– Я бы не стала хлопотать, – грустно заметила она, но Сид знала, что это неправда.
Каким-то чудом она продержалась первый страшный день. Сказала, что не прочь пообедать в турецком ресторане, где можно было выбирать закуски-мезе с большого подноса, что устраивало обеих, поскольку они ели очень мало. Они забрали в аптеке выписанное Сид лекарство, затем Сид предложила посмотреть старый французский фильм, который крутили в кино на Бейкер-стрит – «Le jour se lève»[7] с Жаном Габеном. Сид уснула, но поскольку приняла таблетку доктора Планкетта, то после пробуждения спина практически не беспокоила ее. На этот раз измученной выглядела Рейчел, поэтому они отправились домой на такси.
Тем вечером позвонил Хью – сказать, что едет в Хоум-Плейс узнать, как продвигается починка крыши. Не надо ли подвезти Рейчел? Он пообещал заехать за ней завтра утром.
Она проводила их, пообещала позвонить, когда будет знать дату визита в больницу, посмотрела вслед удаляющейся машине и захлопнула входную дверь.
Наконец она осталась одна. И могла задуматься о своем безрадостном будущем, каким бы оно ни было, потому что чувствовала, что доктору Планкетту известно: она почти наверняка умрет. Значит, оставит безутешную Рейчел одну.
А перед смертью придется вынести еще множество ужасных вещей: облучение, химиотерапию, операции, которые разве что приостановят болезнь, но не излечат ее. Господи, ну почему она не обратилась к врачу раньше? Потому что всегда боялась того, что ей могли сказать. Ее мать умерла от рака, как и первая жена Хью, Сибил. И теперь, оставшись одна, она смогла признаться себе, что боится жестокой боли. Признаться, что она отчаянная трусиха. В отсутствие Рейчел, которую требовалось обманывать, она вспомнила последние месяцы, когда опасалась, что ее дела очень плохи, но все свои силы тратила на то, чтобы скрывать свою слабость от Рейчел. Это было не особенно трудно: Рейчел сама страдала хроническими болями в спине, и хотя старательно лечила их обеих – втираниями арники, упражнениями на растяжку, горячими грелками, – скорее проявляла сочувствие и нежную заботу, а не тревожилась. Они были так счастливы. После стольких лет скрытности и раздражения они наконец смогли быть более-менее вместе, даже при жизни Дюши. Рейчел всегда говорила: безупречное целомудрие ее матери означает, что она просто считает Сид лучшей подругой дочери, но самой Сид порой казалось, что Дюши известно о них гораздо больше, однако она мудро держит свои догадки при себе. «Неужели я умираю? Ведь мы были так счастливы вместе!» Последний душераздирающий возглас Шарлотты Бронте, обращенный к мужу, исторгал слезы из ее глаз; вспомнив его теперь, она не выдержала и разрыдалась, побрела наверх, в их спальню, и бросилась на их с Рейчел кровать. Простыни еще хранили фиалковый запах Рейчел – аромат, которым она пользовалась всегда, услышав однажды от Сид, что она его обожает.
Она плакала, пока не иссякли слезы, утирая лицо простыней, потом долго лежала обессиленная, но, как ни странно, чувствуя облегчение – как будто она избавилась от того, чего просто не могла вынести.
Ее разбудил телефон: секретарь доктора Планкетта назначил прием через два дня. У меня есть почти два дня, чтобы собраться с духом, думала она. Я должна питаться, отдыхать, приводить в порядок этот убогий старый дом. Можно даже немного поиграть на скрипке – какой-нибудь Бах без аккомпанемента будет в самый раз. Надо заняться хоть чем-нибудь – любым разумным делом, какое только придет в голову. А когда позвонит Рейчел, мой голос по телефону прозвучит небрежно и беззаботно. Нет смысла рассказывать ей хоть что-нибудь, пока я не узнаю худшее.
– Ты свободна в субботу утром? Хочу, чтобы ты помогла мне с рождественскими покупками.
Выходные Джозеф почти всегда проводил в прекрасном доме, который недавно купил в Беркшире. Она знала, как выглядит дом, потому что сразу после покупки он возил ее туда – это было однажды вечером в конце лета. В этом небольшом георгианском поместном доме над рекой располагались четыре гостиных, шесть спален на втором этаже, мансарда над ними и обширный цокольный этаж с викторианской кухней, винными погребами, кладовыми, ледниками и другими безымянными помещениями. Вокруг дома – несколько коттеджей, обнесенный стеной сад, альпинарий и довольно много земли, а также две длинные извилистыеподъездные дороги. Он показал ей все.
– В полной сохранности, – объявил он. – И всего за восемь тысяч.
Последнее обстоятельство явно приводило его в восторг. Она искренне сочла поместье прекрасным, о чем и сказала. И с грустью подумала, что видит его в первый и последний раз; ей останется лишь воображать, какие чудесные выходные он проводит здесь.
Так что когда он предложил ей составить ему компанию в походе за покупками, она сразу согласилась. Ее влюбленность в него была достаточно велика, потому она и считала любое время с ним лучше проведенного врозь.
– Сначала поедем в «Камео-Корнер», – объявил он, заехав за ней на своем «Бристоле». – Знаешь его?
Естественно, она знала. В более тучные времена она купила там серьги, и Моша Овид давал ей на время изумительные колье, которые она надевала на пышные званые ужины с Майклом. Особенно нежно она любила георгианские стразы, которых у Овида скопилась огромная коллекция.
Джозефу они тоже нравились, и он выбрал колье из крупных простых переливчато-синих камней, соединенных цепочкой.
– Одобряешь? – спросил он.
Какой чудесный подарок, подумала она. Так бы и носила его не снимая.
– Мы его берем, – решил он. – У вас найдется для него футляр?
Футляр нашелся.
– Далее, какой из магазинов тканей лучший?
– «Жакмар», – ответила она.
Там он выбрал самый дорогой зеленый атлас, расшитый золотистыми и зелеными блестками.
– Сколько ярдов понадобится на длинное платье?
Продавщица объяснила.
– Я его беру. Как тебе мой выбор?
– До ужаса роскошный – знаешь, как для оперы.
– Да, об этом я и думал. Глайндборн и все в том же духе. А теперь едем обедать.
Когда они вернулись в машину, он сказал:
– С Пенелопой разобрались. Ты мне здорово помогла.
Она не представляла, что сказать. Пенелопой звали его жену – это она знала, ее имя произносилось редко, но незримое присутствие ощущалось всегда. Ей хотелось плакать. Но гордость не позволила, и она утешилась взрывом гнева на то, что он пробудил в ней алчность и склонность к стяжательству, может, даже нарочно дразнил ее, за все утро ни словом не упомянув Пенелопу. Видимо, чувствовал свою вину перед ней, потому и накупил подарков, чтобы полегчало ему самому.
Обедать он повез Луизу в «Бентли» и заказал устрицы с шампанским, затем – филе тюрбо, но дальше устриц она не продвинулась.
– Как дела у твоего славного отца с его несговорчивым братом?
– Понятия не имею. С того вечера я с ним не виделась. Если хочешь, могу узнать.
– Не помешало бы еще раз напомнить ему, что время истекает. Уже сейчас бизнес – убыточное занятие, и если так и дальше пойдет, продавать его будет слишком поздно.
– Откуда ты знаешь, что оно убыточное?
– О, есть разные способы узнавать такое. Не будешь рыбу?
– Я устрицами наелась. Не могу больше.
– Ладно. Я отвезу тебя домой.
– Не останешься у меня?
– Дорогая, не могу. В эти выходные Пенелопа в Лондоне. Единение начинается в шесть.
Она промолчала. Ее сбивало с толку его безразличие к ее чувствам, собственное положение казалось ей унизительным. Она любовница, «другая женщина», и должна либо разлюбить его, либо смириться с тем, что она – его пара для досуга, вынужденная подстраиваться под любые планы, о которых он извещает ее в последнюю минуту.
– Спасибо за обед, – сказала она, выходя из машины, и почти бегом бросилась по темному коридору, в котором всегда попахивало темными делишками бакалейщика. Его лавка занимала нижний этаж, а в цокольном щипали и разделывали птицу. Обычно она почти не замечала вони паленых перьев, тухлых потрохов и прогорклого бекона, но сегодня возненавидела этот смрад. Именно поэтому квартира стоила дешево, а «дешево» означало «ей по карману». Может, хотя бы Стелла дома: подробно рассказав ей о Джозефе, она найдет утешение в ее ласковой язвительности. Такие разговоры им случалось вести и раньше. «Он тебя мурыжит, – говорила Стелла. – Но ты ведь хочешь этого от него, правильно?»
Однако Стелла оставила на двери своей комнаты записку: «У меня мигрень. Лежу в постели. Увидимся позже».
Так что ей, одолеваемой несчастьем и шампанским, не осталось ничего другого, кроме как улечься в свою постель, выплакаться и уснуть.
– Я тут подумал.
Это было после ужина, который они съели вдвоем: мальчишки еще не вернулись из закрытой школы, Лору наконец-то удалось уложить в постель. Джемайма приготовила пирог с курятиной, который Хью особенно любил, а теперь они допивали бутылку кларета с сыром и сельдереем. Снаружи было сыро и дождливо, но в кухне с новенькими шторами из желтого бархата, сшитыми Джемаймой, тепло печки «Ага» создавало уют.
Она знала, каким будет продолжение, потому что Полли тайком предупредила ее. Но ей хотелось услышать об этом от самого Хью.
– Рассказывай, – попросила она.
– Полли завела со мной разговор об Эдварде и Диане, и, по-моему, было бы неплохо пригласить их на ужин. Что скажешь?
Она сделала вид, будто задумалась ненадолго.
– Мне кажется, мысль превосходная.
– Вот и хорошо. Как, по-твоему, нам поступить – пригласить их куда-нибудь в ресторан или сюда, к нам?
– Гораздо лучше было бы принять их прямо здесь.
– Обожаю твою решительность, милая. И последний вопрос: пригласить вместе с ними кого-нибудь еще?
– О нет! Весь смысл этого вечера в том, чтобы нам познакомиться с Дианой. – Джемайма не стала добавлять «и чтобы вы с Эдвардом снова стали друзьями», но смысл явно заключался в первую очередь в этом. Любезность по отношению к Диане – всего лишь пе