А прямо перед собой Пакстон увидел винтовку, выпавшую из рук убитого робота, — без единой царапинки, тускло сияющую в лунных лучах.
Он схватил винтовку и привстал на корточки, и увидел пастора — тот был уже совсем рядом, нависал. Шел удостовериться, что дело сделано.
Теперь не убежать, как намеревался Пакстон мгновение назад… И странное дело — не было желания убегать. Никогда еще он не испытывал настоящей ярости, ему просто не выпадало такого шанса. И вот она накатила, заполнила его целиком: торжествующая ярость дикаря, способного и готового убивать без колебаний и сожалений.
Пакстон приподнял оружие и положил палец на спусковой крючок. Винтовка заплясала в его руках, страшно треща и исторгая пламя.
А пастор все приближается. Уже не бежит, но упорно шагает, клонясь вперед, как будто его тело, поглощающее смертоносный огонь, движимое одной лишь силой воли, не может отдаться смерти, пока не расправится с тем, кто обрек его на эту смерть.
Вскинулась рука с пистолетом, и что-то ударило Пакстону в грудь, а потом еще и еще, — и полетели брызги, и потекла жидкость по коже, и самым краешком разума Пакстон осознал: что-то не так.
Ведь не могут же два человека с пяти шагов всаживать друг в друга пули и не падать. Как бы плохо ни целились стрелки, невозможно устоять под таким огнем.
Пакстон выпрямился во весь рост, опустил винтовку. Остановился в двух шагах и пастор, отбросив пистолет.
В мертвенном свете луны они смотрели друг на друга. Ярость угасала, и Пакстону страстно хотелось проснуться.
— Пакстон, — грустно заговорил наемный убийца, — кто сделал это с нами?
Странный вопрос. Еще бы этот тип поинтересовался: «Кто помешал нам прикончить друг друга?»
Мелькнула мысль, что было бы, пожалуй, гуманнее не мешать. Ибо в каноне расы землян убийство — дело храброе и благородное, применение силы — род искусства и доказательство мужественности. А может, и самой человечности.
Но невозможно убить пластиковой капсулой, которая реалистичности ради при контакте лопается и разливает свое содержимое. Невозможно убить из игрушечной винтовки, как бы правдоподобно ни исторгала она огонь, дым и грохот.
И что же получается? Этот полигон — всего-навсего набор игрушечных солдатиков-роботов, которые в пылу «битвы» разлетаются на части и которых потом можно собрать заново? Боеприпасы полной конверсии — не более чем петарды, дающие исключительно шумовой и световой эффект? А еще, наверное, есть несколько устройств, которые перепахивают игровое поле, но не способны причинить вред роботу…
— Пакстон, — сказал наемный убийца, — я себя чувствую форменным идиотом.
И добавил несколько слов, которых никогда не услышишь от настоящего священника.
— Уходим, — буркнул Пакстон, чувствуя себя абсолютно так же.
— Интересно, как…
— Забудь, — перебил Пакстон. — Надо поскорей отсюда выбраться. Пертви сейчас начнет…
Но он не договорил, сообразив: если Пертви и начнет, огонь будет не опасен. Да и не начнет робот, ведь он не может не знать о присутствии людей на полигоне. Этакая металлическая нянька, присматривающая за шалящими питомцами…
Питомцы шалят, потому что они не взрослые. Пусть резвятся на воле, пусть играют во что хотят, пока не перебесятся. Лишь бы не утонули, не свалились с крыши или как-нибудь иначе не убились. Вмешаться можно только для того, чтобы дитя не сломало себе сдуру шейку. Няньке даже позволительно принимать участие в игре, по чисто человеческой традиции изображая увлеченность. Нянька позволяет детям развиваться, не мешает им выпячивать наивное эго, не подавляет естественную потребность ощущать собственную значимость, пестует веру в свою самодостаточность.
Пакстон поплелся к выходу, следом затопал человек в изгвазданном облачении священника. Когда они оказались в сотне футов от двери, та скользнула вверх. В проеме стоял Пертви, ждал. Совсем такой же, как прежде… но нет: появилась в его осанке толика важности.
Политик и наемный убийца достигли дверного проема и пристыженно вышли наружу, не глядя ни вправо, ни влево, старательно делая вид, что не замечают присутствия робота.
— Джентльмены, — обратился к ним тот, — не желаете ли сыграть?
— Нет уж, спасибо, — ответил Пакстон. — Я, конечно, не могу говорить за нас обоих…
— Можешь, приятель, — перебил его пастор. — Продолжай.
— Мы с другом уже наигрались, — пояснил Пакстон. — И благодаря тебе остались живы и здоровы. Ты молодчина.
Робот изобразил удивление:
— Это всего лишь игра! Разве может игра быть опасной для жизни и здоровья?
— Вот мы и убедились в этом. Как нам отсюда выбраться?
— Любой путь годится, — ответил робот, — кроме пути назад.
Поведай мне свои печали…Перевод О. Битова
Была суббота, и дело шло к вечеру, так что я устроился на крылечке и решил как следует поддать. Бутылку я держал под рукой, настроение у меня было приподнятое и поднималось все выше, и тут на дорожке, ведущей к дому, показались двое — пришелец и его робот.
Я сразу смекнул, что это пришелец. Выглядел он, в общем-то, похожим на человека, но за людьми роботы по пятам не таскаются.
Будь я трезв как стеклышко, у меня, может, глаза слегка и полезли бы на лоб: с чего бы пришельцу взяться у меня на дорожке, — и я бы хоть чуточку усомнился в том, что вижу. Но трезв я не был, вернее, был уже не вполне трезв.
Так что я ответил пришельцу: «Добрый вечер», — и предложил присесть. А он ответил: «Спасибо», — и сел.
— Ты тоже садись, — обратился я к роботу и подвинулся, чтоб ему хватило места.
— Пусть стоит, — ответил пришелец. — Oн не умеет сидеть. Это просто машина.
Робот лязгнул на него шестеренкой, а больше ничего не сказал.
— Глотни, — предложил я, приподнимая бутылку, но пришелец только головой помотал.
— Не смею, — ответил он. — Метаболизм не позволяет.
Это как раз из тех хитроумных слов, с какими я немного знаком. Когда работаешь в лечебнице у доктора Абеля, поневоле поднахватаешься медицинской тарабарщины.
— Какая жалость! — воскликнул я. — Не возражаешь, если я хлебну?
— Нисколько, — сказал пришелец.
Ну я и хлебнул от души. Видно, чувствовал, что выпить надо позарез. Потом я поставил бутылку, вытер губы и спросил, нет ли чего другого, чем можно бы его угостить. А то с моей стороны ужасно негостеприимно было сидеть и лакать виски, а ему даже и не предлагать.
— Вы можете рассказать мне про этот город, — ответил пришелец. — Кажется, его имя Милвилл?
— Милвилл, это точно. А что тебе надо про него знать?
— Всевозможные грустные истории, — сказал робот. Он наконец решил заговорить.
— Робот не ошибается, — подтвердил пришелец, устраиваясь поудобнее в позе, явно выражающей предвкушение. — Поведайте мне обо всех здешних бедах и несчастьях.
— А с чего начать? — поинтересовался я.
— Хотя бы с себя.
— С меня? У меня никогда не было никаких несчастий. Всю неделю я подметаю в лечебнице, а по субботам надираюсь в дым. За воскресенье мне надо протрезветь, чтобы с понедельника начать подметать снова. Поверь мне, мистер, — втолковывал я ему, — нет у меня несчастий. Сижу я на своем месте крепко. Свожу концы с концами…
— Но, вероятно, есть и другие…
— Что есть, то есть. Ты за всю жизнь не слышал столько жалоб, сколько нынче развелось в Милвилле. Тут у всех, кроме меня, целая прорва всяких бед. Еще куда бы ни шло, если б они не трепались про эти беды направо и налево…
— Вот и расскажите мне, — перебил он.
Пришлось хлебнуть еще разок и рассказать ему про вдову Фрай, что живет чуть дальше по улице. Я сказал, что вся ее жизнь была сплошной мукой: муж сбежал от нее, когда сынишке исполнилось три годика и она брала стирку, а потом, когда сыну исполнилось тринадцать или четырнадцать, не больше, он угнал машину, и его отправили на два года в исправительную колонию в Глен-Лейк.
— И это все? — спросил пришелец.
— В общих чертах все, — ответил я. — Но я, конечно, упустил многие цветистые и мрачные подробности из тех, до которых так охоча вдова. Послушал бы ты, как она сама об этом рассказывает…
— А вы можете это устроить?
— Что устроить?
— Чтоб она сама мне обо всем рассказала.
— Обещать не могу, — заявил я честно. — Вдова обо мне невысокого мнения. Она со мной и говорить не захочет.
— Но я не понимаю…
— Она достойная, богобоязненная женщина, — объяснил я, — а я подлый бездельник. Да еще и пьяница.
— Она что, не любит пьяниц?
— Она полагает, что пить — грех.
Пришелец вроде как вздрогнул.
— Ясно. Видно, всюду, как присмотришься, одно и то же.
— Значит, и у вас есть такие, как вдова Фрай?
— Не совсем такие, но с такими же взглядами.
— Ну что ж, — сказал я, приложившись еще разочек, — значит, другого выхода у нас нет. Как-нибудь продержимся…
— Вас не слишком затруднит, — осведомился пришелец, — рассказать мне еще про кого-нибудь?
— Что ты, вовсе нет, — заверил я.
И рассказал ему про Элмера Троттера, который зубами прогрыз себе дорогу в юридическую школу в Мэдисоне, не гнушаясь никаким занятием, лишь бы заработать на ученье, — ведь родителей у него не было. Он окончил курс, сдал экзамены на адвокатское звание, вернулся в Милвилл и открыл собственную контору.
Я не мог передать пришельцу, как это случилось и почему, хотя про себя всегда считал, что Элмер был по горло сыт бедностью и ухватился за первый шанс зашибить деньгу. Никто, наверное, не понимал лучше его, что сделка бесчестная, — он же был юрист, не что-нибудь. Однако он все равно не отступился, и его поймали.
— И что потом? — спросил пришелец, затаив дыхание. — Он был наказан?
И я рассказал ему, что Элмера лишили права на адвокатуру, а Элиза Дженкинс расторгла помолвку и вернула ему кольцо, и пришлось Элмеру стать страховым агентом и влачить самое жалкое существование. Как он только ни пыжился, чтобы вернуть себе адвокатскую практику, да ни шиша у него больше не вышло.