Он поблагодарил ее с упавшим сердцем. Почему-то он заранее знал, что приезд дядей и (или?) его отца не предвещает ничего хорошего.
Так и оказалось. Его ждали в баре и поманили за столик в дальнем углу.
Неловкие приветствия.
– Лучше бы вы предупредили меня, что приедете. – Едва выговорив это, он понял, что совершенно напрасно.
– Макайвер сказал, что ты уезжал на день.
– Д-да… уезжал. Мне показалось, что надо сделать передышку на день.
Хью заговорил:
– Он сказал нам, что ты уехал проведать больного родственника на остров Уайт. И он, кажется, одолжил тебе свою машину.
– Очень любезно с его стороны.
Его отец сказал:
– Ты сам прекрасно понимаешь, что так нельзя. День будний, тебе полагается управлять пристанью и лесопилкой. Так что уловка с похоронами бабушки не годится. – Он подозвал официанта и заказал по второй порции.
И это было только начало. Они просмотрели конторские книги и переписку, заметили отсутствие продаж, неразбериху и жалобы. А он в курсе, что крупный заказ на поставку тикового дерева достался Максвеллу Перкинсу, который известен ожесточенным соперничеством с ними? И с чего вдруг ему вздумалось распорядиться, чтобы столько мягкой древесины вывалили в реку?
Когда он попытался объяснить, что на земле для нее просто не хватило места, его отец взорвался:
– Твою мать! Тебе же прекрасно известно, что мягкая древесина из-за вымачивания непригодна для продажи в течение нескольких недель, а то и месяцев после того, как ее выловят из воды.
В этот момент подошел официант с известием, что в зале готов их стол.
Они выбрали, что будут есть, – вернее, выбрали его отец и дядя, и он сказал, что ему то же, что и им, тут и выяснилось, что оба заказали омара. Он выпил немного вина, которое ждало их в запотевшем ведерке, и задумался, как, скажите на милость, ему продержаться весь вечер, чтобы не разрыдаться и не вывернуться наизнанку. Один раз, когда его дядю позвали к телефону, отец склонился к нему и сказал:
– Слушай, Тедди, ты ведь уезжал на день с подружкой, так? Хью этого не поймет – в отличие от меня. Нет ничего плохого в том, чтобы иногда развлечься, но впредь тебе следует действовать при этом благоразумнее. Чего я не потерплю от тебя, так это лжи – и мне, и кому-нибудь другому. Этим ты вредишь репутации семьи.
На глаза Тедди навернулись жгучие слезы, и Эдвард поспешил вытащить и протянуть ему один из своих огромных шелковых платков в «турецких огурцах».
– Высморкайся и возьми себя в руки.
– Извини, папа. Мне правда очень жаль. Понимаешь, я ведь не знаю даже, способен ли я на эту работу… гожусь ли я для нее.
– Чепуха. Тебе надо просто многому научиться и работать усерднее. Со временем ты снова женишься, Тедди. Да, ты наломал дров с этой, как там ее…
– Бернадин.
– С ней самой. Тебе бы найти хорошую девушку, остепениться, обзавестись семьей. Мало у кого есть возможность так же легко устроиться на хорошую должность вроде твоей.
Во время паузы Тедди смотрел, как он поливает омара майонезом. Потом перевел взгляд на свою тарелку, и воспоминание о том, как он обедал на солнце вместе с Эллен, мелькнуло в голове и ускользнуло. Он соврал и ей. Ну, почти соврал. Видимо, это покажет время, выматывающее и неумолимое.
– Можно мне еще вина?
– Сделай одолжение, и мне налей. В последнее время Хью почти не пьет.
Внезапное и острое желание рассказать отцу про Эллен завладело им. Ему стало бы легче, если бы он поделился с кем-нибудь, – особенно если ему еще и дадут какой-нибудь совет. Но в этот момент вернулся Хью.
– Извините, друзья. Звонила Джем. У ее мальчиков корь, и она считает, что Лору надо отослать куда-нибудь, пока они не переболеют.
Он выглядел лишь слегка обеспокоенным; на его лице витала тень нежной улыбки – как всегда, стоило ему упомянуть о жене. Их обожание было взаимным.
Подумав об этом, Эдвард ощутил укол зависти. Не из-за Джемаймы, конечно, а из-за их с Хью отношений.
– Я сказал Джем, что мы тут объедаемся омарами, а она ответила – мол, ты же знаешь, от них тебе нехорошо, но время от времени можно. Я заказал еще одну бутылку сансерра, так что давайте на время оставим разговоры о делах и попируем на славу. Смотрю, ты не любитель хорошо поесть, Тедди? – Но сказал он это добродушно.
Тедди слушал, пока они говорили о положении в стране – о том, как хорошо, что задерганного беднягу Идена сменил Макмиллан. Хью не нравилось, что «мы, кажется, разбазариваем свою империю», но Эдвард утверждал, что это лишь к лучшему: в ней всегда и повсюду было полно хлопот, так что мы вздохнем с облегчением, когда отделаемся от нее. «Ведь говорит же он, что нам с ней вечно не везло, и он прав».
Пытаясь внести свою лепту – он чувствовал, что братья на грани некоего спора, может, даже ожесточенного, – Тедди сказал:
– Но люди же все равно найдут из-за чего воевать, правильно? Когда-то говорили, что ваша война положит конец всем войнам, а они до сих пор продолжают вспыхивать то там, то здесь.
Он поддел немного омара на вилку в надежде, что сам не заметит, как проглотит его, увлеченный разговором. Не тут-то было: он проглотил кусок, не разжевывая, тот застрял у него в горле, не давая сделать больше ни единого глотка, и проскользнул лишь вместе с вином.
Наконец ужин закончился за кофе и бокалом портвейна для каждого, с сигарой для Эдварда и «цигарками», как называл их Хью, – для него самого и Тедди.
Оба гостя остановились в том же отеле, Эдвард проводил сына до «Воксхолла», принадлежащего Макайверу.
– Мы ждем тебя в конторе ровно в девять. Не опаздывай. Нам надо кое-что рассмотреть и обсудить. Спокойной ночи, старина, – он похлопал Тедди по плечу и ушел в отель.
Тедди вытащил плед с заднего сиденья и затолкал его в багажник. И со смутными опасениями сообразил, что чистка может и не открыться до девяти, значит, ему грозят новые беды. Будто я совершил убийство, подумал он. На него вдруг навалились хмель и тяжкая усталость.
В постель он заполз с мыслью, что в самом крайнем случае, а к этому, казалось, все идет, можно утопить проклятый плед в реке. Он завел будильник на половину восьмого в надежде, что вода для купания окажется хотя бы тепловатой. Потом попытался понять, для чего ему милашка Эллен – для развлечения? Любви? Брака? Но почему-то выходило, что никаких чувств к ней он не испытывает. Он подлец и лгун, ему нечем оправдать свое поведение – ни перед ней, ни перед кем другим, если уж на то пошло. Сон избавил его от необходимости оставаться наедине с тем, к кому он чувствовал одну только неприязнь.
– Понимаешь, мама, теперь, когда мне уже восемь, я бы лучше вообще перестал стареть. Я не желаю быть, как все вы. Мне нужен только Риверс и мой зверинец. Так что ходить в школу мне нет смысла.
Он сидел за кухонным столом, и Зоуи, которая гладила белье, подняла взгляд.
– Джорджи, я уже десятки раз объясняла тебе: возраст не выбирают. Просто с каждым новым днем рождения ты становишься старше. Ты ведь не хотел бы, чтобы дней рождения у тебя не было, правильно?
– Не хотел бы, – согласился Джорджи. – Но ведь испечь неденьрожденный торт и надарить подарков можно в любой день.
– Рано или поздно тебе понадобятся деньги, чтобы покупать еду и всякие вещи. Придется работать, чтобы их зарабатывать.
– Не придется. Я буду продавать билеты в мой зверинец.
– Но где же ты его устроишь, этот зверинец?
– Если ты перестанешь сажать цветы, в саду будет полно места.
Она плюнула на утюг и сказала:
– Ты не станешь жить здесь, когда вырастешь. У тебя будет свой дом и семья.
Это его потрясло.
– Но мама, не хочу я жить больше нигде, да еще без тебя! Без тебя и Риверса. А папа пусть живет с Джульет. Я нисколько не против отдохнуть от нее.
– А как же бедный папа?
– Если мне можно занять зверинцем весь сад, пусть остается. – Все это время он рубил крайние, грубые листья латука для своих черепах огромным ножом, и теперь порезался им.
– Ой, мам, смотри! – он протянул грязную ладонь, на которой ровно выстроились по величине, как бусины на нитке, капельки крови.
– Я же говорила тебе: возьми другой нож. Иди мыть руку – обе руки.
– От этого кровь не остановится, мама. Нужен пластырь, – но он спрыгнул со стола и направился к раковине.
– С мылом, Джорджи.
– А теперь заклеишь?
Лейкопластырь он обожал и почти всегда щеголял одной-двумя нашлепками на руках и ногах. Некоторые из них он носил неделями после того, как необходимость в них отпадала, и Зоуи удавалось оторвать их лишь хитростью – во время купания или когда он увлекался возней с Риверсом.
Было субботнее утро, Руперта вызвали на встречу с Эдвардом и Хью в доме последнего. Джульет не показывалась; бесконечные разговоры по телефону с подружкой Крисси у нее чередовались с длительным валянием в постели или примеркой вороха одежды, в итоге Джульет заявляла, что носить все это невозможно. Она стала сущим наказанием, думала Зоуи, – вечно надутая, отчужденная, язвительная и готовая целыми выходными болтаться по магазинам.
Несмотря на сомнительность ее манер, а точнее, их полное отсутствие, она хорошела с каждым днем, не обладая ни одним из обидных подростковых изъянов – не считая разве что склонности включать свою поп-музыку на полную громкость. Руперт подарил ей недорогой патефон, чтобы музыка хотя бы звучала только в ее комнате. Неужели и я была такой в ее годы, с беспокойством гадала Зоуи и чувствовала себя виноватой за все, что думала о матери. Ей никогда не забыть, как по телефону, уже умирая от рака, мать говорила ей, что последние годы, проведенные с подругой на острове Уайт, стали счастливейшими в ее жизни. Даже это тревожило Зоуи: она должна была провести эти годы со мной, часто думала она, и сразу же одергивала себя, потому что это выглядело еще эгоистичнее с ее стороны.
Так что поведение Джульет она воспринимала как расплату за собственное.