От матери он унаследовал светлые волосы и жадный рот; он ненавидел меня. Он не знал, что я бессмертен, и считал, что от старости и болезней меня защищает таинственное зелье.
— До тех пор, пока это приносит пользу, — отвечал я.
— Пользу? — повторил он. — Какую? Кому? — Его глаза потемнели от гнева и безнадежности. — Мы так же богаты, как жители Сиены и Пизы, но у нас нет других праздников, кроме свадеб да крестин. Мы одеваемся как монахи и живем будто в монастыре. Я ваш сын, и все равно я должен упражняться утром и вечером на плацу, подчиняясь приказам мужлана-капитана. Мы с друзьями состаримся, так и не вкусив утех юности.
— Будущее вознаградит нас за жертвы, — сказал я.
— А кто вернет нам украденные вами годы?! — с гневом воскликнул он, в упор глядя на меня. — У меня всего одна жизнь!
Я пожал плечами. Что такое одна жизнь?..
Через тридцать лет у меня была самая многочисленная и хорошо вооруженная армия во всей Италии; когда я приступил к подготовке похода на генуэзцев, на равнине разразилась ужасная буря. День и ночь дождь лил как из ведра. Реки вышли из берегов, улицы нижнего города были залиты потоками грязи, которые ворвались в дома. Утром женщины подметали грязные полы, а мужчины подавленно взирали на площади, затянутые лимонно-желтой глиной, на размытые дороги и всходы, полегшие под свирепым натиском воды. Небо по-прежнему отливало свинцом. Вечером дождь припустил опять. И тут я понял, какая опасность угрожает нам. Не теряя ни минуты, я направил торговцев в Геную, поручив им закупить зерно на Сицилии, Сардинии и в землях варваров.
Дожди, не прекращаясь, лили всю весну и лето. Повсюду в Италии был неурожай, фруктовые деревья были побиты градом, кормов не было. Но уже к исходу осени закрома Кармоны наполнились мешками с зерном, доставленным из-за моря на снаряженных за наш счет кораблях. С наслаждением скупца я вдыхал этот пыльный запах; каждое крохотное зернышко дорогого стоило. Я велел построить общественные пекарни и лично каждое утро отмеривал сотню мер зерна, которое распределяли среди пекарей, чтобы выпекать из муки, смешанной с отрубями, хлеба, вес которых определял я сам. Неимущих кормили бесплатно. По всей Италии не хватало зерна; цена доходила до тридцати шести ливров за квинтал, отруби стоили почти столько же; за зиму во Флоренции умерло с голоду четыре тысячи человек. А между тем из Кармоны не прогоняли ни бедняков, ни калек, ни иноземцев, и у нас осталось еще довольно зерна для посева. В первые весенние дни 1348 года, когда все поля в Италии пустовали, на нашей равнине колыхалась пшеница, а в Кармоне на площади открылась ярмарка. С крепостной стены я смотрел, как тянутся вверх по холму караваны, и думал: я победил голод.
В открытое окно врывались небесная синь и праздничный гул; Катерина, сидевшая рядом с Луизой, занималась рукоделием. Я, усадив на плечи маленького Сиджизмондо, носился по зале, украшенной ветками цветущего миндаля.
— Быстрей! — выкрикивал малыш. — Галопом!
Я любил его. Он был мне ближе кого бы то ни было; Сиджизмондо не знал, что дни его сочтены, не ведал о том, что такое год, месяц, неделя, он погрузился в сияющий бесконечный день без завтра, вечное начало, вечное сегодня. Радость его была безграничной как небо. «Быстрей! Галопом!» На бегу я думал: небесной синеве не будет конца, а меня ждет больше весен, чем цветов на миндальных деревьях. Радость моя никогда не угаснет.
— Но отчего вы так рано уезжаете? — спросила Катерина. — Дождитесь Троицына дня. Там наверху еще холодно.
— Я хочу уехать, — упрямо настаивала Луиза, — хочу уехать завтра.
— Завтра? Как ты не понимаешь, ведь надо по меньшей мере восемь дней, чтобы подготовить дом, — возразила Катерина.
— Я хочу уехать, — повторила Луиза.
Я подошел к ней и с любопытством вгляделся в упрямое личико:
— Но с чего вдруг?
Луиза воткнула иглу в гобелен, который вышивала.
— Детям нужен воздух.
— Но мне кажется, они прекрасно себя чувствуют, — сказал я, ущипнув за щиколотку Сиджизмондо и улыбнувшись двум девчушкам, сидевшим на ковре в луче солнца. — Весна так хороша в Кармоне.
— Я хочу уехать. — Луиза была непреклонна.
Танкред холодно усмехнулся:
— Она боится.
— Боится? Но чего? — недоумевал я.
— Она боится чумы, — пояснил он. — И она права. Вам ни в коем случае не следовало пускать сюда иноземных торговцев.
— Что за глупость! — возмущенно откликнулся я. — И Рим, и Неаполь далеко отсюда.
— Кажется, в Ассизи выпал дождь из черных насекомых с восемью лапками и жалом, — заметила Луиза.
— А возле Сиены земля разверзлась и начала исторгать огонь, — раздраженно бросил я, пожав плечами. — Стоит ли верить всему, что говорят!..
Катерина обернулась к Руджеро, который дремал, скрестив руки на животе; с некоторых пор он растолстел и непрерывно спал.
— Руджеро, что вы об этом думаете? — спросила она.
— Генуэзский купец рассказывал мне, что чума распространилась в Ассизи, — равнодушно заметил он.
— Даже если это правда, вряд ли болезнь доберется сюда, — вмешался я. — Воздух здесь такой же чистый, как в горах.
— Конечно, вам самому бояться нечего, — заметила Луиза.
— А что, ваши лекари предусмотрели и чуму? — спросил Танкред.
— Увы, сын мой, они все предусмотрели, — ответил я и лукаво посмотрел на него. — Обещаю тебе, через двадцать лет я привлеку к правлению Сиджизмондо.
Он вышел, громко хлопнув дверью.
— Не стоит доводить его до крайности, — мягко упрекнула меня Катерина.
Я промолчал. Она нерешительно посмотрела на меня:
— Ты не хочешь принять монахов, которые просили о встрече?
— Я не допущу эту свору в Кармону, — отрезал я.
— Но ты не можешь отказаться выслушать их.
— Может, они подскажут нам, как уберечься от чумы, — заметила Луиза.
Я сделал знак Руджеро:
— Ну ладно, пусть войдут.
По всей Италии, опустошенной голодом, городские жители снимались с места и принимались пылко проповедовать покаяние. По слову монахов торговцы бросали лавки, ремесленники — мастерские, пахари оставляли поля, они переодевались в белые одежды, пряча лица под капюшоном; самые бедные заворачивались в простыни. Они босиком странствовали из города в город, распевая псалмы и призывая жителей присоединиться к ним. Этим утром они прибыли под стены Кармоны, но я запретил им входить в ворота. Сопровождавшие шествие монахи меж тем поднялись во дворец. Руджеро провел их ко мне; они были одеты в белые одежды.
— Садитесь, братья мои, — пригласил я.
Низкорослый монах сделал шаг к креслу, обитому дамасской тканью, но его спутник жестом остановил его:
— Не стоит.
Я с неприязнью взглянул на высокого монаха с обветренным лицом, что стоял передо мной, спрятав руки в рукава. Этот человек осуждает меня, подумал я.
— Откуда вы прибыли?
— Из Флоренции, — ответил низкорослый, — мы шли двадцать дней.
— До вас дошли слухи о том, что чума распространилась до самой Тосканы?
— Боже правый, нет! — ответил он.
— Вот видите, — сказал я, повернувшись к Луизе.
— Правда ли, отец мой, что от голода во Флоренции умерло четыре тысячи человек? — спросила Катерина.
Низкорослый кивнул.
— Больше четырех тысяч, — сказал он. — Мы ели лепешки из мерзлой травы.
— Когда-то и нам доводилось едать такое, — сказал я. — А прежде вы бывали в Кармоне?
— Один раз. Лет десять назад.
— Не правда ли, красивый город?
— Этот город нуждается в Слове Господнем! — пылко воскликнул высокий монах.
Взгляды присутствующих обратились к нему. Я нахмурил брови.
— Здесь у нас есть священники, и каждое воскресенье мы слушаем прекрасные проповеди, — сухо заметил я. — К тому же народ в Кармоне благочестив и ведет суровую жизнь; здесь у нас нет ни еретиков, ни развратников.
— Но их сердца снедает гордость, — звенящим голосом провозгласил монах. — Они перестали печься о вечном спасении; ты мечтаешь раздать им блага земные, а блага эти всего лишь тщета. Ты спас их от голода, но не хлебом единым жив человек. Ты полагаешь, что совершил великое деяние, но сделанное тобой — ничтожно.
— Неужели ничтожно? — прервал его я, рассмеявшись. — Тридцать лет назад здесь, в Кармоне, жили двадцать тысяч человек. А сейчас их пятьдесят тысяч.
— И скольким из них после кончины суждено спасти душу? — спросил высокий монах.
— Мы пребываем в мире с Господом, — рассердился я. — И нам не нужны ни речи, ни шествия. Руджеро, вели проводить монахов за ворота, пусть они ищут кающихся на равнине.
Монахи тихо удалились; Луиза и Катерина хранили молчание. В ту пору я еще не был уверен, что Небеса пусты, но я пекся не о Небесах, а земля Господу не принадлежала. Это было мое владение.
— Дедушка, отведи меня поглядеть на обезьян, — попросил Сиджизмондо, потянув меня за руку.
— Мне тоже хочется посмотреть на обезьян, — заявила одна из девочек.
— Нет! — вмешалась Луиза. — Я запрещаю вам выходить, вы заразитесь чумой, все тело у вас почернеет, и вы умрете.
— Не рассказывайте им вздора! — нетерпеливо перебил я. Положив руку на плечо Катерины, я предложил: — Пойдем спустимся с нами на ярмарку…
— Если я спущусь, то потом придется подниматься.
— И хорошо!
— Ты забываешь, что я уже стара.
— Да нет, — заверил я, — вовсе ты не стара.
Лицо у нее было прежнее: то же робкое выражение глаз, та же улыбка; только уже давно она казалась усталой; щеки пожелтели и стали одутловатыми, а вокруг рта обозначились морщины.
— Мы пойдем потихоньку, — сказал я.
Мы спускались по старой улице Красильщиков. Дети шагали впереди. По сторонам улицы работники с синими ногтями окунали мотки шерсти в чаны с лазурью и кровью; лиловые ручьи струились по мостовой.
— Ну когда же я снесу эти старые лачуги?! — воскликнул я.
— А куда ты денешь бедняков?
— Я знаю, как поступить с ними, — ответил я Катерине. — Надо, чтобы они все умерли.