– Ты мне об этом не рассказывала.
(Слабая улыбка.)
– Не решалась.
– Бери свой бокал. – С бутылкой под мышкой он потянул ее за руку. – Я тебя поведу – не хочу, чтобы ты сбилась с пути. Сама знаешь, как ты разбираешься в картах, когда мы едем в машине. – Он ощутил дрожь ее руки в своей. И подумал: как я рад, что так сильно люблю ее.
Они сидели рядом, не касаясь друг друга, на старом шезлонге, обитом потертым красным бархатом. Бутылку и бокалы они пристроили на высокий табурет, сидя на котором он рисовал.
– Ну что ж, по крайней мере, у нас в саду есть нарциссы.
– Не очень-то я люблю нарциссы. По-моему, они довольно бездушные цветы – кроме самых маленьких и робких.
– Подарю тебе этих маленьких трусишек, чтобы посадить в следующем году.
– В следующем году. А-а. – Она взглянула на него и быстро отвела глаза. Долгие рыдания не украсили ее простенькое лицо: в отличие от героинь романов, она была серовато-бледной, с ярко-розовым носом и прелестными глазами в красных ободках век. В любой другой день он мог бы пошутить на этот счет, но не теперь. Сейчас ей требовались утешения и уверения, а он не знал, как их обеспечить. Время, вот что – ей нужно время.
– Что у нас на ужин?
После паузы она заговорила:
– Я подумала, и, кажется, нет ничего. Столько дел было, пока я собрала детей к папе и Зоуи… так что я даже не вспомнила… Ты же мог вообще не вернуться… – Ее глаза снова наполнились слезами, и он в новом приступе смирения осознал, сколько она вынесла и как любит его.
Любовь для Клэри всегда была серьезным и беззаветным делом. Ведь она лишилась сначала матери, потом ее отец пропадал долгие годы войны, и не просто пропадал – в семье считали его погибшим: все, кроме нее.
– Могу сводить тебя куда-нибудь на ужин, – предложил он. – Согласна?
Но она покачала головой.
В конце концов он сходил в индийский ресторанчик возле станции подземки Мейда-Вейл и принес им обоим карри с курятиной, дхала, риса и несколько лепешек пападам, разломавшихся в бумажном пакете. По пути туда, в ожидании и на обратном пути он раз десять решил не думать о том, каково сейчас Мелани, в итоге каждый раз вновь вспоминал ее.
Она явно догадалась, что все это не к добру, и теперь со страхом, тревогой и отчаянием пыталась представить, что там, в этом ужасном письме.
Он надписал адрес, запечатал конверт и наклеил марку – ее пришлось просить у Клэри, и та выдала марку, не глядя на него. (Теперь письмо было уже благополучно отправлено.)
Я вел себя по отношению к ней как дерьмо, значит, в каком-то смысле я и есть оно самое. Открывать новую страницу так трудно потому, что никогда не знаешь, что там, на ней. И он снова порадовался тому, что настолько сильно любит Клэри. Хотя бы в этом он был уверен. И потому задумался, как ужасно, должно быть, приходится мужьям, которые влюбляются в женщин, на которых не женаты, но и свою жену никогда не любили. Размышлять об этом долго он не смог, но собственная невероятная удача вызвала у него прилив смирения.
Все бы хорошо, вот только ужин получился не из легких.
Начался он нормально, потому что за время его отсутствия звонили дети. У них все в порядке, передала Клэри, вот только им загорелось завести белую крысу – двух белых крыс, таких как Риверс.
– Джорджи говорит, что с ним вся его жизнь изменилась. И мы, конечно, теперь хотим, чтобы изменилась и наша жизнь. – Они выхватывали друг у друга трубку, наперебой спеша посвятить ее в суть своей идеи.
– И что же сказала ты?
– Сказала, что подумаю, а Берти ответил: «Это значит, что ничего ты не станешь делать». Я же помню, как сводило меня с ума это «подумаю» – жалкая какая-то отговорка. Беда в том, Арчи, что я в самом деле не люблю крыс. Честно говоря, даже немного боюсь их.
Она назвала его по имени – шажок навстречу?
– Почему бы тогда не завести им котенка?
– Двух котят, они хотят каждый своего.
– Ну, значит, двух. Можем взять их, когда поедем в Хоум-Плейс на Пасху. У мистера Йорка, того любезного фермера, наверняка найдутся.
Но потом вдруг возникла скованность. Оба старались вести себя как обычно, но вся беда с обычностью в том, что от осознанных усилий она становится невозможной. Наконец кому-то из них пришлось упомянуть, что пора в постель: оба устали и жаждали забыться сном.
В постели он сказал, что любит ее, и она лежала неподвижно, пока он говорил, а когда попытался поцеловать ее, отвернулась, и он коснулся лишь ее лба сбоку.
Ночью он проснулся от ее плача. Обняв ее за плечи, он постарался осторожными утешениями разбудить ее: «Это всего лишь сон, милая моя, просто нехороший сон». Он чувствовал, как она дрожит – прокручивая сон в уже пробудившемся мозгу, как часто случается с кошмарами. Когда все кончилось и она перевела дух, он прижал ее к себе.
– Ты моя самая дорогая девочка.
И понял, что ей полегчало, потому что она нежно и сонно пробормотала «подлиза!» и сразу же заснула.
Часть 6Лето-осень 1957 года
Он так оживился, услышав от дяди Хью, что ему поручено управлять саутгемптонской пристанью и лесопилкой. Оживился, и хотя в этом он так и не признался никому, страшно занервничал. В Лондоне рядом всегда был отец, к которому можно обратиться с вопросом, а теперь только помощник по имени Гектор Макайвер, и хотя он уже работал в компании так долго, что и сам не помнил, сколько именно, все равно было неловко просить помощи у работника, даже не состоящего в правлении.
Вдобавок почти сразу выяснилось, что слабый глазами Макайвер еще и совершенно глух: разговаривать с ним приходилось во весь голос, глядя ему в лицо. Сам Макайвер говорил еле слышно и с акцентом уроженца Глазго, поэтому Тедди почти всякий раз вынужден был уточнять и переспрашивать. Однако он был вежлив, трудолюбив и боготворил отца Тедди, что неплохо для начала. Он же нашел Тедди жилье в доме вдовы моряка, которая вызвалась готовить ему завтраки и ужины и заниматься стиркой всего за шесть фунтов в неделю. Вот в этом Тедди повезло, потому что хоть ему и повысили жалованье, на еду в семейном кругу он больше не мог рассчитывать, вдобавок у него забрали служебную машину, сказав, что она ему больше не понадобится. И этим здорово обидели его: с машиной было гораздо проще подцепить девчонку или развеяться где-нибудь за городом с подружкой, если она уже имеется. Он решил копить на машину: за пять сотен есть шанс подыскать вполне приличную. А пока добираться до пристани можно автобусом или пешком; ему полагалось приходить в контору к девяти – к тому времени, как мисс Шарплс являлась к нему с почтой и с еженедельным «Журналом лесоторговца», когда тот выходил. Журнал ему полагалось прочитывать от корки до корки, и это занятие оказалось дьявольски нудным. В итоге он мало что мог почерпнуть оттуда. Выходя из конторы, он в муках учился различать твердые породы древесины, которые в основном везли в Саутгемптон, и запоминать их экзотические названия: пинкадо, андаманский падук, самшит, палисандр – «розовое дерево» (не имеющее никакого отношения к розам), лавр, акация, грецкий орех, липа, вишня, вяз, дуб всевозможных видов, каштан, ясень – не говоря уже о древесине мягких пород, регулярно поступающей партиями, и все их следовало разгрузить, а потом спустить плавать в реку, пока для них не найдется места на лесопилке или рядом с ней. Мисс Шарплс приносила ему письма, в которых содержались распоряжения, зачастую сформулированные невразумительно – для него. К тому же поступало все больше жалоб на то, что заказы поставляются несвоевременно или не в том количестве, а в некоторых случаях отправляли древесину не той породы или не отправляли вовсе.
– Нам просто не хватает грузовиков, мистер Тедди. Вот наша головная боль. Вам стоило бы потолковать об этом с вашим отцом.
Расходы постоянно росли, заказы не поспевали за ними. Вся эта суета утомляла Тедди. И когда он вспоминал о жизни своего отца и дядей, которая явно доставляла им удовольствие, ему казалось, что где-то и что-то у него самого не сложилось. Его так и тянуло пропускать ужины у миссис Молтон: обычно они состояли из сероватого, жирного, мелко рубленного мяса со значительной примесью комковатого картофельного пюре, за которым следовали фрукты из консервных банок и заварной крем. Тедди опробовал несколько местных пабов и остановил выбор на одном, до которого можно было дойти пешком от «Виллы Командора» – впрочем, он стал называть ее «Домом Крошева»: его хозяйка умудрялась любую еду превратить в крошево, подавая измельченной.
Пабу кое-как попытались придать старинный вид – с медными бляхами, как на конской сбруе, большим каменным камином с грудой поленьев, огонь в котором не разводили никогда, и настенными светильниками с маленькими абажурами, расписанными парусниками. Но когда Тедди уже решил было больше не ходить сюда, у паба обнаружилось еще одно весомое достоинство: грудастая молодая буфетчица, которая носила под передником довольно небрежно застегнутые блузки и притягивала взгляды черными чулками и остроносыми туфлями на шпильке. Ее буйные кудри были огненно-рыжими, цвет лица – как кровь с молоком, а ее напевный ирландский выговор прямо-таки очаровал его. Они начали переговариваться, пока она цедила ему пиво, часто прерываясь, чтобы обслужить других посетителей и, как он вскоре понял, чтобы подольше поболтать с ним.
В Англии она всего месяц, рассказала она: приехала из Корка, где у ее семьи маленькая ферма, которой ее отец управляет вместе с дядей, только что-то они не ладят между собой, а ее мать замучилась с детьми и драками чуть ли не каждую субботу. Вот сама она и сбежала оттуда, как только смогла, – деньжат подзаработать и мир посмотреть. Ей восемнадцать, сказала она, но позднее призналась, что на год меньше. От подруги она узнала, что работу лучше искать в пабах и клубах, особенно в портовых городах, так что ей пришлось довольствоваться четырьмя фунтами и койкой у подруги Луи.
– И вот я здесь.