Будил спускает ноги с кровати и наклоняется, чтобы поднять с пола трусы и бюстгальтер. Потом делает несколько шагов в сторону двери и сдергивает со спинки стула юбку и шелковую блузку.
Нервными, быстрыми движениями одевается.
– Если бы я не так хорошо знала тебя, то была бы в бешенстве, – бормочет она.
– Ты красивая, – произношу я, любуясь ее стройным белым телом. Ее живот совсем немного нависает над шрамом от кесарева сечения, груди маленькие, руки мускулистые.
Она фыркает.
– Ты кусок дерьма.
Это не так – я и в самом деле считаю ее красивой. Но вслух ничего не говорю – понимаю, что она знает это.
Я провожаю Будил до двери и снова целую, не так мимолетно, как в прошлый раз.
– Увидимся утром, красотка, – говорю я.
– Отвали, – отмахивается Будил. Однако на ее губах появляется намек на улыбку, доходчиво объясняя мне, что все в порядке.
Дверь захлопывается, и я возвращаюсь в опустевшую постель. Выключаю свет и закрываю глаза.
«Может быть, в одиночестве я и не чувствую себя сильнее, – думаю я. – Но уж точно гораздо спокойнее».
23
К машине я почти что бегу – мороз утром кусается, к тому же ветрено. Толстый слой инея покрывает ветровое стекло, и пока я его отскребаю, рядом появляется Черстин с четвертого этажа со своим большим пуделем. Ее редкие седые волосы развеваются на ветру, а накрашенные алым губы растягиваются в широкой улыбке. Она останавливается рядом со мной, уперев руки в крепкие бедра. Черстин около семидесяти, и наружностью она обладает по-матерински приятной. У нее мягкие черты, под тканью свитера скрывается округлый бюст, а взгляд немного дразнящий.
– Гуннар! – здоровается она, улыбаясь еще шире.
– Привет! – отвечаю я, выпрямляясь. В бедре предательски колет, и я замираю в движении.
– Так ночью был мороз?
– Очевидно, – соглашаюсь я, распрямляю спину и указательным пальцем принимаюсь счищать ледовую крошку со скребка.
– Придешь вечером на собрание правления?
– А оно сегодня?
– Я рассылала приглашения неделю назад, – недоумевает она, слегка наморщив лоб. – У нас на повестке две новых заявки на вступление в жилкооператив.
Я улыбаюсь. Она тоже.
– Приду, если успею.
– Отлично.
Она уже было разворачивается и шагает прочь, но через пару метров внезапно притормаживает.
– В семь часов, – напоминает Черстин.
– Ладно, – соглашаюсь я, но ответ тонет в шуме мотора проезжающего мимо грузовика.
Дорога на Королевский Мыс занимает всего сорок минут, но на самом деле я словно попадаю в другую страну. Все вокруг кажется сказочным: толстый снежный покров лежит на земле вокруг зданий, построенных на рубеже прошлого века, а одетые в иней деревья в лесу загадочно сверкают.
Несмотря на то, что я не бывал здесь уже двадцать лет, я без проблем вспоминаю дорогу к дому Марии Фоукара. Маленькая деревянная вилла зеленого цвета выглядит точь-в-точь такой, какой я ее запомнил. Дом недавно выкрашен, а сад выглядит опрятно – опавшая листва и остриженная трава аккуратно собраны и небольшими кучками разложены поверх растений на грядках, а пустые горшки составлены один в другой у стены дома.
Едва выбравшись из машины, я сразу обращаю внимание на то, как вокруг тихо. Единственные звуки – это вой ветра и отдаленный птичий гомон. Короткой тропой я иду прямо к двери и нажимаю на звонок.
Она открывает через несколько секунд.
– Здравствуй, – с робкой улыбкой говорит Мария.
Мы жмем руки, и я вхожу в дом.
– Ты не изменилась, – говорю я.
– Правда?
Она вскидывает руки к волосам, которые приняли пепельно-серый оттенок.
Я киваю.
Это правда. Разумеется, она прибавила несколько килограммов, и волосы у нее поседели, но взгляд остался тем же, как и точеные черты на бледном лице.
За ее спиной возникает женщина – высокая, мускулистая, с коротко стриженными каштановыми волосами. Она кажется мне смутно знакомой, и через пару мгновений я вспоминаю, что сталкивался с ней во время расследования убийства Ясмин.
– Грета, – подсказывает она, протягивая мне руку. – Я как раз собиралась уходить.
Она надевает короткое красное пальто, клюет Марию в щеку и исчезает за дверью.
– Увидимся! – машет она на прощание.
– Старая подруга, – объясняет Мария, встретившись со мной взглядом.
– Я узнал ее. Она была на похоронах, мы разговаривали.
– На похоронах Самира? Да, это возможно. Они приятельствовали. Я ведь и познакомилась с Самиром благодаря ей. – Мария умолкает, очевидно, колеблясь, но все же продолжает: – Она была немного влюблена в него. До того, как мы с ним встретились.
– Немного влюблена?
Она улыбается.
– Наверное, по уши, но в этом она никогда не признается.
Мария тянется за вешалкой. Забрав у меня куртку, чтобы повесить, она внезапно замирает и проводит кончиками пальцев по ткани.
– Ой, – смеется она. – Это ведь та же самая вещь.
– Что?
Она ловит мой взгляд.
– Куртка. Она была на тебе. Тогда. Я ее узнала.
– Она довольно старая.
Мария смотрит на меня с непониманием.
– Господи. Ты носишь одну и ту же куртку двадцать лет?
– Она теплая.
Мария вешает мою старую верную тужурку и оборачивается ко мне.
– Ты мог бы стать лицом движения за бережливость. Будешь кофе?
– Только если ты будешь.
– Входи, – приглашает она и первой шагает в кухню.
Я сажусь за стол у окна, констатируя, что время остановилось и в доме Марии Фоукара. Мебель осталась прежней, гардины тоже. Даже рисунки Винсента никуда не делись, только немного выцвели и обтрепались по углам. Края их были в несколько слоев оклеены пожелтевшей от времени липкой лентой. Черно-белые фото тоже были на местах – Винсент рядом с большим снеговиком с носом-морковкой и глазами из камушков. Ясмин и Винсент рядом с пасущейся коровой.
На разделочном столе стоят пустая бутылка из-под вина, два бокала и чаша с чипсами. Мария ловит мой взгляд.
– Грета любит вино, – поясняет она. – И чипсы.
Мария достает маленькую капсулу из фольги.
– Ты такой пьешь?
– Само собой.
– Даже я сдалась и купила-таки эту дорогущую кофе-машину, – вздыхает Мария, заправляет капсулу в автомат и нажимает на кнопку.
– Моей кофеварке двадцать лет, – признаюсь я.
– Иначе и быть не могло, – улыбается Мария. Потом она повторяет процедуру и возвращается к столу с двумя чашками.
Устроившись на своем месте, она поднимает на меня взгляд. Улыбки как не бывало, а лицо кажется еще бледнее, чем раньше. В холодном ноябрьском свете, льющемся из окна, морщинки проступают отчетливее, образуя тонкую сеть возле уголков глаз и губ.
– Вы нашли ее? Ты упоминал какую-то находку, когда звонил.
Я делаю глубокий вдох.
– Пару дней назад спортсмены-ныряльщики обнаружили человеческие останки в нескольких сотнях метров от утеса Кунгсклиппан. Мы пока не установили личность, но судебные медики утверждают, что тело пролежало в воде очень долго. Много лет.
Мария прижимает ладони к глазам, словно желая отгородиться от непрошеного видения. Потом шумно выдыхает и опускает руки на колени.
– Черт побери, – бормочет она. – Знаешь…
Она замолкает и отворачивается к окну, за которым высокая живая изгородь отделяет лужайку от угодий усадьбы Кунгсудд.
– Это никогда не отпустит, – продолжает она. – Ты учишься с этим жить, но оно не отпускает.
– Знаю, – соглашаюсь я.
Ее пытливый взгляд скользит по мне, и на мгновение мне чудится, что вот сейчас она спросит – откуда мне это знать? Но мгновение проходит, и Мария упирается взглядом себе в колени. Седые волосы спадают на лоб, и она одной рукой убирает выпавшую прядь за ухо.
– У нас нет уверенности, что это она, – говорю я.
Это ложь. Кто еще мог бы там лежать, завернутый в ковер?
Мария кивает и отпивает глоток кофе.
– Когда станет ясно?
– После вскрытия и анализа ДНК. Если, конечно, им удастся выделить ДНК-профиль. Это еще не точно.
– Когда состоится вскрытие?
Я сомневаюсь, нужны ли ей подробности.
– Сегодня, – отвечаю я, решив не упоминать тот факт, что речь идет не о теле в привычном понимании, а, скорее, о куче костей.
Мария снова кивает.
– Потом понадобятся одна-две недели на обработку проб ДНК. Если повезет. У лаборатории будет много работы. Я обещаю позвонить, как только что-то станет ясно.
– Хорошо.
Слеза скатывается по ее щеке, но Мария и не думает ее смахивать.
Я встаю, делаю шаг к разделочному столу и отрываю кусок бумажной салфетки от рулона.
– Держи, – протягиваю я ей салфетку.
– Спасибо, – произносит Мария и, взяв ее в руку, продолжает безучастно сидеть с поникшей головой.
На какое-то время устанавливается тишина.
– Как ты жила все эти годы? – спрашиваю я.
Она вскидывает на меня взгляд, словно вопрос ее удивил.
– Я?
– Ну да. Ты. И Винсент, разумеется.
Она слегка склоняет голову набок и кладет ненужную салфетку на стол.
– С чего начать? – немного помолчав, начинает она. – Я ушла из школы весной две тысячи первого года, через пару месяцев после смерти Самира. Там было слишком много пересудов, и в конце концов я не выдержала. Дети, родители. Коллеги. Все сплетничали о случившемся. Я не могла больше быть «той училкой, которая была замужем за убийцей». Той, что должна была все понять, но ничего не распознала. Так что я уволилась. Думала, что со временем смогу выйти на работу в какую-нибудь другую школу. Может быть, в городе. Но из-за Винсента…
Она оставляет фразу неоконченной и отпивает еще кофе.
– После гибели Самира Винсенту было плохо. Он прекратил разговаривать, по крайней мере со мной и своими приятелями. Но я слышала, как иногда он разговаривал сам с собой у себя в комнате, так что на физическом уровне с ним все было в порядке. Это называется селективный мутизм. По словам специалистов, вероятно, в сочетании с расстройством аутистического спектра. Как будто раньше у него было недостаточно диагнозов. Ну так вот. Я больше не стала работать учительницей. У меня же были дом и папино наследство, так что на жизнь хватало, по крайней мере в первые годы. К тому же мы взяли щенка, далматинца, так что мне было чем заняться дома. Потом я устроилась на полставки в книжный магазин в центре. Но два года назад оттуда ушла и начала помогать с бухгалтерским учетом и управлением здесь, в усадьбе. Не знаю, в курсе ли ты, но теперь это конференц-центр. Им управляет Николь, жена Тома Боргмарка.