можно поздравить автора этого сценария… если он, конечно, не профессиональный сценарист и уже вовсю не пользуется тем, чем его наградила природа. Не знаю только, почему тема средневековой инквизиции пользуется таким успехом…
– Мой босс посмотрел…
– Что он посмотрел? – мягко, но властно перебил меня Джино, и на губах его появилась нехорошая улыбка.
– Он посмотрел ваш фильм «Альгвасил», – быстро проговорила я. – Кстати, этот фильм пришел к нему далеким кружным путем: сначала попал в Испанию, оттуда в Голландию, а в Голландии его купил друг моего босса.
– Хождение Афанасия Никитина за три моря, – пробормотал Джино. – Ничего… как говорится, бешеной корове семь верст не крюк. Всю оговоренную сумму я получаю после окончания работы, не так ли?
– Да.
– Это логично. Хорошо… едем. Я думаю, что к нашему приезду все будет готово. Мы воспользуемся моей машиной, – добавил он. – Свою вы оставите здесь. Не волнуйтесь, вам ее вернут немедленно по возвращении с места съемок. Будьте уверены. Мы не специализируемся на автоугонах. Не так ли, Михаил? Вернем?
И он заговорщицки подмигнул Розенталю. Тот побледнел и придержал рукой дрогнувшую челюсть. Мне тоже стало нехорошо: развязное и веселое поведение Джино было куда более зловещим, чем если бы он был угрюм и сосредоточен.
Мы спустились в вестибюль. Здесь нас ожидал Магомадов в сопровождении все тех же четырех костоломов.
– Алик, отдай необходимые распоряжения, – небрежно бросил Джино. – Мы едем на Осеннюю виллу. Особенно спешить не будем. Надеюсь, что к нашему приезду там все будет подготовлено.
Магомадов положил руку на широченное плечо Руслана, нашего сопровождающего, которому был едва ли по плечо, и сказал со скупой улыбкой:
– Как скажешь, Джино. Как скажешь.
Нас посадили в длинный черный лимузин с тонированными стеклами. В салоне, за исключением водителя, оказалось четверо: я, Миша Розенталь, Джино и его телохранитель Полина. Эта последняя напрягала меня ничуть не меньше ее босса: холодное продолговатое лицо, которое могло бы показаться красивым, если бы не малоподвижные и невыразительные глаза, застывшие, как у куклы, и жесткая линия рта.