Когда Сид с вычищенными зубами была благополучно уложена в постель в чистой пижаме и шерстяной шапочке на голове, ей захотелось посидеть и поговорить, и Рейчел закутала ей плечи одной из шалей Дюши в «турецких огурцах».
Вечер заканчивался, врач должен был явиться в ближайший час. Но, как выяснилось, он опоздал: боли вернулись, и вскоре Сид снова беспокойно ерзала и затыкала рот кулаком в попытке сдержать крики. Если еще недавно она жаловалась, что ей холодно, то теперь вся горела, губы пересохли и потрескались. Рейчел принесла тазик с холодной водой, обтерла лицо Сид фланелью, чтобы немного охладить его, обмакивала палец в воду и проводила по ее губам, и ей, казалось, это нравилось. А вдруг, в панике думала Рейчел, снегопад настолько усилился, что доктор Мерфи до них не доберется?
Она перепробовала все, что только смогла придумать: укачивала Сид в объятиях, обтирала ей лоб, тихонько шептала утешения – врач скоро приедет, боль сразу пройдет…
Было почти одиннадцать, когда снаружи послышался шум машины, и Рейчел бросилась вниз по лестнице встречать врача.
– Доктор, ей гораздо хуже. Жар усилился, а морфия, который вы дали ей, не хватило даже на четыре часа, и я не знаю, как быть! О, как хорошо, что вы приехали!
– И вправду очень хорошо. Я застрял на проселочной дороге, мне пришлось выбираться из снега самому. Но теперь я здесь, и…
Из комнаты Сид послышался вопль, и на этот раз нисколько не приглушенный.
– Этого допускать нельзя. – И врач с удивительной быстротой взбежал по лестнице.
Она сбросила одеяло и судорожно хваталась за поясницу.
– Мисс Сидней, мне жаль, что вам пришлось так тяжко. Сейчас я введу вам дозу морфия посильнее, и если повезет, вы хорошо выспитесь. – Говоря все это, он готовил шприц. – Вы держитесь молодцом, мисс Сидней, – продолжал успокаивать он. – Я-то знаю, это адская боль. А теперь попробуйте не двигаться, если сможете.
Он говорит ей как раз то, что сейчас требуется, думала Рейчел. Хоть Сид и покачала головой, на губах у нее мелькнула еле заметная улыбка и пропала.
– А теперь выпейте полный стакан воды, – велел врач. – От жара у вас обезвоживание, от этого вам только хуже. Холодной или горячей – все равно какой. Завтра утром я снова заеду к вам.
Провожая его, Рейчел спросила:
– А нельзя ли мне самой сделать ей укол, если понадобится ночью?
– Нет, дорогая моя, к сожалению, нет. Запрещено правилами. Вы ведь, полагаю, в любом случае ни разу в жизни не делали уколов, так?
Она, конечно, их не делала.
– Довольно скоро боль утихнет, и тогда она уснет. Мы начали с минимальной дозы, не то что на этот раз. Спокойной вам ночи. – И он уехал.
Она налила в стакан молвернской воды и положила в нее ломтик лимона. К тому времени, как она вернулась в спальню, Сид уже успокоилась.
– Боль уходит, – сказала она. – Я прямо чувствую, как она отступает все дальше и дальше и скоро уйдет совсем. Какое блаженство! – Она выпила воду и, когда стакан опустел, сказала: – Это ведь наша последняя ночь вместе, правильно? Я имею в виду, до приезда сиделки.
– Да. Она будет здесь завтра вечером.
– Знаешь, чего бы мне хотелось больше всего?
Она не знала.
– Уснуть в твоих объятиях, дорогая моя. Хотелось бы этого больше всего на свете.
– Я на минуточку. – Вскоре Рейчел вернулась, забралась в постель и обняла Сид. Она казалась такой хрупкой, что Рейчел боялась, как бы не причинить ей боли. Но Сид сама прильнула к ней, положила голову ей на плечо и удовлетворенно вздохнула.
– Помнишь довольно навязчивую и слащавую песню, которую дети пели, собираясь вокруг пианино, когда у нас гостил отец Вилли? – спросила Рейчел.
– Помню. Он ее терпеть не мог. «Мое сердце – для моей истинной любви, – ответила Сид. – Люблю лишь тебя, дарю мое сердце». – Позднее, уже почти засыпая, она попросила: – Возьми меня за руку, не отпускай. И не выключай свет.
Рейчел взяла ее за протянутую руку, поцеловала и бережно обхватила пальцами ее хрупкие горячие косточки. Еще один короткий вздох – и она закрыла глаза. Рейчел думала, что еще ни разу не засыпала, держа Сид в объятиях (странно: раньше всегда было наоборот, Сид обнимала ее), но ее собственное изнеможение и невероятное облегчение оттого, что Сид наконец не больно и она успокоилась, вызвали такую умиротворенность и безмятежность, что Рейчел погрузилась в глубокий сон почти сразу вслед за Сид…
И внезапно проснулась оттого, что замерзла. Обе они были холодными. Она приподнялась, натягивая выше одеяло, и голова Сид упала ей на грудь. Рука Сид по-прежнему была в ее руке, и когда Рейчел осторожно отпустила ее, рука тоже пугающе легко и непроизвольно легла вдоль тела. Приподнявшись на локте, Рейчел другой рукой провела по голове Сид, ее плечам, телу. Все оно оказалось холодным и застывшим. Она была мертва.
Потрясение стало настолько сильным, что несколько минут Рейчел, оцепенев, смотрела в лицо Сид – спокойное, разгладившееся, без следов страха и боли. Как ни странно, теперь она казалась гораздо моложе, чем когда они встретились впервые.
На часах было десять минут седьмого, врач обещал приехать лишь в половине девятого. Им осталось провести наедине два с половиной часа. Рейчел легла и вновь взяла в объятия тело Сид. Все к лучшему, твердила она себе; последние шансы на выздоровление были потеряны давным-давно. Должно быть, она умерла во сне; больше не было боли, они провели вдвоем последний вечер. Сид умерла, так и не попав в больницу, избежав забот незнакомой сиделки. Во многих, очень многих отношениях все сложилось так, что лучше и представить нельзя.
Рейчел не издавала ни звука, но с удивлением вдруг заметила, что слезы льются по ее лицу; она укачивала холодное, не отзывающееся на прикосновения тело Сид в отчаянной попытке отдалить горе и панику оттого, что она осталась одна.
Но помочь ей это не могло. Она вытерла лицо Сид там, где на него упали слезы, и тихонько вытянулась рядом с ней. И словно по волшебству, наполнилась любовью к подруге и возлюбленной, от которой ей досталось столько щедрых даров. Ощущение было необычайно сильным и легло ей на душу целительным бальзамом.
– Мама, я почти всю ночь не спала, и теперь мне обязательно надо прямо сейчас открыть чулок.
Джемайма обернулась к двери и увидела дрожащую на пороге Лору в красной фланелевой ночнушке.
– Я же тебе говорила: дождись семи часов.
Это давнее правило, действующее в Хоум-Плейс, было введено для того, чтобы взрослые успевали как следует выспаться. Да, думала Джемайма, зевая и садясь в постели, хорошо, когда спальни полны детьми, которым есть кому пожаловаться, а если у тебя всего один ребенок?
– Ладно, – сказала она, – но не вылезай из постели, пока я не приду за тобой. И не буди папу. Он очень устал, и я тоже.
– Ты всегда говоришь, что устала. Наверное, из-за возраста, и ничего уже не поделаешь. Хорошо, обещаю сидеть в постели до семи. Вот!
Когда она ушла, Джемайма бросила быстрый взгляд в сторону Хью – нет, слава богу, он не проснулся. Бедняжка, в последнее время он постоянно выглядит изнуренным, но сейчас, во сне, его тревожные морщинки разгладились. Он помогал наполнять чулки для Тома, Генри и Лоры, переливал портвейн в графины, заворачивал подарки, проверял, работает ли гирлянда для елки, готовил индейку, а она тем временем занималась кремом с бренди и клюквенной подливкой. Пожалуй, стоило бы включить духовку прямо сейчас, подумала она. Птицу она всегда томила в духовке четыре-пять часов при очень низкой температуре. С величайшей осторожностью она выбралась из постели, укрыв мужа одеялом по самый подбородок и набросив махровый пеньюар – не очень-то в нем тепло, но это лучше, чем ничего.
В комнате Лоры было совершенно тихо, как и в комнате для гостей, где спал Саймон. Он прибыл вчера вечером – с опозданием, потому что поезд из Норфолка задержался из-за снегопада. Том и Генри в своей большой комнате наверху давно проснулись и играли в какую-то игру со множеством замысловатых возгласов, за которыми следовали взрывы хохота. У них как раз начинали ломаться голоса, и они то и дело конфузливо переходили с писка на баритон и обратно. И вечно затевали что-нибудь грандиозное, вот и на этих каникулах писали книгу под названием «Тысяча и одно дело на время дождя», но, похоже, продвинулись недалеко, только придумали и нарисовали неожиданно красивую обложку. На вопрос Хью, чья это работа, они удивленно уставились на него и ответили, что рисовали вместе. Мальчишки были славные, она искренне гордилась ими. Хью принимал живое участие в их воспитании, и она особенно обрадовалась тому, что и Саймон согласился приехать на Рождество.
Поставив индейку в духовку, она приготовила чай для себя и Хью. Предстоял длинный, перегруженный ритуалами день: завтрак с последующей раздачей подарков, затем обед, поездка в Ричмонд-парк, где они договорились прогуляться вместе с Зоуи и Рупертом, а потом – общее возвращение и чаепитие, пока не придет пора загонять Лору спать.
Половина восьмого – самое время провести полчаса в постели с Хью. Они всегда обменивались подарками наедине. Она связала ему черный свитер из альпаки и купила хорошенькую русскую табакерку для его таблеток от головной боли, а от него получила красивый кашемировый халат и кольцо с камеей и перламутром в золотой оправе.
– Можешь прямо в новом халате и позавтракать, а если тянет щегольнуть, надевай и кольцо. И я облачусь в новый свитер и буду весь день поигрывать подаренной табакеркой.
– Разве не чудесно, что мы умудряемся выбрать друг другу подарки, которые нам по-настоящему нравятся? Только представь, сколько несчастных жен сейчас открывают коробки с черными шифоновыми ночнушками, которые им малы, а их мужья получают галстуки, в которых даже в гроб не легли бы.
– Трудно живется некоторым, – согласился он и продолжал, повысив голос: – А вот и мисс Жуть!
Лора явилась в костюме рождественского деда с огромной белой бородой, ненадежно зацепленной за уши.