– Это моя вина, – смогла выговорить она. – Если бы я не заставила его съехать, этого никогда бы не произошло.
Потом Мария внезапно вскинула руки к голове.
– Господи. Винсент! Мне нужно домой. Винсент там один, а в духовке стоит ужин.
Манфред выезжает из гаража. Я закрываю глаза, но она никуда не уходит, словно отпечаталась на моей сетчатке. Я вижу ее так же отчетливо, как тогда, в лесу.
Мария Фоукара.
Светлые, слегка взлохмаченные волосы. Окровавленные руки. А отчетливей всего – скорбь и паника. Они так ясно читались в ее глазах. Не только в глазах – во всей фигуре, в жестах, в голосе.
Она нравилась мне. Очень нравилась, наверное, больше, чем я мог себе позволить. Нельзя испытывать симпатию к родственникам, свидетелям и подозреваемым. Это влияет на объективность суждений.
Спросите меня, уж я-то знаю.
Но к Марии невозможно было не проникнуться симпатией. Вероятно, она – одна из тех немногих, кто был в жизни по-настоящему счастлив. До всего этого, конечно. Думается, она любила работу, боготворила семью. А еще она была цельной, искренней и обладала какой-то движущей силой. Пока все не полетело к чертям.
– Как умер Самир Фоукара? – спрашивает меня Манфред, ускоряясь, чтобы обогнать автобус, притормозивший выпустить пассажира.
Тяжелые капли дождя, падая с темнеющего осеннего неба, разбиваются о ветровое стекло.
– Был забит насмерть в лесополосе в нескольких сотнях метров от своего дома. Невыясненной осталась причина, по которой он оказался в лесу, однако его автомобиль был обнаружен в паре километров оттуда. Очевидно, у него закончился бензин. Вероятно, он пешком направился домой, но по дороге с кем-то столкнулся.
– С тем, кто размозжил ему голову?
– Причина смерти – удар тупым предметом по затылку.
– Убийцу так и не нашли? – интересуется Манфред, включая дворники. Те с противным скрипом оживают.
– Нет. Свидетелей не было. Никаких технических улик. Хотя лучше сказать, их было чересчур много. Целые толпы народа ходили через тот лес. Очевидно, там это популярный маршрут для прогулок. Что касается мотива… – Я ненадолго замолкаю, но потом решаю объяснить: – Самира Фоукара ненавидели. Когда его освободили из-под стражи, люди пришли в неистовство.
– А та женщина, что нашла его, – жена?
– Мария. Да. Ничто не указывало на то, что она могла быть замешана в его убийстве.
– Но она ведь его обнаружила.
– Да, – соглашаюсь я. – Она его обнаружила.
22
Судебный медицинский эксперт по имени Давид Файнштейн выглядит очень молодо. Так молодо, что мог бы сойти за моего сына. Хотя это всего лишь знак того, что я начинаю стареть. Меньше года осталось до пенсии, и тогда всю полицейскую жизнь я смогу оставить позади.
Порой я спрашиваю себя, чему за это время научился.
Смею утверждать, я хороший полицейский. Ну а жизнь – чему научила меня она?
Все изменилось той зимой, двадцать лет назад. Все, во что я верил, не сбылось, а после этого я больше ни во что не верил. А когда ни во что не веришь, все перестает иметь значение. Сама жизнь ничего не стоит – как тот пух, который торчит из прорехи в моей куртке.
– Давид, – представляется судебный медик, протягивая руку.
– Гуннар, – отвечаю я, пожимая ее.
Пожатие у него крепкое, взгляд карих глаз – теплый. Почти каждый раз, когда я сталкиваюсь с судебным медиком, я задаюсь вопросом – почему он избрал этот путь, а не стал, скажем, окулистом, или педиатром, или хирургом. Почему он предпочел мертвых живым. Однажды я спросил об этом у одной из его коллег. Она ответила мне так:
– Загадки, Гуннар. Виной всему загадки. Мы разгадываем их каждый день, даруя слово тем, кто больше не в силах ничего сказать. Кому, как не тебе, должно быть это понятно?
Манфред тоже здоровается, и мы идем в секционный зал – выкрашенные белой краской стены, блестящий линолеум на полу, нержавеющие столы, оборудованные стоками, кранами и шлангами с душевыми лейками. Я видел все это уже много раз, но каждый меня поражает мысль, что все заканчивается именно так. Вся любовь, все надежды, все, что прежде составляло саму жизнь, низводится до костей, гниющей плоти и жидкостей, сливающихся в эти стоки.
– Не уверен, что смогу быть вам чем-то полезен, – говорит Давид, жестом указывая на один из секционных столов.
Кости разложены на нем таким образом, чтобы сформировать человеческий скелет.
– Вот черт! – восклицает Манфред, потирая подбородок. – Здесь все?
Давид кивает.
– Да, но до завершения исследований я не могу ничего сказать ни о причине смерти, ни о времени, ни о личности трупа.
– Считаешь, причину смерти можно будет определить? – спрашиваю я, глядя на выцветшие кости. Рядом с бедренной лежат какие-то инструменты, а возле них – клок высохших водорослей.
Давид складывает руки на груди.
– Это может быть непросто, – соглашается он. – Но если повезет, мы сможем выделить ДНК, и тогда, возможно, получится ее идентифицировать.
– Ее? – переспрашивает Манфред.
– Да, это женщина, насколько я вижу. Но… Нет, послушайте, я вам больше пока что ничего не скажу. Я и так уже ступил на тонкий лед. Вскрытие состоится завтра, ко мне на помощь приедет коллега из Уппсалы, который специализируется на судебной антропологии.
– Бен, значит?
– Да, – отвечает Давид. – Тут он внезапно оживляется и неуверенно улыбается нам. – Но сейчас я мог бы показать вам кое-какие вещи, – сообщает он, направляясь к окну, прямо под которым стоит еще один стол.
На голубой клеенке лежит нечто, напоминающее свернутый ковер, покрытый грязью и высохшими, спутанными водорослями.
Мы следуем за ним.
– Она была завернута в это? – уточняет Манфред.
– Да, – подтверждает Давид и, натянув пару латексных перчаток, берет скальпель. Затем он аккуратно скоблит лезвием ковер. С него сыпятся песок и грязь, обнажая маленький участок.
Я наклоняюсь, чтобы получше разглядеть переплетение ярко-желтых и зеленых волокон.
– Пластик? – наморщив лоб, спрашивает Манфред.
– Верно, – отвечает Давид. – В ином случае он бы развалился много лет назад.
– Так значит, она долгое время провела в воде? – спрашиваю я.
– Об этом я пока не стану судить, – криво ухмыльнувшись, отвечает Давид. – Вам придется пару дней потерпеть. Ну хорошо, я и сейчас могу вам сказать – да, она пролежала в воде как минимум несколько лет. Но сейчас я не готов утверждать, та ли это девчонка, Фоукара. Однако… Насколько мне известно, мы располагаем образцами ее ДНК, так что, вероятнее всего, сможем провести сравнительный анализ. Если, конечно, нам удастся получить ДНК-профиль. Кроме того, у нас есть еще вот что.
Давид тянет руку за маленьким прозрачным пакетиком, который лежит рядом с ковром.
– У нас еще руки не дошли это отчистить, но все же…
Он слегка разминает большим и указательным пальцами содержимое пакетика, так что луч яркого света падает на что-то маленькое и блестящее.
– Никакой видимой коррозии, – бормочет Давид. – Это золото.
Я вновь наклоняюсь и долго вглядываюсь в содержимое пакетика.
Внезапно мой желудок сводит, а сердце начинает биться чаще.
– Где вы это обнаружили? – спрашиваю я.
– Это было на внутренней стороне ковра.
– Могу я сделать фото? – прошу я разрешения.
– Будьте как дома, – приглашает Давид, делая шаг назад, чтобы я мог выбрать подходящий ракурс для снимка маленькой сережки в виде дельфина.
Некоторое время спустя…
Наступил вечер, и за окном моей квартиры в Мербю завывает осенний ветер. Он стучит и царапается в стекла. Шум мотора приближающейся машины сначала нарастает, а затем постепенно стихает.
Я сажусь в кровати, потом медленно встаю, ожидая возвращения острой боли в бедре. Морщусь, когда она напоминает о себе. Потом иду пи́сать.
Стареть – ужасно. Ничего не функционирует как положено. Тело болит, становится раздражающе медлительным и совсем не готово выполнять то, что я от него хочу. Вместо движения оно стремится отдыхать, стремится ездить в машине вместо того, чтобы ходить пешком, и упрямится, даже когда ночью мне нужно встать по нужде.
В квартире же, напротив, ничего не изменилось с того самого вечера двадцать лет назад, когда мы с Ли только въехали сюда. Кичливые кожаные кресла тихо и смирно стоят в гостиной, как спящий в стойлах скот. Акварели, которые Ли написала во время учебы на Готланде, украшают стену над телевизором, а на полке теснятся книги.
Это книги Ли.
Я никогда не читал их, но мне приятно, что они там стоят. Ли всегда говорила, что человек не может быть одинок, если у него есть полка с книгами.
Она была права, как всегда.
Стол и стулья, стоящие в кухне, мы купили в «Икее», а собрала их сама Ли. Не потому, что я не знал, как это делается, – просто я все время был на работе.
Они выглядят совсем как новые, только кое-где есть небольшие сколы.
Пописав и почистив зубы, я возвращаюсь в спальню. Бросаю взгляд на будильник.
Пять минут первого.
Я осторожно опускаюсь на кровать рядом с ней, кладу руку ей на плечо и легонько трясу.
– Эй!
– М-м? – мычит она, зевая.
– Мне завтра нужно рано вставать.
– Нет, – говорит она. – Ты можешь прийти к девяти.
Я смеюсь.
– Серьезно?
– Да. На этой неделе дети с отцом, так что я не тороплюсь.
Я размышляю.
– Мне нужно встретиться с Марией Фоукара на Королевском Мысе.
Она издает стон.
– Если уж она двадцать лет ждала, неужели не сможет подождать еще часок?
Я целую ее в щеку. Бледное лицо влажно от пота, темные волосы рассыпались по подушке. Она открывает глаза и долго смотрит на меня в тишине.
Потом говорит:
– Ты хочешь, чтобы я ушла, верно?
Я киваю.
– Господи боже, Гуннар. Почему тебе так важно спать в одиночестве?
– Иначе я вообще не могу спать.
И это правда, я никогда не смог бы заснуть рядом с ней. И рядом с любой другой женщиной, если уж на то пошло.