Поланский приобнял его за плечо, усадил и заботливо промакнул кровь уголком нечистой салфетки. Разговор встал на деловые рельсы.
- Мне нужна от вас сущая мелочь. Протекция. В газету. Давно хочу получить местечко, писал заметки, обзоры, скетчи, фельетоны ходил по редакциям, не берут. Не ценят, - официант осекся и насторожился - А кстати, что же он сделал с вами? Давайте разберемся…
- Оставьте меня в покое. - взъярился “гость” - Я не занимаюсь прессой.
- И не надо! Ей займусь я! - возразил Поланский - от вас мне нужно одно - звонок ночному редактору и ручательство от Вашего имени.
Тревожные голоса, топот ног, ругань совершенно заглушили их дальнейший разговор.
Поланский жарко излагал свои требования, вертел короткими пухлыми пальцами.
Пассажир, дослушав, равнодушно кивнул.
- Я согласен на ваши условия. Будь вы прокляты.
И на четвереньках выбрался из-под стола.
Сцена, кабинет. Общий, средний. диалог “восьмерка”
В директорском кабинете “Праха” Ян Шпачек, ругаясь под нос, плеснул в походную складную стопку дешевого коньяка - клопомора, других марок не признавал.
На сквозняке шелестели завернувшиеся рулоны старых афиш.
На одной из них стоматологически оскалилась старлетка Три Креста.
Шпачек выхлебал стопку досуха досуха.
Зажег керосинку и хмуро буркнул никому: “Не-при-ят-нос-ти.”
И только сейчас заметил певичку Три Креста.
Она сидела в углу, уставив на Шпачека зареванные глаза - длинные борозды дешевой туши ползли до скул.
Правая ладонь стягивала разорванную выстрелом небогатую мякоть предплечья.
Сползла лямка платья. Между пальцами, как повидло, выдавился кровяной сгусток.
Ян Шпачек понимал в ранах.
Десять лет назад, в декабре, он тащил на руках к карете скорой помощи солистку, неудачно сделавшую аборт, при помощи горячей ванны с горчичным порошком и крючка от гардеробной вешалки.
На липкую клеенку в экипаже он положил теплый труп и навсегда запомнил, как пухлые яркие кляксы отсрочили их короткий путь по снежной крупе.
Памятен был и блевотный плеск, с которым прислуга опростала горчичную воду из таза в помойную яму, где в конечном итоге окажется всё - парики, бенефисы, вытравленные плоды, ресторанные объедки и программки отгремевших ревю
У Яна Шпачека в тот давний день были все основания нести на руках эту женщину.
Она тоже любила петь спиной к залу. У нее тоже не было голоса. Она тоже стриглась коротко, как тифозная и отзывалась на имя “Жан”.
Ян Шпачек оценил рану Три Креста, как пустячную, больно стиснул пальцами её впалые щеки.
- Полиция? - спросила певичка и уронила измаранную руку.
Предплечье было ссажено и обожжено пулей.
Шпачек кивнул.
- Помоги. Мне нужно уйти. - Три Креста повела глазами - сверкнула в зрачке строчная свечечка отчаяния и бешенства.
- Это не моя печаль, девочка. - пианист огладил ее ключицы. Три Креста приластилась скулой к его ладони.
Встала, плотно прижавшись лопатками к дешевым обоям с букетами, и повторила не своим голосом, низким и слабым одновременно:
- Помоги!
Она медленно сволокла с макушки на лоб черное каре парика, обнажилось белое сало пробора, прямо подбритые английские виски.
И довершила дело, сильно рванув перед шелкового платья на плоской бледной груди с редкими темными волосками.
Ян Шпачек вытер ладонь о жилетку и сказал:
- Жаль.
Смена кадра. Общий план. Сверху.
Заспанный полицейский отряд уже вступил в парадные двери “Дома Праха”…
- Всем оставаться на местах.
На балконах зажглись тусклые пристальные фонари.
Кабинет. Средний.
- Почему ты не сбежал сразу? Ты врешь, тебе не нужна моя помощь. Зачем ты пришел ко мне? Где твоя одежда?
- Бросил в женском сортире. Пан Шпачек, я должен был попрощаться. - ответил Альберт - Я благодарен вам, как никому. Вы играли, я пел. Я был очень счастлив. Теперь всему конец.
- Всему конец - согласился Шпачек и глазами показал на приоткрытое окно. - Не ломай комедию.
Директор откинул одну из афиш, за ней открылся черный электрический рубильник.
Шпачек крепко дернул вниз веретено рукояти.
Дом Праха ослеп.
Шпачек ценил прогресс и убил на электрификацию заведения немалые деньги - его дом был третьим в Городе на Реке после губернаторского дворца и крупного универмага, куда провели долгожданное электро.
- Шевелись! - зашипел Шпачек.
Снизу вверх его мясистое лицо освещала керосинка.
- Я боюсь темноты… - оправдался Альберт. Каблучок отпечатал след подковки на белой масляной краске подоконника.
Нервно хлопнула створка окна.
По коридору протопали сапоги. Кулаки забарабанили в дверь.
Шпачек не спеша отпер.
Замаячили встревоженные мордочки хористок, серьезные кирпичные челюсти полицейских, силуэты всех дежурных злых духов-официантов.
Все это попугайскими голосами наперебой загалдело:
- Что? Что? Что? Что?
Ян Шпачек ответил:
- Ничего. Сохраняйте спокойствие, дамы и господа.
Переход кадра.
Арка. Круглая тяжесть свода - как ее только поддерживали мускулистые морские старики, которые по прихоти модерна украшали фасады Города. Улицы медно неявно зеленели в рассветной мути.
Гербовой экипаж замер под липой. Кучер дремал. Поник между ног длинный гибкий бич.
Три креста отворила дверцу, упала в полуобмороке на сафьяновое сидение.
- Барышня… Вам нельзя! Частный экипаж! - встрепенулся кучер, но барышня рявкнула знакомым голосом:
- Гони, болван! К рассвету - дома!
- Извините, ваша светлость. Не признал. Сей момент.
Фаэтон - эгоист рванул с места в галоп.
Подковы высекли белые искры по брускам мостовой.
Фиолетовые купола двух соборов города всплывали из приморской стеклянной пустоты и меркли.
В канале плеснуло весло. Выматерился грузчик на гранитной пристани.
Хлебные лавки освободились от ставен - из пекарен привезли первый финский хлеб, калачи, сайки, свадебные караваи, обсыпанные мукой, украшенные тминными запятыми и яичной глазурью.
Утро.
“Для кого это, для кого это?
Для тебя, мое прелестное дитя.
Был ли счастлив ты? Был ли счастлив ты?
Был ли счастлив?”
+ + +
- Сохраняйте спокойствие, дамы и господа - Ян Шпачек, выразительно взглянул на усатого полицейского чина в штатском. Остальная публика - мундиры, удостоверения, полубачки, портупеи, кобуры и короткие сабли его не интересовали, по опыту Шпачек знал, что коноводом жандармских табунов всегда бывает дурно одетый, помятый холостяк, господин Никто в несвежем воротничке.
- Ничего из ряда вон выходящего не произошло. Гость выпил лишку, выстрелил в люстру. Обычное дело. Убыток оплачен, гость принес извинения. Есть свидетели.
“Случайные” понятые закивали в унисон:
- Так точно-с!
Господин Никто засомневался:
- Но был вызов…
- Ложный. - возразил директор Дома Праха. - Есть свидетели. Могут подтвердить письменно. Гоп-ля!
Шпачек звучно и сухо щелкнул пальцами.
Понятые перестроились, как по команде, один уже спросил у полицейского бланк и огрызок карандаша, кто-то пригнулся, и прямо в коридоре выстроилась неровная очередь - подписывать бумажку на его спине, как на пюпитре.
- Опять ложный сигнал? - нахмурился Господин Никто - Месяц тому был ложный. На Пасху был ложный, сколько можно?
- Публика очень нервна и остро переживает искусство. Ни-ка-кой возможности спокойно ра-бо-тать - с каждым слогом наступал Ян Шпачек на полицейского в штатском. - За беспокойство соблаговолите - штраф-с. По тарифу. У нас все, как в банке.
- директор виртуозно выхватил подписанный протокол со спины понятого, и шулерским жестом подсунув “под” взятку, поклонился.
Господин Никто пробежал глазами подписи.
- Минуточку… Но здесь те же фамилии, что и на Пасху и месяц на…за…д…
- Завсегдатаи! - Шпачек радушно развел руками -
Злые духи подхватили остатки гостей под белы локти и выдавили на рассветную улицу оторопевший полицейский наряд.
На окнах Дома Праха живо задернулись одна за одной коралловые мантии занавесей.
- Дамы и господа! Дом Праха закрывается, мы будем рады видеть вас завтра вечером. До новых встреч!
Зал Общий план.
В зале погасли усталые лампионы, зашаркала швабра по паркету, расторопные руки скатали ковровые дорожки, и расставили стулья ножками вверх на столики.
Последняя кордебалетная “мышка”, щуря красные от бессонницы глаза, прошмыгнула в низкую дверь служебного выхода, кутаясь в пасмурное пальтишко с пелеринкой.
Шпачек подошел к роялю, ключ от крышки он не доверял никому, тронул холодные клавиши, и в медленном темпе набренчал первые такты “Лунной сонаты”, которые тут же перешли в ломкую “припрыжку” собачьего вальса.
Чех поднял голову и встретился взглядом с младшим официантом Дома Праха - Эдуардом Поланским.
Шпачек дернул щекой и лишний раз подумал: “Черт меня дернул взять этого котофея на испытательный срок. Сегодня уволю. “
- Марш работать. - приказал директор. - Дармоед.
- Па-азвольте, я бы выразился, соблюдать авантаж!. - обиделся Поланский и присел на край сцены, качая толстой ножкой в полосатой брючине.
Пятнышко усиков под мясистым носом встопорщилось -
- Я вам не банальный халдей. Прошу с этой минуты называть меня: Господин Репортёр.
- Как? - переспросил Шпачек и, бесшумно опустил крышку рояля.
Поланский прекрасно знал, что расхристанный “пассажир”, прячась от полиции в телефонной комнате, совершил пару необходимых звонков в ночные редакции.
И звонки были приняты сразу после того, как редакторы спросонок разобрали, кто с ними разговаривает. Главное, что такая крупная птица, пусть и не без некоторого нажима, согласилась оказать протекцию.
Люди этого полета, я бы выразился, не стесняются временем суток.
“В штате с завтрашнего дня” - отрапартовала телефонная трубка.
Теперь Поланский ковал железо, пока горячо, он закинул обе ноги на сцену, и барственно приказал директору-пианисту.