– Мне пора, я занят, – сказал он и, прежде чем Джульет успела спросить о чем-нибудь, положил трубку.
А потом, сегодня за обедом, она спросила (совершенно будничным тоном), есть ли новости от Невилла, и ее отец сказал, что тот нашел новую модель, которой всерьез увлекся: журнал готовил большой материал по Кристиану Диору, который умер осенью, и Невилл делал снимки, шесть полос фотографий Серены в одежде от Диора, и да, Арчи видел их – они изумительны, «почти стоят того, чтобы ради них сходить к дантисту». Кто-то еще заметил, что если Невиллу вздумается сделать модель такой же знаменитой, как Сюзи Паркер или Бронуэн Пью, так и будет. «Особенно если он в нее влюблен».
Ей удалось высидеть несколько бесконечных минут, пока не сменилась тема, а потом она, сделав вид, будто поперхнулась, извинилась и убежала наверх. Какие там недели и минуты! Весь остаток жизни ей придется провести в тайных и невыносимых мучениях. Никто и никогда не поймет, каково это – любить так, как она, а потом вырвать того, кого любишь, из сердца. Он даже не предупредил ее! Если бы она не задала тот небрежный вопрос за обедом, она могла вообще не узнать ничего, пока не объявили бы о свадьбе. Но она почувствовала бы перемену в нем. В тот раз по телефону его голос звучал иначе, да еще эта музыка и женский голос – наверняка Серены.
Она попробовала представить, как она будет доживать свои дни, убитая горем. В каком-то историческом романе она читала, что героиня, разлученная с любимым, стала монахиней, провела в монастыре остаток жизни, коротко остриглась и непрестанно молилась о прощении за чувства к своему женатому возлюбленному. Если и она так поступит, решила Джульет, она прославится своей святостью и праведностью, будет поститься и отдавать свой хлеб птицам, выхаживать больных, с готовностью принимать любое унижение. И хотя другие монахини будут брать с нее пример, считая воплощением набожности, а настоятельница – называть ее «мое дорогое дитя», она останется смиренной и послушной, и когда умрет, весь монастырь будет оплакивать «нашу маленькую святую». Но некоторые фантазии заходят слишком далеко, и эта, словно не доведенные до готовности приторно-сладкие меренги, уже вышла далеко за пределы, когда еще могла показаться хоть сколько-нибудь правдоподобной. И вызвала лишь несколько взрывов истерического смеха и облегчение. Будущее не настолько безрадостно. Она живет не в ту эпоху, когда жестокие родители запирали своих детей в монастырях, если не удавалось подыскать им достойную партию. Вот закончится школа, и начнется настоящая жизнь. Само собой, печальная, но ей казалось, что от нее характер приобретет глубину и зрелость. В глубокий, мирный сон она погрузилась почти мгновенно.
До Рождества оставалась неделя, они находились в Лондоне. У Сид закончился курс химиотерапии, ее выписали из Марсдена – больницы, куда направил ее врач Рейчел. Сид удалось сохранить лечение в тайне от Рейчел, но это означало, что упоминать о Марсдене нельзя ни единым словом. Она так яростно настаивала на своем желании посещать врачей одна, что Рейчел уступила, испуганная ее жесткостью. Последние четыре недели выдались на редкость трудными для обеих. От химиотерапии Сид тошнило, находить хоть какую-нибудь приемлемую для нее еду становилось все труднее. Лучше всего шло сухое печенье, но после одного или двух она не выдерживала, спешила в туалет, и ее рвало. Это состояние было настолько ненавистно ей, что, как правило, ее выворачивало во второй раз. Если что и доставляло ей подлинное удовольствие, так это чашка очень слабого китайского чая с кружочком лимона.
Она решила не ждать автобус, а побаловать себя поездкой на такси. И даже такси ждать не понадобилось, потому что оно уже стояло неподалеку, а в нем сидела Рейчел и махала ей рукой.
– Как ты узнала, что я здесь?
– В первый раз ты ходила сюда. Вот я и подумала, что сейчас ты тоже здесь.
Они сидели рядом, Рейчел взяла ее руки в свои.
– Не волнуйся, дорогая. Я все знаю. Тебе больше незачем прятаться от меня.
Невероятное облегчение. Она не смогла ответить, и плакать ей не хотелось.
– Ты так отважно оберегала меня. Но я рада, что все узнала. Теперь мы сможем бороться вместе. Так будет гораздо лучше. Я столько перечитала про рак, и знаешь, если от лечения тебе так худо, это еще не значит, что оно не помогает. Так что, радость моя, незачем больше прятать клочки волос по конвертам. Я буду любить тебя, даже когда ты совсем облысеешь. До того, как тебе назначат следующий прием, нам надо выяснить, что ты в состоянии есть. И тебе придется помочь мне в этом. Вот таблетки – их можно принимать, чтобы тебя не так сильно тошнило. Сегодня днем мы едем в Хоум-Плейс, миссис Тонбридж будет готовить для нас. Ты ведь знаешь, как ей нравится кормить всех подряд.
– А как же вся семья, Рождество и так далее? – Ее ужасала мысль о наплыве гостей и о том, что она всем испортит праздники.
– Они не приедут. Крышу все еще чинят. Там будем только ты и я – очень уютно и славно.
Рейчел улыбалась так невозмутимо, надежно держала себя в руках и утешала ее, что Сид впервые за несколько недель полегчало.
– О, милая, я так тебя люблю.
Рейчел отвернулась к окну.
– Взаимно.
– …и я хотела поговорить с тобой.
За краткое время, на которое она умолкла, его сердце успело уйти в пятки.
– …так, чтобы дети нас не прерывали.
Они сидели в машине возле их мастерской. Темноту рассеивал только слабый желтоватый свет уличного фонаря, она нервно крутила пальцами, держа руки на коленях. Ее волосы свешивались вдоль лица, закрывая его. Оказалось, ее настроение заразительно – им самим овладевала неуверенность, – но давняя привычка оберегать ее победила, и он ласково, но деловито произнес:
– Выкладывай, Клэри. Тебе станет гораздо легче, если ты объяснишь мне, в чем дело.
– Да. Ну так вот, все эти недели я писала не роман, а пьесу, – она коротко взглянула на него.
Он улыбался. От сердца отлегло. «Но почему же ты раньше не сказала?» – от этих слов ему удалось удержаться. По какой-то причине она сильно волновалась, и ей, как животным и маленьким детям, хотелось, чтобы ее принимали всерьез.
– А потом, – продолжала она, – я отправила ее в дирекцию театра «Буш», и ее, кажется, будут ставить.
– Понимаю, это трагедия, – по крайней мере, если послушать тебя. А по-моему, просто замечательно. – Он отвел волосы от ее лица и поцеловал ее в щеку. – Почему же ты такая хмурая?
– Арчи, я ведь еще не сказала тебе, о чем пьеса.
Вот в чем соль, догадался он.
– Так расскажи, – тихо попросил он. – Наверное, о мужчине, который женился на девушке намного моложе его, завел детей, но так и не смог раздобыть денег, чтобы обеспечить ей приличную жизнь.
– Нет-нет! Все совсем не так. Она про супружескую пару, но он влюбляется в другую, и дальше говорится о том, что происходит с… с каждым из них после этого. Понимаешь, все уже не так, как прежде… потом. Для всех.
– Но он расстается с той, другой, так?
Боже, неужели все его мучения были напрасны?
– Да, расстается. Но я обнаружила: даже когда делаешь то, что считаешь правильным, твое отношение к этому поступку не меняется. В сущности, становится лишь хуже. Каким-то образом наносится ущерб. Я должна была написать об этом. Должна была попробовать вообразить, каково это – любить двоих. Представить, что значит быть несчастной девушкой – внезапно отвергнутой первым человеком, которого она полюбила. И, конечно, я должна была выяснить, что значит очутиться на моем месте. Но я все больше боялась, что ты возненавидишь меня за это. – И наконец так тихо, что он еле расслышал, она заключила: – Я старалась быть честной.
– Клэри, ты же знаешь: я ни за что не стану мешать твоей работе, о чем бы ты ни писала. Помнишь наш коттедж у канала? – Он держал ее за руки и теперь слегка встряхнул их. Она кивнула, слеза упала ему на палец. – Я люблю тебя. И никогда не перестану любить, а это… другое… понимаешь, нужно время. Все проходит, но любой ущерб требует времени. Это верно для всех нас. Со временем все сведется к незначительному эпизоду нашей жизни, вот увидишь.
Позднее, когда они лежали в постели, он сказал:
– Мне бы очень хотелось прочесть твою пьесу.
– Но не прямо сейчас?
– Разумеется, нет, – он обессилел, голова кружилась от облегчения. Пора отдыхать. Он устроил ее поудобнее, прижав к себе. – Надеюсь, в ближайшем будущем ты прославишься, а я буду сопровождать тебя на премьеры с красными коврами и шампанским, и мы оба разоденемся в пух и прах…
– Вряд ли мне когда-нибудь светит такое – слава, soignée[9], и так далее.
– Да уж, милая, мне бы и в голову не пришло считать, что у тебя soignée…
– Совсем забыла: Полли пригласила нас всех к себе на Рождество.
– О, прекрасно. Гарриет и Берти будут так рады. Как мило со стороны Полл… – но он вдруг понял, что она уже задремала. Он осторожно подвигал руку под ее плечом, чтобы не отлежать ее раньше, чем уснет.
Рождество всегда пугало Вилли – кроме тех безмятежных лет, когда братья по очереди присматривали за детьми, пока остальная семья уезжала кататься на лыжах. С началом войны этим поездкам, разумеется, пришел конец. Но теперь, оглядываясь на военные годы, проведенные в Хоум-Плейс, она обнаруживала, что те были не так уж плохи. По сравнению с нынешними временами они казались намного лучше, чем она считала тогда. Но после того, как Эдвард нанес ей сокрушительный удар своим уходом, все рухнуло: она помнила, как говорила мисс Миллимент, что с радостью сунула бы голову в газовую духовку, если бы не Роланд. В те дни она начала злоупотреблять джином – привычка, от которой она отказалась сразу же, как только осознала, что приобрела ее.
Много лет подряд она прилагала все старания, чтобы сделать Рождество веселым для Роланда. Теперь ему уже исполнилось восемнадцать, а она только что