Я так и стояла на месте, пока он не скрылся среди сосен.
Том вернулся из сарая.
– Кто это был?
– Харольд.
– Черт. Он что-то видел?
– Не знаю. Он пошел обратно в лес. Мне кажется, он собирается к какому-то приятелю.
В отдалении послышался шум мотора и мелькнул свет фар свернувшей к усадьбе машины.
– Дерьмо, – бросил Том. – Они возвращаются.
Он вновь скрылся за дверью лодочного сарая. Мне было слышно, как он что-то передвигает – оттуда доносились грохот и скрежет.
Со стороны усадьбы захлопали двери автомобиля, и над замерзшим лугом понесся, то затихая, то вновь набирая силу, голос Казимира. Затем открылась и закрылась входная дверь, и голос исчез.
Передо мной возник Том, толкая что-то перед собой. По бокам, как копья, торчали металлические полозья. Мне понадобилось какое-то время, чтобы сообразить, что передо мной – финские сани. Вряд ли я раньше видела такие живьем и уж точно никогда ими не пользовалась. Даже не знаю, есть ли что-то подобное во Франции.
Том спустил сани к самой кромке воды и поставил их на лед. Полозья заскрипели, когда он на пробу прокатил сани туда-сюда по скользкой поверхности.
– Помоги, – велел он, вернувшись на берег.
Вместе мы подняли завернутое в коврик тело, отнесли его к саням и перекинули через сиденье. Том сделал несколько неуверенных шагов и принялся толкать перед собой сани по направлению к полынье, которая виднелась примерно в сотне метров впереди.
Это звучит гораздо проще, чем было на самом деле: коврик – то есть Паола – волочился по льду, и Тому приходилось прикладывать большое усилие, чтобы толкать груз вперед.
В полной темноте я семенила следом, в нескольких шагах от него. Мои новые сапожки буквально катились по твердой скользкой поверхности. Я упала, ударилась о лед, но сумела встать. Том несколько раз останавливался и поправлял всю конструкцию, чтобы она не развалилась.
Казалось, что прошла целая вечность, но на самом деле весь путь к открытой воде не мог занять у нас больше пяти минут. Толстые куски льда покачивались на поверхности воды у края полыньи, сталкиваясь друг с другом и издавая глухой стук.
Том дотащил сани до нужного места, помедлил секунду, а затем изо всех сил толкнул их вперед. Сани беззвучно скользнули за кромку льда, перевернулись, а затем исчезли под толщей черной воды. Вода забурлила вокруг, и пузырьки воздуха стали подниматься к поверхности, по которой расходились небольшие волны.
Тогда я видела девушку по имени Паола в последний раз.
46
Том то тащил, то подталкивал меня в сторону дома. Не помню, о чем я тогда думала и думала ли вообще, зато помню чувство, которое меня переполняло. Это было ощущение утраты, потери, неизбежности, как будто я понимала, что теперь уже ничего не исправить.
Когда мы добрели до моего дома, он грубо взял мое лицо в свои руки, сжав щеки, так что рана на губе вновь открылась и закровоточила.
– Ничего этого никогда не было! – отрезал он и грубо поцеловал меня в губы.
Рану немилосердно защипало, и я отпрянула назад.
Черную найковскую сумку, принадлежавшую Паоле, Том всю дорогу нес на плече, а теперь всучил мне в руки.
– А это – спрячь, – добавил он.
Я поставила сумку на землю.
– Я позвоню в полицию, – сказала я. – Расскажу, что случилось.
Том коротко рассмеялся.
– Ни черта ты не сделаешь.
– Ты за меня не решаешь.
Снова смех.
– Да звони, черт с тобой. Только предупреждаю, чтоб ты знала – я буду все отрицать. – Том ненадолго замолчал, а потом опять заговорил. – Насколько я понимаю, свидетелей нет. А кто поверит тебе? Всем известно, что ты куришь траву. Всем известно, что ты маленькая предательская сучка, охотница за миллионами, которая вешается на Казимира. Я скажу, что ты вернулась в усадьбу. Что ты ревновала Казимира к Паоле, потому что тот на нее запал. И Харольд, конечно, подтвердит, что видел тебя у воды. Он презирает тебя, ты же знаешь? Тебя и всех прочих чурок.
И с этим он ушел, растворившись в зимней ночи. Было только слышно, как хрустел снег у него под ногами, пока он не скрылся за деревьями.
Когда я вошла в темную прихожую, дома все было тихо и привычно. Маленькие ботинки Винсента аккуратно стояли в ряд, уродские шали Марии висели на крючках, папины кроссовки валялись у двери, из одной торчал носок.
Да, все было ровно как всегда, но тем не менее что-то изменилось, потому что после того, что случилось, ничто и никогда уже не могло быть как прежде.
У меня закружилась голова, и накатила такая слабость, что я зашаталась и пришлось ухватиться за стену. Я стащила куртку, но не смогла вспомнить, куда ее нужно повесить, поэтому просто оставила ее лежать на полу. Затем я стянула с себя сапоги и, спотыкаясь, побрела в туалет, где бросила на пол сумку Паолы и включила свет.
В голове застучало, и тошнота снова подкатила к горлу. Я наклонилась над унитазом в надежде поблевать, но из меня ничего не вышло – в желудке, вероятно, уже ничего не осталось, настолько часто в последние дни меня рвало.
Я медленно поднялась на ноги и взглянула на свое отражение в зеркале.
Поперек нижней губы зияла глубокая, в несколько сантиметров длиной, рана, из которой все еще сочилась кровь. Во рту было странное ощущение – один из передних зубов оказался сломан, я могла пошевелить его языком. На ключицах запеклись кровавые отпечатки ладоней, словно на рисунке, выполненном пальчиковыми красками.
Я повернула лицо одной стороной к зеркалу, потом – другой. И тогда заметила.
У меня пропала сережка.
Эти золотые серьги мама подарила мне на тринадцатилетие, и с тех пор я надевала их почти каждый день. У Сильви были точно такие же.
В груди екнуло. Должно быть, сережка выпала где-то в усадьбе.
– Господь Всемогущий, Ясмин!
Я повернула голову.
В дверях стоял папа, в кальсонах и поношенной футболке с принтом Боба Марли. Он смотрел на меня, вытаращив глаза, а его волнистые, тронутые сединой волосы обрамляли лицо, словно нимб.
В тот вечер папа вытащил из меня все.
Он отвел меня в кухню, усадил на стул, принес бинты и дезинфицирующие средства. И пока папа обрабатывал мое рассечение, мне пришлось выложить ему все до единой грязные подробности последних месяцев – он извлекал их из меня, словно осколки стекла из открытой раны.
– Том бил меня, – призналась я, когда папа спросил, что случилось с моим лицом.
– Я знать! – вскричал он, с такой силой ударив кулаком по столу, что на пол полетели сразу несколько использованных салфеток. Пропитанные кровью комочки ткани остались лежать у моих ног. – А в следующий миг: – Беременна? Господи! Почему ты ничего не говорить?
Потом стало хуже. Когда я рассказала о Паоле, на место папиных гнева и сочувствия пришли шок, смятение и отвращение.
– Вы сделать что?
Что-то в папином взгляде погасло – буквально, словно кто-то выключил свет. Словно все надежды, которые он питал в отношении меня, в один миг померкли.
– Вы сделать что? – еле слышно, шепотом повторил он.
Не помню точно, что я лепетала в свое оправдание – наверное, что Том заставил меня, что я находилась в состоянии шока, что она была уже мертва, когда мы столкнули сани в прорубь.
Разве это еще могло иметь какое-то значение?
Могло ли вообще что-то теперь иметь значение?
– Девочка моя, моя плоть и кровь, – всхлипывал папа. – Как же так? Разве так я тебя воспитывать? Разве я не объяснять тебе, что человеческая жизнь – нет цена?
Я больше ничего не чувствовала, внутри меня были только холод и пустота. Но признание принесло облегчение – я разделила с папой свою ношу, и мои проблемы стали теперь и его проблемами.
Папа принялся рыться в сумке Паолы, и когда среди прочих вещей он обнаружил фото малышки в надувных нарукавниках, то не выдержал и громко заплакал.
– Я звонить полиция, – всхлипнул папа.
– Нет, нельзя! Том убьет меня, в самом деле убьет! И я не хочу в тюрьму! Пожалуйста, папа, пожалуйста…
За дверью послышались шаги, а потом раздался звук ключа в замке. Через несколько секунд, не сняв ни куртки, ни ботинок, на пороге кухни возникла Мария. Из прихожей раздался голос Винсента.
– Что случилось? – выдохнула она.
Да, все началось с Тома.
У него была какая-то патология, с ним что-то было всерьез не так. Он был параноиком, вечно чувствовал себя обделенным, униженным и оскорбленным, и единственным способом, которым Том пытался справиться с этими чувствами, стало насилие. Но для меня это не может служить оправданием – я в высшей степени причастна ко всему, что произошло в тот вечер. Если бы только я положила этому конец раньше, если бы отважилась порвать с Томом или хотя бы попросить помощи, Паола до сих пор была бы жива. И где-то на другом конце света одна семья не лишилась бы дочери, сестры и мамы.
Когда в ту ночь папа привез меня из больницы домой, он сказал вслух то, о чем я уже успела подумать.
– Ты такая юная, Ясмин. Такая юная, но жить так, словно смерть наступать тебе на пятки.
47
Была суббота, шестнадцатое ноября тысяча девятьсот девяносто шестого года.
Мама, Сильви и я возвращались домой с танцевального концерта. Танцевала Сильви, не я. Из нас двоих талант был только у нее – она была чудо-ребенком и уже в пятилетнем возрасте танцевала, приковывая очарованные взгляды телеаудитории.
Мама с папой собирались отдать ее в танцевальное училище.
До того, что может вырасти из меня, в то время никому не было дела.
Сильви было двенадцать, и мне кажется, что она еще всерьез не задумывалась, кем хотела бы стать – что можно знать в двенадцать? Но танцы она любила. А ее тело словно было создано для классического балета – миниатюрное, мускулистое и гибкое. В моем теле не было ни единой музыкальной клеточки, и такой гибкой, как Сильви, я тоже не была – не могла сесть на шпагат или завязаться в узел. Да и не хотела, чего уж там. Мне казалось, что это бессмысленно. Я предпочитала сидеть в своей комнате над уроками – в школе я хорошо училась