– или тусить с девчонками, сплетничать о мальчишках и слушать музыку.
Сильви сидела на переднем сиденье, рядом с мамой, все еще в концертном костюме и гетрах. Черные волосы ее были собраны в тугой узел и подколоты множеством шпилек.
На улице было темно и пасмурно, движение было плотным и агрессивным, как частенько случается в Париже. Стоявшие вдоль обочин фонари проносились мимо нас – мигнув, исчезали позади. Эти вспышки освещали лица мамы и Сильви, делая их мимику обрывочной, словно в немом кино.
– Ты сегодня потрясающе танцевала, – перестраиваясь в другой ряд, сказала мама Сильви.
В ее словах не было лести – только констатация факта. Выступление Сильви и впрямь было завораживающим и поразительным.
Мама прибавила газу, так что меня прижало к сиденью. Чехлы были пластиковые, поэтому подголовник в том месте, где я прошлым вечером пролила колу, стал немного липким.
– М-м, – промычала Сильви, запихивая в рот кусок шоколада.
После выступлений она всегда получала сладости. Против этого не возражала даже я – ведь в обычные дни Сильви соблюдала строгую диету, потому что танцорам нельзя толстеть.
– А у меня пятерка за контрольную по математике, – вклинилась я в разговор.
– Поздравляю, – ответила мама. – Папа обрадуется. Мы отметим это, когда вернемся домой.
Вдруг послышалось какое-то гудение, которое сразу превратилось в рев. В следующий миг справа нас обогнал мотоцикл, несколько раз вильнул впереди, но удержал равновесие и поехал дальше по правой полосе – обгонять следующее авто. Красный огонек его заднего фонаря исчез в темноте, и звук мотора затих.
– Боже мой, – пробормотала мама, – как можно так водить.
Мама бросила взгляд на Сильви, в ее глазах читалась тревога.
Мама не любила водить. Она говорила, что все французы водят, как угонщики, и что ездить по улицам Парижа – значит подвергать себя смертельной опасности. Папа обычно поднимал ее на смех, говоря, что она боится всего и что так жить невозможно.
– Кто живет в страхе – тот вовсе не живет, – говорил папа.
Я была с ним согласна, и Сильви тоже.
Чего там можно бояться?
– Ну что, на следующей неделе едем покупать тебе ту куртку? – спросила мама, обернувшись к Сильви. – Становится по-настоящему холодно.
– М-м.
– Мне тоже нужна куртка, – вставила я.
Да, я немного ревновала к младшей сестре. Мне сложно было пережить, что ей достается столько внимания, и не давало покоя ощущение, что все в нашей семье вертелось вокруг Сильви.
Красавица Сильви, умница Сильви. Ты далеко пойдешь, Сильви.
– И тебе куртку тоже поищем, – согласилась мама и мигнула фарами с трудом преодолевавшему подъем в горку дальнобойщику, предупреждая, что собирается его обогнать.
– Сильви можно отдать мою старую куртку, если вы купите мне новую, – предложила я.
– Не нужна мне твоя уродская старая куртка! – возмутилась Сильви и обернулась ко мне, поправляя золотую сережку в виде дельфина. Потом она как бы случайно высунула изо рта кусочек шоколада. На лице Сильви расцвела вредная, почти злая улыбка. Но разве не так обычно ведут себя сестры? И я вряд ли была лучше – тоже принималась дразнить ее, едва мне выпадала такая возможность.
Балетная мартышка. Косолапая. Ты такая мелкая, что тебя ни один парень не заметит. У тебя уши торчком. У тебя уродские ступни. У тебя ногти на пальцах ног желтые.
– Я тоже хочу попробовать, – сказала я и потянулась к упаковке с шоколадками, которую Сильви держала на коленях.
– Кончайте, – велела мама, перестраиваясь в левый ряд.
В ее голосе не было злости, только усталость.
Мы преодолели подъем, и дорога начала спускаться вниз. В темноте впереди нас замаячил виадук.
– Дай мне, – упорствовала я, нагнувшись вперед, чтобы дотянуться до пакетика.
– Даже не думай, – проворковала Сильви и потрясла упаковкой практически у меня перед носом, прекрасно сознавая, что мне ее не достать.
– Ясмин, – резко одернула меня мама, но я не придала значения. Я вытянулась вперед, насколько было возможно, и ухитрилась ухватить пакетик.
Я потянула к себе, Сильви – к себе. Упаковка лопнула, и шоколадки разлетелись по салону.
– Ясмин! – закричала мама, оторвала правую руку от руля и схватила меня за запястье, одновременно вклиниваясь в полосу перед грузовиком.
– Ай, – воскликнула я, освобождая руку.
И тогда случилось это.
То, что тогда произошло, в моей памяти разделилось на несколько отдельных этапов.
Мерцающий желтый свет фонарей ложится бликами на мамину щеку.
Сильви нагибается, чтобы собрать с пола шоколадки.
Мамина левая рука на секунду соскальзывает с руля.
А потом нас заносит.
Все могло закончиться хорошо, не окажись тот грузовик так близко. А мама справилась бы с управлением, не будь дорога под виадуком такой скользкой.
Но в тот вечер удача оказалась не на нашей стороне.
Со зловещим глухим звуком грузовик стукнул нашу машину сзади. Старушку слегка тряхнуло – совсем немного, так бывает, когда случайно толкнешь чужое авто во время параллельной парковки. Не более того. Но нас стало мотать из стороны в сторону, машина завертелась волчком и оказалась бортом прямо к металлическому монстру. А в следующее мгновение грузовик снова нас ударил – только в этот раз звук был куда громче. Меня понесло вперед, машина перевернулась, и перед глазами все закружилось.
Мама закричала, раздался скрежет сминаемого металла – он был похож на долгое мычание. Посыпались стекла. Шоколадные конфетки и осколки разбитых окон заплясали по салону.
А потом наступила темнота.
Разумеется, папа не обвинял меня в смерти мамы и Сильви. Да и зачем бы ему это делать, это же был несчастный случай?
Сотни, а может быть, тысячи раз он повторял:
– Это не твоя вина, Ясмин.
Он месяцами твердил эти слова как мантру. Он так старался, чтобы это отложилось у меня в голове, что, очевидно, сам в это поверил. О нашем несчастье он был готов рассказывать всем, кто хотел услышать его рассказ.
– Бедняжка Ясмин, – говорил папа. – Это не ее вина.
Единственной, кто ему не верил, была я сама. Я, повинная в смерти собственной матери и младшей сестры и не заслуживавшая жизни. Я сидела в своей комнате и отказывалась выходить. Забила на школу, не хотела видеть друзей.
Поэтому мы и переехали в Швецию. Папа решился на это ради меня – он оставил свою жизнь, свою работу, свою страну ради меня.
Разве я когда-нибудь смогла бы компенсировать ему все это?
А папа продолжал приносить себя в жертву: взять хотя бы Марию, например. Я знаю, что бесила ее, что она считала меня безответственным подростком, которого следует держать в ежовых рукавицах. Я даже несколько раз слышала, как она говорила об этом с папой. Но папа всегда стоял за меня горой и не уступал ее требованиям.
– Ей и так досталось, – говорил он. – Она нуждаться в любовь, а не муштра.
И как же я поступила с его доверием?
Оказалась его недостойна. Я была недостойна той жизни, которую он дал мне и которой я до сих пор живу. Это мне нужно было умереть на том шоссе, это мне нужно было лежать поперек тех санок. Это надо мной должны были сомкнуться холодные черные воды.
48
Мария потянулась за пакетом молока, налила немного в кофе и глянула в окно:
– Сегодня будет хорошая погода.
Снаружи светило блеклое декабрьское солнце. Мороз немного ослабил натиск, с крыши капало, и лужайка была вся в грязи. Под лучами солнца повсюду сверкали лужи.
– Тебе больно? – спросил Винсент, во все глаза уставившись на мой распухший рот.
Я провела рукой по шву и покачала головой.
– Все заживет, – с улыбкой сказала Мария. – Но тебе нужно побыть в покое, с сотрясением мозга шутить нельзя.
Мне показалось, что Мария и вправду говорит искренне, что она желает мне добра, и на секунду я устыдилась, поскольку так и не смогла заставить себя ее полюбить.
Папа смотрел на меня, не говоря ни слова. Потом взял с блюда бутерброд, оценивающе оглядел его и вернул обратно на блюдо – на его лице было написано отвращение.
– Вы пойдете сегодня вечером со мной?
Мария слегка наклонила голову набок, переводя взгляд с меня на папу.
– А что быть сегодня вечер? – спросил папа.
– Ты что, сегодня же будет выставка текстильных коллажей, которые сделаны африканскими детьми. Амели де Вег ее организовала. Они занимаются сбором средств для одной малийской деревни.
Я покачала головой.
– Не могу. Нужно делать уроки.
– Да, – тут же поддержал папа, – сейчас столько работа.
– Я хочу пойти! – воскликнул Винсент.
Мария просияла и чмокнула его в щеку:
– Как здорово, что у меня будет компания!
С тех пор, как это случилось, прошла почти неделя.
Мы притворялись, что ничего не было, – папа и я. И у нас довольно неплохо получалось. Мария еще раз предприняла попытку вызвать меня на разговор, убеждая, что, если я захочу о чем-то поговорить – она всегда рядом и готова меня выслушать. Но я не могла – не видела в этом никакого смысла.
Что изменилось бы, если бы этот разговор состоялся?
В конце концов Мария сдалась и, переключившись, перешла на свои излюбленные темы – проблемы детей в Африке, богатую питательными веществами пищу и важность выбора подходящей одежды в зимний период.
– Ясмин, милая, – сказала она тогда. – Если ты будешь ходить по улице в таком виде, у тебя точно будет цистит.
Это было так прекрасно – предательское ощущение нормальности, которое охватило меня в тот миг, когда Мария начала свою болтовню. Этакое уютное убежище от той жизни, в которой цистит был совершенно неважен, поскольку я не заслуживала никакой жизни в принципе.
Но такие мгновения пролетали незаметно – едва мы с папой оставались наедине, начинались ссоры. Вечерами мы тоже ругались – когда Мария с Винсентом ложились спать. Само собой, им все было слышно, иначе и быть не могло, но мы разговаривали по-французски, а у Марии с французским языком был полный швах.