В конце пира индейцы принялись стучать в барабаны и трясти полые тыквы с насыпанными внутрь мелкими камешками. Вскоре они пустились в пляс, потрясая томагавками. Вождь что-то выкрикнул, и из хижины вышли двое мужчин, неся на плечах живого крокодила, от пасти до хвоста опутанного тонкими веревками. Музыка и пляски возобновились с удвоенным ожесточением. Я с изумлением смотрел, как индейцы привязывают животное к стоящему на краю площади громадному столбу, окрашенному в красный цвет. Вождь поднялся, торжественно прошествовал к столбу, вынул из-за пояса нож и пронзил глаза крокодила, после чего вернулся на место. С жуткими криками воины принялись снимать шкуру с живого крокодила, срезая длинные полосы кожи. Затем они утыкали его стрелами. Карлье и наши спутники сидели с побелевшими лицами. Вождь племени невозмутимо потягивал трубку.
Я поднял кверху калебас, услужливо протянутый мне индейцем, и отхлебнул изрядный глоток. «Не пейте», — услышал я предостережение Карлье. Но этот напиток пили все. Сам он едва смочил губы. Вождь что-то повелительным голосом сказал ему, Карлье в ответ лишь улыбнулся. Когда калебас по кругу вновь дошел до меня, я сделал несколько жадных глотков. Бой барабана, выкрики индейцев, их необузданные танцы, странный спектакль, который разворачивался передо мной, и эта огненная вода воспламенили мою кровь. Мне казалось, что я превращаюсь в индейца. Пляски продолжались, время от времени один из индейцев метал томагавк в красный столб, к которому был пригвожден крокодил, и издавал громкие возгласы в честь совершенных им подвигов. Я вновь хлебнул индейского зелья. Голова моя напоминала наполненный мелкими камешками калебас, в крови разгорался пожар. Я был индейцем, с самого рождения жил на берегах этой реки, в моем небе царили жуткие татуированные боги, ритм барабанов и крики собратьев волновали мое сердце; когда-нибудь я отправлюсь в рай, где пляшут и празднуют кровавые победы…
Открыв глаза, я обнаружил, что лежу, завернувшись в одеяло, у индейского селения, там, где мы привязали лодки. Голова раскалывалась. Я смотрел на мутные воды реки. Воздух казался мне привычно пресным. Я думал: мне не суждено стать индейцем. Вкус моей жизни никогда не изменится. Вечно то же прошлое, тот же опыт, тот же логичный вывод и та же скука. Тысяча лет, десять тысяч лет. Мне никогда не избавиться от себя. Я смотрел на мутные воды реки; внезапно меня как ужалило: лодок не было на месте.
Я кинулся к Карлье. Он спал, остальные тоже, ружья лежали рядом с ними. Наверное, индейцы побоялись нас прикончить, опасаясь войны с белолицыми, и ночью попросту отвязали наши шлюпки. Я дотронулся до плеча Карлье. Он открыл глаза, и я указал ему на пустой берег.
Весь день напролет мы спорили с разъяренными спутниками насчет того, каковы наши шансы на спасение. Напасть на индейцев и отобрать у них пироги и провизию невозможно. Те слишком многочисленны. Соорудить плот и продолжить путь вниз по течению — слишком рискованно; жители расположенных неподалеку селений, вероятно, настроены сурово, а нам больше нечего предложить в обмен на провизию, в случае если мы столкнемся с быстроходными пирогами, нам нужны более прочные лодки.
— Выход один, — сказал я, — нужно построить укрепление, способное устоять при набегах индейцев. Создадим там запас дичи и копченой рыбы, чтобы хватило на всю зиму. Тем временем я пешком отправлюсь в Монреаль и, как только река освободится ото льда, вернусь вместе со шлюпками, провизией, снаряжением и людьми.
— До Монреаля тысяча шестьсот лье, — заметил Карлье.
— Я смогу преодолеть это расстояние за три-четыре месяца.
— Зима застанет тебя в пути.
— Я умею ходить по снегу.
Карлье задумался, понурив голову; когда он ее поднял, лицо его было мрачным.
— Я сам пойду в Монреаль, — сказал он.
— Нет, — отрезал я.
— Я тоже могу идти быстро, и я знаю, как ходить по снегу.
— Еще ты можешь умереть в пути, — сказал я. — И что тогда станет с этими людьми?
Он встал, засунув руки в карманы. В горле его что-то булькнуло. Весь день он глядел на меня в упор, будто у него комок застрял в горле.
— Ты прав, — просто признал он.
Поднявшись на ноги, он сделал несколько шагов, пиная перед собой камешек. Я вспомнил: такой же взгляд был у Антонио.
— Смотрите! — крикнул я сидевшим на веслах. — Это форт Карлье!
Они перестали грести. За второй излучиной реки высился форт; до него по прямой было всего несколько саженей. Крепкое строение, сложенное из цельных кругляков темного дерева, окружал тройной частокол. Вокруг не чувствовалось человеческого присутствия. Я выпрямился на носу шлюпки и крикнул: «Эй, там!» Я кричал до тех пор, пока мы не причалили. Выскочив на берег, поросший нежной весенней травкой и цветами, я побежал к форту. Карлье ждал меня перед первым рядом кольев, опираясь на ружье. Обняв его, я воскликнул:
— До чего же я рад тебя видеть!
— Я тоже, — сказал он.
Карлье не улыбался. Лицо его было бледным и одутловатым, он здорово постарел.
Я указал на восемь больших шлюпок, груженных провизией, снаряжением и товарами, предназначенными для индейцев:
— Смотри!
— Вижу, — откликнулся он. — Спасибо.
Он толкнул калитку, и я проследовал за ним в просторное помещение с низким потолком и глинобитным полом. В углу на подстилке из сухой травы и шкур лежал человек.
— А где остальные?
— Еще двое — на чердаке. Наблюдают за саванной.
— И все?
— Да.
— Что произошло? — спросил я.
— Цинга, — тихо ответил Карлье. — Тринадцать человек умерли. Этот, может, еще выкарабкается. Сейчас весна, я отпаиваю его настоем белой лиственницы. Он и мне помог выздороветь. Я ведь сам едва не умер.
Он поглядел на меня и, казалось, только сейчас увидел.
— Ты прибыл вовремя.
— Я привез свежие фрукты и маис, — сказал я. — Пойдем посмотрим.
Карлье подошел к лежащему товарищу:
— Тебе что-нибудь нужно?
— Нет, — ответил тот.
— Я принесу тебе фруктов, — сказал Карлье.
Мы направились к шлюпкам.
— Индейцы на вас нападали?
— В первый месяц раза три или четыре. Но мы отбились. Тогда нас было много.
— А потом?
— Потом? Мы скрывали от них потери. Хоронили тела ночью: просто зарывали в снег, земля была слишком твердой, чтобы рыть могилы.
Взгляд его блуждал где-то вдалеке.
— С наступлением весны их пришлось перезахоронить. Нас осталось всего пятеро, а у меня еще разнесло колено.
Мои люди разгружали шлюпки, они направлялись к форту, сгибаясь под тяжестью ящиков и мешков.
— Как ты думаешь, индейцы попытаются помешать нам пройти? — спросил я.
— Нет, — сказал Карлье. — Вот уже две недели, как они покинули селение. Похоже, в прериях идет война.
— Мы двинемся в путь, как только люди немного отдохнут, — заговорил я. — Дня через три-четыре. — Я указал на наши лодки. — Это добротные крепкие шлюпки, мы сможем идти против течения.
Он кивнул:
— Хорошо.
Следующие дни мы провели в приготовлениях к отъезду. Я заметил, что Карлье практически не расспрашивает о моем походе; он рассказал мне о тяжелой зиме, пережитой в форте: чтобы ввести индейцев в заблуждение относительно численности его обитателей, он заставил всех, кто держался на ногах, без конца разыгрывать комедию, выходя из форта, будто они преследуют индейцев, в нарушение приказов Карлье. Он рассказывал все это весело, но без улыбки. Казалось, он разучился улыбаться.
Погожим майским утром мы отчалили от берега. В одну из шлюпок бережно уложили больного, который уже пошел на поправку. Мы без происшествий миновали индейское селение, где остались лишь старики и женщины; затем под равномерные удары весел потекли медленные однообразные дни.
— Река по-прежнему течет с северо-востока на юго-запад, — сообщил я Карлье.
— Да, — радостно подтвердил он.
— Когда-нибудь на всем протяжении реки вырастут укрепления и фактории, — сказал я, — и вместо форта Карлье возникнет город, который назовут в твою честь.
— Когда-нибудь, — повторил он. — Но я этого уже не увижу.
— Ну и что? — воскликнул я. — Ты сделаешь то, что хотел.
Он смотрел на мутную реку, на цветущую саванну, где на деревьях показались нежно-зеленые иголки.
— Когда-то и я так думал, — признался он.
— А теперь?
— Теперь для меня невыносима мысль, что ты увидишь все это, а я нет, — взволнованно признался он.
Сердце мое сжалось.
Стало быть, началось, думал я. И у него тоже.
Я сказал:
— Это увидят другие люди.
— Но ведь они не увидят то, что вижу я; когда-нибудь и они умрут, у каждого своя участь. Им я не завидую.
— Ты не должен завидовать мне, — сказал я.
Я глядел на илистую реку, на степную равнину. Порой мне казалось, что эта земля принадлежит мне одному и никто из ее временных жителей не может оспорить ее у меня; но порой, видя, с какой любовью они взирают на нее, я ощущал, что для одного меня эта земля безлика и безгласна, я был связан с ней и в то же время отчужден.
Дни становились все жарче, река все шире. К концу недели она сделалась широкой, как озеро, и мы увидели, что она впадает в другую реку, чьи синие воды стремительно несутся справа налево.
— Вот великая река! — воскликнул я. — Это она самая.
— Да, она, — подтвердил Карлье. Он с беспокойством огляделся. — Она течет с севера на юг.
— Чуть дальше она может изменить направление.
— Вряд ли, мы здесь всего лишь в двухстах метрах над уровнем моря.
— Подождем, — сказал я. — Пока еще неясно.
Мы продолжали путь. Целых три дня желтые и синие воды текли рядом, не смешиваясь; потом наша река затерялась в мощном прозрачном потоке, струившемся по саванне. Сомнения отпали: мы открыли великую реку. В ее русле не было ни скалистых выступов, ни преграждавших путь водопадов, однако она текла с севера на юг.
Карлье все утро провел на берегу, взгляд его был прикован к горизонту, куда течением несло поваленные деревья и ветки. Я тронул его за плечо.