Лабада, любода, бебека, лебезяй!
Ям, ням, мамана, убубу!
Убубу лебедей!
Лебедей!
Где??? Прыщ! Хвощ, борщ, дощщ, мощь!
Катерпиллер!
Дыррррр! Мрак! Бряк!
Мяя-кушка! Пы-ыпочка! Ё-олочка!
Тинь-тинь - трах!
Квак!
Поэта Трэвогу стащили со стола за ногу, поцеловали сразу две фрикаделистые курсистки, а у них в глазах - синева, а грудки колышутся едва.
Сквозь дым контрабандного индийского сандала и папирос первого классу “Тибет” от столиков доносятся вялые клики:
“Браво, Вава, жарь до пеплу!” “Так им и надо!” “Все равно все пьяные!”.
И тут же затолкали Ваву и забыли, следующий претендент занял внимание публики.
- Я правнук Царя Ирода! Мне две тысячи лет!
- бронированный подросток Бугай Гаевский в канареечной кофте с колоссальным лиловым бантом взгромождается бутсами на сцену, раскланивается бритой головою. На брпоблестящем черепе - крест - накрест телесного цвета пластырь. В руке - половник с дырками.
Орет с надсадой:
- Взвод,
Цельсь
Пли!
Тиф.
Цельс!
Спирт!
Вырвало
Родину
Начерно!
Голову враг на пику вздел!
Годуновы
кровавые
мальчики,
В пиз- де!
Гром.
Граб.
Грот
Вот.
В рот:
Анекдот.
Жид меня
Повстречал
у ворот
И… живет.
Улицы
косоротятся,
Переулки
косоворотятся,
Богородица
простоволосица.
Мама, выйди,
и поглазей.
Бог, закройте,
заткните хайло газет!
Смена кадра. Диалог. Детали.
Гортанный матерок Гаевского потонул в нежном говорке русой хорошей девочки за столиком у окна. Оплыл воск по бутылочному горлу, хорошая девочка теребила ворот вышитой по льну цветиками малороссийской сорочки. И бормотала, полузакрыв глаза, своему лысому виз-а-ви бредни. Лысый бодро разделывал ножиком-вилкой бифштекс и заразительно, с причмоком, жевал. Хорошая девочка старалась перекричать гомон погреба:
- … Когда я жила у мамы в Житомире, мне няня сказывала побасенку…
- Фляки! Три! Горошек мозговой! Разварной макрель! Отмена! - настырно вклинился официант.
За узким оконцем то и дело электрически вспыхивала весенняя синева - катила фронтом на Город, против течения Реки - по всем мостам и ржавым крышам с люкарнами и воровскими чердаками - сухая ночная гроза. Вздрагивали без грома электрические разряды, с треском рассыпался свет за крестовыми рамами.
- Няня говорила… В Житомире… Воробьиная ночь со сполохами бывает раз в шесть лет… Папоротник цветет… и рябинки… Колдуны варят привороты. Петя, вы не слушаете! Петя, я так не могу, я поеду отсюда… Петя, меня тошнит! Вот жила я у мамы в Житомире…
- Люблю гра-азу в начале мая, когда весенний чтототам! - густо из живота отозвался едок Петя и скучно пожал под скатертью лягушиную девочкину коленку.
Сухие сполохи за отодвинутой занавеской - сверк-сверк!
В проходе меж столиками уже тесно танцевали пьяные потные пары с привизгом и стуком каблуков.
- Мой голос все равно не будет услышан. Это - автобиографическое.
На сцене Ида Рубинштайн, вечно шестнадцатилетняя блондинка в лиловом платье для коктейля. На тощих плечах - черная цыганская шаль с красными розами и маками. Ида прижимала бисерную театральную сумочку на лямочку к нулевой груди. Зрачки расширены. Как ангел.
Поэтесса декламировала, раскачиваясь нараспев, упирая в нос на букву “Э”:
- Виолэтта, больная сирень.
У лазорево - пенного моря.
У причала с печалью во взоре
Виолэтта - больная сирень.
Виолэтта, больная сирень,
Паруса небеса воскресили.
Бескорыстны весны клавесины
Виолэтта больная сирень.
Виолэтта больная сирень
Экзотических слез лазурее
Ты склонилась к ногам Назорея…
Виолэтта - больная сирень.
Электрический шорох кружав,
Берега Магелланов и Куков,
Чрева монстров и бисерных кукол,
В потаенном экстазе дрожат.
О, в каком из полдневных Соррент,
Я увижу твой профиль, напротив…
Мы обрушимся в прозу, как в пропасть
Виолэтта - больная сирЭнь!
На глаза Иды навернулись честные, как у трехмесячной телочки, слезы.
Чуть-чуть потекла тушь. Боже, какая чушь… Чтица изломанно спустилась по шаткой лесенке, ее немедленно схапал под локоток некто в тирольской шляпе с фальшивыми усами - и шепчет, шепчет в розовую раковину ушка атласные непристойности.
Ида устало отмахнулась - оставьте меня, самец! - и, кривя меланхолический рот намотала на вилочку яичницу - глазунью с чужой тарелки.
Под жалкий дребезг специально расстроенного пианино блондинку сменил месье Брют, инфернальный андрогин, дамский угодник, ребенок - апаш. Душа общества. Кудри, жабо, безупречный смокинг, нарцисс в бутоньерке
Брют был краток и брезглив, как кот на снегу. С публикой общался сквозь зубы. На записки принципиально не отвечал.
- Новое.
Читал снисходительно, часто приглаживая ореховую с отливом прядь на лунном лбу.
Дамы восторженно пищали носиками и заказывали крепленое крымское.
- Я провожаю умерших. Отблеск
Солнца на кровлях. Кто там? Не ты….
Девушка пела. И длился обыск
О, немота его понятых.
Облако. Марево. Марта просинь
Яблоко, боль, короли, рубли
И овдовевшая Марфа просит:
Не хорони его, местный клир…
Было нам холодно, зябко, колко
Волки входили. Затем - волхвы…
Возле горбатой родильной койки
Ландыш - с полфунтом простой халвы.
Я провожаю умерших. В волость
Рая. В губернию Никогда…
Девушка, пой… Потеряешь голос.
Имя. Девичество. Города…
Ярого воска топили ночи…
Темный в погонах кричал: Назад!
Гроб. Кисея. Поцелуй в височек.
Все. Отойди. Отведи глаза.
Отчитав Брют, без сердца поклонился: наше вам с кисточкой! Ароматная прядь взлетела и красиво упала на лоб.
Маэстро Брют сошел в зал кафе и спросил водки, и даже обнял бедную всеми покинутую Лилю Магеллан и покормил рыбной котлеткой пекинеса.
На бледных пальцах - наборные перстни, слишком слабые соскальзывали в соусник с жирными потеками бешамели.
Дрожали свечки.
За окнами вздрагивала, электрически скворча, воробьиная ночь.
Вдребезги грохнула фарфором об пол овальная селедочница. И уже, без пардону, зажимая ладонью рот, сбежал в клозет из за столика, залетный офицер, и покатилось под столик надкусанное яблоко.
Заварилась в погребе невероятная муть, и трое вывели одного и побили, но полицию никто не крикнул - все свои, фискалить не принято.
Темная кровь замарала ноздри и белую розу в вазоне.
Хохотала в ящике с колесами безногая Клавка.
Никто толком не смотрел на сцену, где в полудреме играл тапер, где глумился над публикой кухонный чад и табачный дым. Шаманили и мельтешили клавиши.
Читал с места самородок Саша Англетер, в простой голубой рубашке навыпуск с шелковым отливом, золотой поясок, алые кисточки. Рус. Голубоглаз. Румяна смазаны вкось. Со вчерашнего дня пьян, отчего мил. Говорил напевно:.
…И за кем я только не хаживал,
И кому не ломал хребта,
Мало прожито, много нажито,
Бархат-кожанка, гной в уста…
Азиатчина, голубятенка,
То стреляю, а то кадрю…
Хулиганщина, отсебятина…
На прилавок склоню кудрю…
Вспомню матушку, избу, телочку,
Три иконы на теплице…
Разговоры в ночи. Иголочка,
Погадай ты мне на кольце.
… Да, Ты прав, в начале было слово.
Спит торжок, пушится вербный куст.
В этой жизни ничего не ново:
Умереть? Конечно. Завтра. Пусть.
- Умремте! Умремте! Умремте! - истерически рыдала Лиля Магеллан на коленях в предбаннике дамской комнаты и рвала на груди крючки голубого лифа.
Кудрявые подруги сбрызнули ее из сифона холодной водой и вывели под руки.
Заполночь.
- Десерт Фламбе! Стерлядка а натюрель! Рассольник с почками четыре порции! Бефстроганов моментально! - хрипел официант.
Крупный план. Диалог восьмерка
-… заметь, счета всей сволочи оплачиваю! Кабак с хабалками! Но если не брезговать - золотая жила! Взять любого, вытрезвить, отмыть, переодеть в белое - талантищи, священные звероящеры! Люблю! - Альберт возил двузубой вилочкой по тарелке перья зеленого лука и дольки моченого чеснока,
- Так “люблю” или хабалки? Ты разберись, Бога ради - Вавельберг закрутил на столешнице стаканчик с тяжелым дном - крахмальный воротничок - фасона “отцеубийца” подпирал сытый двойной подбородок юноши, он явно вышел из роли перепуганного дебютанта - Пора баиньки… Полвторого ночи, пора честь знать. Экипаж ждет…
Приятели пили ананасную воду на выгодном месте - у самой сцены за столиком с
неубранной табличкой “Reservee” посреди.
- Тоже мне Клондайк, тут не золотоискатель нужен, а золотарь. Знаешь, есть такое понятие “золото дураков” - блестит сильно, а на деле - пшик. Пирит, по географии гимназисты проходят.
Мишель выдавил в стопку половинку лимона.
- Твое здоровье, Берти.
- Не дождешься, ангел мой. - Альберт, отмахнулся, с пятого раза мелко чиркнул спичкой по краю коробка - спичка погасла, он с досадой прикурил от свечи - Ты не понимаешь, Миша, нас сомнут, они останутся… Тут в подвале было воды по колено. Пасюки дохлые, плесень… А теперь? Стены, правда, сочатся, зато какие люди расписывали, за каждый ляп кистью могу душу продать… Даже свою! Все наспех, а уже - атмосфера, драпри только с утра привезли, жратву заказывал в кухмистерской у Корша, обслуга оттуда же, вышколенные… аж тошнит! А ты резонер…
Жеваная папироска повисла на мокрой губе Альберта.
Болотные свечи чертили зигзаги отсветов на его нафиксатуаренной макушке.
- Да-да, резонер. И еще, как выражаются твои декаденты “слепая кишка”. Так вот - твои священные звероящеры верещат, мельтешат и мешают мне кушать и пищеварить. Как тебе шипение подколодного буржуа?
Мишель незаметно расстегнул под столом пару перламутровых жилетных пуговок и с аппетитом вымакал корочкой хлеба соус.