— Куда вы их ведете? — спросил я.
— К западной стене, там склон круче.
— Их не слишком много.
— Больше никого не нашли, — заметил стражник и, повернувшись к узникам, приказал: — Давайте пошевеливайтесь.
— Фоска! — крикнул один из них резким голосом. — Позволь поговорить с тобой, не отправляй меня на смерть.
Я узнал его; это был Бартоломео, самый старый и жалкий из нищих, что стояли с протянутой рукой на паперти у собора. Стражник легонько подтолкнул его:
— Шевелись.
— Я знаю лекарство! — упрямо выкрикнул старик. — Позволь поговорить с тобой.
— Что за лекарство? — спросил я, подходя к нему.
Прочие узники скрылись во тьме.
— Лекарство. Оно спрятано в моем доме.
Я вгляделся в лицо нищего: он явно лгал. Губы его дрожали, несмотря на ледяной ветер, на пожелтевшем лбу выступили капли пота. Прожив на свете больше восьмидесяти лет, он все еще боролся, чтобы избежать смерти.
— Ты лжешь, — обвиняющим тоном произнес я.
— Клянусь Священным Евангелием, что не лгу. Отец моего отца привез его из Египта. Если я солгал, можешь убить меня завтра.
Я оборотился к Руджеро:
— Пусть этого человека доставят во дворец вместе с его лекарством.
Перегнувшись через зубцы стены, я, уже не питая надежды, бросил последний взгляд на пляшущие в ночи огни. Тишину разорвал страшный крик, он донесся от западной стены.
— Возвращаемся! — резко повелел я.
Катерина сидела в углу у камина, завернувшись в одеяло; она шила при свете факела. Когда я вошел, она не подняла глаз.
— Отец, — пролепетал Танкред, — Кунак больше не шевелится.
— Заснул. Дай ему поспать, — сказал я.
— Он уже совсем, совсем не шевелится.
Наклонившись, я дотронулся до блеклого бока старого пса:
— Он умер.
— Умер! — повторил Танкред.
Его румяное личико сморщилось, и из глаз полились слезы.
— Пойдем отсюда. Не плачь, — сказал я. — Будь мужчиной.
— Он умер навсегда, — сквозь плач выговорил сын.
Он зашелся в рыданиях. Тридцать лет благоразумия и страха, и однажды мне так или иначе предстоит протянуть ноги, от меня больше ничего не будет зависеть; Кармона окажется в руках слабого правителя. О как коротка даже самая долгая жизнь! К чему все эти покойники?!
Я подсел к Катерине; она штопала какой-то лоскут исколотыми пальцами. Я нежно окликнул ее:
— Катерина…
Она подняла безжизненное лицо.
— Катерина, проклинать меня нетрудно. Но попытайся хоть на миг представить себя на моем месте.
— Убереги меня Господь от такого! — проронила она. Не отрываясь от шитья, она заметила: — Нынче ночью подморозит.
— Да.
Я смотрел на бледные колеблющиеся тени, трепетавшие на висевшем на стене гобелене; внезапно меня охватила сильная усталость.
— Дети… — сказала она, — перед ними долгая жизнь.
— Ах, прекрати!
Я думал: они все умрут, но Кармона будет спасена. А если умру я, спасенный город попадет в руки флорентийцев или Милана. Я спасу Кармону или мне ничего не удастся сделать.
— Раймондо, позволь им вернуться в Кармону. — В голосе Катерины звучала мольба.
— Тогда нам всем конец, — глухо ответил я.
Она склонила голову. Опухшими покрасневшими пальцами она воткнула иголку в рукоделие. Мне хотелось положить голову ей на колени, гладить ее ноги, улыбаться ей. Но я разучился улыбаться.
— Осада была долгой, — сказала она. — Генуэзцы устали. Отчего бы не попытаться начать переговоры?
В груди у меня что-то болезненно дрогнуло; я спросил:
— Ты действительно так думаешь?
— Да.
— Ты хочешь, чтобы я открыл ворота генуэзцам?
— Да.
Я провел по лицу рукой. Они все так считают, я знал это. Так за что же я сражаюсь? Чем была Кармона? Это бездушные камни и люди, которые страшатся смерти. В них, как и во мне, живет тот же страх. Если я сдам Кармону, они, быть может, пощадят нас, мы проживем еще несколько лет. Год жизни… Нищий старик умолял меня об одной ночи… Одна ночь, вся жизнь. Дети, у которых вся жизнь впереди… Мне вдруг захотелось отказаться от продолжения борьбы.
— Монсеньор, — сказал Руджеро, — вот давешний старик со своим зельем.
Придерживая Бартоломео за плечо, Руджеро протягивал мне пыльную бутылку с зеленоватой жидкостью. Я взглянул на нищего: морщинистое лицо, грязная борода, моргающие глаза. Если мне удастся избежать яда, удара кинжала, болезни, то когда-нибудь я стану таким же.
— И что за зелье? — спросил я.
— Я хотел бы говорить с тобой с глазу на глаз, — заявил Бартоломео.
Я сделал знак Руджеро:
— Оставь нас.
Катерина хотела подняться, но я придержал ее за запястье.
— От тебя у меня нет секретов. Что ж, говори, — велел я нищему.
Он взглянул на меня со странной усмешкой.
— В этой бутылке эликсир бессмертия, — сказал он.
— Всего-навсего!
— Ты мне не веришь?
Его грубая уловка заставила меня в свою очередь усмехнуться:
— Но если ты бессмертен, отчего ж ты боялся, что тебя сбросят в ров?
— Я не бессмертен, — бросил старик. — Бутылка нетронута.
— Так почему ты не выпил? — удивился я.
— А ты, ты осмелишься выпить это?
Я взял в руки бутыль; жидкость была мутной.
— Пей первым.
— Водится ли в этом дворце какая-нибудь мелкая живность?
— У Танкреда есть белая мышь.
— Вели ее отыскать, — сказал нищий.
— Раймондо, наш сын привязан к этой мышке, — предупредила Катерина.
— Принеси ее, Катерина! — велел я.
Она встала. Я насмешливо произнес, обращаясь к старику:
— Эликсир бессмертия. Отчего же ты раньше не додумался продать его? Тогда у тебя не было бы нужды попрошайничать.
Бартоломео, проведя пальцем по пыльному горлышку флакона, сказал:
— Из-за этой проклятой склянки мне и пришлось просить милостыню.
— Как это?
— Отец мой был мудрецом. Он спрятал флакон на чердаке и забыл о нем. Перед смертью он открыл мне свой секрет, посоветовав также забыть о нем. Мне было двадцать лет, а мне предлагали дар вечной юности: с какой стати было о чем-то заботиться?! Я продал отцовскую лавку, растратил его состояние. Каждый день я повторял себе: выпью это завтра.
— И ты не выпил? — спросил я.
— Я впал в бедность, но так и не посмел выпить. Подступила старость и вместе с ней недуги. Я говорил себе: выпью перед смертью. Когда твои стражники обнаружили меня в лачуге, где я укрывался, я не выпил.
— Еще есть время, — заметил я.
Он покачал головой:
— Мне страшно умереть, но вечная жизнь это так долго!
Катерина, поставив на стол маленькую деревянную клетку, молча вернулась на прежнее место.
— Смотри внимательно, — сказал старик.
Он потряс бутылочку, капнул чуть-чуть себе в ладонь и поймал мышь. Она слабо пискнула и ткнулась мордочкой в зеленую жидкость.
— Это яд, — сказал я.
Мышь вытянулась на ладони старика, замерев, будто в нее угодила молния.
— Подожди.
Мы ждали. Вдруг маленькое неподвижное тельце дрогнуло.
— Она просто спала, — сказал я.
— Теперь сверни ей шею, — сказал Бартоломео.
— Не надо, — возразила Катерина.
Бартоломео положил мышь мне на ладонь. Она была живая и теплая.
— Сверни ей шею, — повторил он.
Я резко сжал пальцы: мелкие косточки сломались. Я бросил мертвую мышь на стол.
— Вот.
— Смотри-смотри, — прошептал Бартоломео.
Мгновение мышь недвижно лежала на боку. Потом она поднялась и засеменила по столу.
— Она была мертва, — задумчиво произнес я.
— Она теперь вообще не умрет, — объявил старик.
— Раймондо, прогони его. Он колдун. — Голос Катерины дрогнул.
Я ухватил старика за плечо:
— Нужно выпить все?
— Да.
— И что, со временем я состарюсь?
— Нет.
— Прогони его, — повторила Катерина.
— Если ты солгал мне, знаешь, что тебя ждет? — сказал я, недоверчиво глядя на старика.
Он кивнул и спросил:
— Но если я не солгал, ты сохранишь мне жизнь?
— О, тогда будущее твое обеспечено, — заверил его я и кликнул Руджеро.
— Да, господин, — сказал тот.
— Не спускай глаз с этого человека, — повелел я.
Двери за ними закрылись, я направился к столу и протянул руку к склянке.
— Раймондо, ты не станешь пить это! — воскликнула Катерина.
— Он не солгал, — заметил я. — К чему ему лгать?
— О, вот именно! — В ее голосе звучала ирония.
Я поглядел на нее, и рука моя опустилась. Она пылко заговорила:
— Когда Христос захотел наказать еврея, рассмеявшегося Ему в лицо, то обрек его на вечную жизнь.
Я ничего не ответил. С мыслью, сколько всего я смогу сделать, я взялся за флакон. Катерина закрыла лицо руками.
— Катерина! — Я огляделся вокруг — больше я никогда не увижу эту комнату прежними глазами. — Катерина, — повторил я, — если я умру, открой ворота города.
— Не пей! — В голосе ее звучала мольба.
— Если я умру, делай все, что пожелаешь. — С этими словами я поднес флакон к губам.
Когда я открыл глаза, был день, а в комнате толпились люди.
— Что случилось?
Я поднялся на локте; голова была тяжелой. Катерина, стоявшая в изголовье кровати, смотрела на меня застывшим взором.
— Что случилось?
— Вот уже четыре дня вы лежите на этом ложе, и тело холодное, как у мертвого, — отозвался Руджеро. Он тоже выглядел испуганным. — Четыре дня!
Я подскочил:
— Где Бартоломео?
— Я здесь. — Старик подошел, с затаенной злобой глядя на меня. — Ну и напугал же ты меня.
Я ухватил Бартоломео за руку и отвел его к дверям:
— Все получилось?
— Ну да!
— И я никогда не умру?
— Нет. Даже если бы ты захотел. — Он принялся смеяться, разводя руками. — Сколько времени, сколько же времени!
Я поднес руку к горлу, мне было душно.
— Живо, мой плащ! — приказал я.
— Вы желаете выйти? — с тревогой спросил Джакомо. — Я позову телохранителей.
— Нет, не надо.
— Это неблагоразумно, — заметил Руджеро. — В городе неспокойно. — Он отвел глаза. — Люди никак не могут смириться с тем, что во рвах день и ночь раздаются крики.