Амели, упершись взглядом в колени, смеется и качает головой. Потом тянется к пачке сигарет, которая лежит на столе, достает одну и прикуривает.
– Не помню. Как я уже сказала, в те годы они часто менялись.
– Вы серьезно? – удивляюсь я. – Вы не можете вспомнить ее имя?
– Нет, но можно поднять мои старые записи, если хотите. Я могла где-то упомянуть и ее.
Амели аккуратно стряхивает пепел в фарфоровую пепельницу.
– Это было бы весьма кстати, – говорит Манфред, провожая взглядом ее руку.
– А вы? – спрашиваю я, обращаясь к Казимиру, который до сих пор хранил молчание. – Вы помните, как ее звали?
С лица Казимира сошел весь цвет, а лоб блестит от выступивших на нем капель пота. Он открывает рот и снова закрывает, не произнося ни звука. Амели кладет ладонь ему на руку.
– Кассе, – говорит она, – что с тобой?
– Просто… – Он встряхивает головой и обеими руками проводит по волосам, а потом делает глубокий вдох. – Простите, – говорит он. – Я тоже не помню, как ее звали.
– Но саму девушку вы помните? – делаю я еще одну попытку.
– Нет, – быстро отвечает Казимир. Возможно, чересчур быстро. – Я не помню ни одну из этих девушек.
В последовавшей за этим тишине я наблюдаю за его реакцией.
– У вас не может оказаться ее старого фото? – спрашивает Манфред.
По выражению лица Амели ничего нельзя понять.
– Фото прислуги? Сильно сомневаюсь.
– Возможно, в Налоговой инспекции сохранились ее данные, – вслух предполагаю я, глядя на Амели. – Я исхожу из того, конечно, что вы не нанимали на работу нелегалов?
Амели не прячет взгляд и смотрит мне в глаза.
– Я не собираюсь стыдиться того, что двадцать лет назад мы нанимали иностранных работников, не оформляя социальных выплат и не платя налогов, – заявляет она, выпрямляя спину. – Так или иначе, у этого преступления уже вышел срок давности.
– Само собой, – соглашаюсь я. – К тому же налоговые преступления – не наш профиль. Меня больше интересует, почему девушка бесследно исчезла, а вы даже не встревожились и не заявили в полицию.
– Но мы же не нашли ее вещей.
– Подождите, – обрываю ее я. – Ваш муж и Казимир вернулись домой и обнаружили в духовке противень с обгоревшими булочками. Разве не должен был этот факт вызвать у вас подозрения? Почему человек внезапно бросает выпечку и кидается собирать вещи, а потом убегает?
Амели явно колеблется.
– С этой девушкой у нас бывали кое-какие проблемы, – некоторое время спустя признается Амели и тушит сигарету.
– А я так понял, что вы не помните ни ее имени, ни внешнего вида, – говорю я.
Амели вздыхает.
– Я не помню ее имени, это правда. Но саму девушку, конечно, помню. С ней… – Амели руками расправляет складки на фланелевых брюках. – …случались неприятности, – заканчивает она фразу.
– Неприятности?
Манфред весь обращается в слух.
– Мы подозревали ее в воровстве. У нас пропадали кое-какие вещи.
– Что за вещи? – уточняю я.
– Украшения. Пропадали украшения.
30
Манфред меряет шагами свой крошечный кабинет. Я наблюдаю за ним, сидя на стуле. Он повесил пиджак и закатал рукава рубашки. За окном темно. Плотная тьма давит снаружи на стекла, как будто это какой-то гигантский зверь устроился на ночлег, привалившись к стене дома.
– По поводу сегодняшнего утра, – говорю я. – Что ты думаешь о поведении Казимира?
– Думаю, он знает больше, чем нам рассказывает. Ясно как день, что он помнит девушку – у него был такой вид, будто он сейчас обделается.
– Может, нам стоило опросить и Тома Боргмарка?
– С чего бы ему знать имя прислуги?
Я пожимаю плечами:
– Он ведь проводил много времени в усадьбе. Кстати, я только что направил заявление в социальную службу. Когда я был у Марии Фоукара, к ней явилась жена Тома, чтобы забрать детей. Она была пьяна как сапожник. Очевидно, у нее серьезная зависимость, и дети подвергаются опасности, находясь рядом.
– Наличие счета в банке – не панацея от подобных проблем.
Манфред останавливается у окна, глядя в темноту, и медленно переминается с ноги на ногу.
– Я сейчас разговаривал по телефону с мужем этой Амели.
– С Грегором де Вег?
– Да. Он тоже не смог вспомнить девушку. Сказал, что если кто и знал, как ее звали, так это Амели. Я связался и с другими детьми – Харольдом и Дугласом. Они имени тоже не назвали, но средний брат, Дуглас, сказал, что эта девушка была милой. И услужливой. Но никаких фотографий у них, конечно, нет.
– Разумеется, зачем бы кому-то фотографировать прислугу? Она же была для них никем, просто обслуживающим персоналом. Она пересекла половину земного шара, чтобы поддерживать порядок в чужом доме и печь булки, оставила свое дитя в Колумбии ради работы в семье, члены которой забыли ее имя в тот же миг, как над ее телом сомкнулись морские волны.
Манфред, отвернувшись от окна, пожимает плечами и кивает.
– У каждой второй семьи на Королевском Мысе есть няни и прочий персонал.
Я погружаюсь в раздумья.
– Эти девушки, – говорю я. – Чем они занимаются в свободное время?
– Не имею ни малейшего понятия.
– Зато я имею. У тебя есть номер местного полицейского участка?
Я стою на вершине утеса Кунгсклиппан, глядя на свинцово-серую воду. Небо обложено тяжелыми тучами, но выглядывающая из прорех между ними голубизна намекает на то, что солнце все еще светит где-то высоко, над плотным покрывалом облаков.
Ветер треплет мне куртку и ерошит волосы, которыми я с таким трудом прикрыл лысину. Я подношу руку к голове, чтобы пригладить их, и заглядываю за край обрыва, ощущая в животе спазмы. У подножия утеса волны разбиваются о камни и превращаются в белую пену.
Двадцать лет под водой. Двадцать лет в холодных объятиях Балтики.
Где-то на свете живет ее ребенок, не ведая о том, что сталось матерью. Маленький человечек, которому она дала жизнь, уже вырос и, возможно, сам обзавелся детьми. Там, на другой стороне света, жизнь продолжается, но здесь все как будто застыло. Волны укачивали ее тело, пока оно постепенно не растаяло, растворилось, и все, что от нее теперь осталось, – кости. Весна приходила вслед за зимой, и новые весны приходили вслед за новыми зимами. Годы приходили и уходили, а она – девушка, чья судьба нас так интригует, – пребывала в забвении.
Никто не хватился ее, никто не поднял тревогу.
Я размышляю над словами Манфреда.
У каждой второй семьи на Королевском Мысе есть няни и прочий персонал.
Как по-разному протекают наши жизни. Как мы избалованы – и я в том числе – всем тем, что принимаем как должное: свободой выбирать свой путь, безопасностью, жизнестойкостью и неотъемлемым правом жить рядом с теми, кого мы любим.
– Я сейчас яйца отморожу, – стонет Манфред. – Долго еще мы будем здесь торчать?
Я оборачиваюсь на его голос. Манфред топчется на месте, кутаясь в тонкое белое кашемировое пальто.
– Нужно было теплее одеваться, – говорю я.
– Ты не упоминал о том, что нам придется совершать долгие пешие прогулки.
– Мне нужно было еще раз взглянуть на это место.
– Зачем?
На этот вопрос у меня нет ответа. Это всего лишь обрыв, он ничего не может рассказать о том, что же произошло с женщиной, которая упокоилась здесь.
Тем не менее я чувствую, что море говорит со мной, оно что-то нашептывает мне на ухо, и это что-то – очень важно. Просто сквозь фоновый шум я пока не могу разобрать слов. Все, что мне нужно, – это время. Время, чтобы собрать воедино все кусочки мозаики, полную картину которой нам до сих пор еще не удалось окинуть взглядом.
Прошло два дня с тех пор, как местная полиция приступила к поквартирному обходу жителей, и вот сегодня появился первый результат. Нам с Манфредом предстоит посетить семейство, которое проживает всего в нескольких сотнях метров от усадьбы – быть может, они смогут пролить свет на загадочную личность погибшей колумбийки.
– Ладно, – соглашаюсь я, – поехали.
В молчании мы возвращаемся к машине и короткой дорогой едем к дому семьи Веннергрен.
Большой приземистый дом весь из стекла и бетона напоминает музей современного искусства. Он стоит на краю скалы, откуда открывается ничем не ограниченный вид на море. Возле гаража припаркованы два автомобиля – черная «Ауди» и красный «Мини».
– Его и ее, – кивком указываю я на машины.
Манфред ничего не говорит.
Гравий подъездной дорожки хрустит под ногами, когда мы направляемся к входной двери.
«Веннергрен» – гласит скромная металлическая табличка серебристого цвета.
Мы звоним в дверь, и через некоторое время нам открывает женщина в спортивном костюме, на вид лет пятидесяти.
– Эва Веннергрен, – представляется она и приглашает нас пройти в дом.
Внутри все выдержано в серо-белых тонах, обстановка аскетичная. Проходя мимо кухни, я замечаю поверхности из нержавеющей стали, которые живо напоминают мне помещение судебно-медицинской экспертизы в Сульне.
Меня слегка потряхивает, хотя в доме тепло.
– Это надолго? – осведомляется хозяйка. – Через полчаса у меня йога.
– Нет, – успокаивает ее Манфред. – Мы не отнимем у вас много времени.
Мы садимся на диван в гостиной, на поверку оказывающийся жестким и неудобным. Журнальным столиком здесь служит куб полированного мрамора. Несколько книг по искусству веерообразно разложены в его углу. Из панорамного окна – от пола до потолка – открывается вид на скальную площадку и море. Над горизонтом колеблется тонкая пелена тумана, словно дым далекого костра.
– Вы хотели что-то узнать о нашей няне? – уточняет Эва, пультом выключая музыку.
– Верно, – соглашаюсь я. – Если я правильно понял, двадцать лет назад у вас работала няня родом из Мексики.
Эва улыбается.
– Маргарита. Настоящая жемчужина.
– Так вы помните ее имя?
Эва морщит лоб.
– Разве это странно? Она ведь работала у нас два года, помогала заботиться о детишках, когда те были совсем маленькими. Мы и впоследствии поддерживали с ней связь. У нее все сложилось хорошо. Сейчас она работает медсестрой в Мехико. У нее двое собственных детей. Если мы когда-нибудь окажемся в Мехико, обязательно ее навестим.