Она обернулась к нему так внезапно, что чуть не выбила из его руки банку со скипидаром.
– Ты абсолютно прав. Не знаю, что бы я делала без тебя, и да, нам повезло.
– Дорогая, ты ведь не художник, как же так вышло, что у тебя краска на волосах?
– Хоть я и не художник, – отозвалась она, обнимая его за шею испачканными чем-то липким руками, – но состою в близких отношениях с одним из них.
– Чувствуется в этом что-то пагубное. – Он снял ее руки со своих плеч. – Кстати, набрасываться на посторонних мужчин рекомендуется с мытыми руками.
– Они совершенно чистые, просто в мыле. Если уж хочешь знать, по-моему, близость – не твой конек.
– Всему виной моя английская кровь. Так или иначе, ты меня взбодрила. Я обещал Гарриет сводить ее в «Бампас» – выбрать книгу на талон, который подарила ей Полли.
– Обязательно спроси, написала ли она Полли письмо с благодарностью. Я сказала им, что больше никаких подарков и развлечений, пока не напишут по четыре письма каждый.
Поездка к Полли стала для нее настоящим отпуском, но она заметила, что сама Полли воспринимает ее иначе – скорее как непрестанный тяжкий труд и ответственность. Джералдом, при всей его обходительности и радушии, требовалось руководить: он явно понятия не имел о деньгах и как ими распоряжаться, и постоянно рождал сумасбродные планы приведения в порядок своего чудовищного дома; похоже, он не вполне сознавал опасность, связанную с надвигающейся няниной деменцией.
Занимаясь тестом для «жабы в норе», которую предполагалось подать на ужин, Клэри размышляла: не так-то это просто – прожить жизнь.
Часть 8Январь-февраль 1958 года
– Дорогая, ну разумеется, я знаю, что тебе уже семнадцать, но ведь не двадцать пять же, а ты порой ведешь себя так, будто тебе не больше двенадцати. Тебе кажется, что ты все уже знаешь, хотя на самом деле – ничего подобного. Я не пущу тебя гонять по Вест-Энду в субботу вечером в компании твоей ровесницы. Если хочешь увидеться с Одри, можешь пригласить ее к нам на ужин.
– О, благодарю покорно!
Зоуи, которая собирала с пола спальни ее дочери вещи в стирку, резким тоном откликнулась:
– Джульет, я не позволю тебе так разговаривать со мной. И прошу не вести себя так грубо за столом, в присутствии Джорджи. Это идет во вред и ему, и тебе. Для такого ребячества ты уже слишком взрослая.
– Ясно: я еще не настолько взрослая, чтобы делать то, чего хочется мне, но уже достаточно взрослая, чтобы делать то, чего хочется тебе. – Джульет собирала грязные кружки и чашки на поднос, который для этой цели принесла ее мать, и с последними словами так зло плюхнула его на стул у своего туалетного столика, что поднос свалился с него и брызги холодного кофе с гущей разлетелись по ковру.
– Сходи в ванную за влажной тряпкой.
С лицом мрачнее тучи Джульет вышла.
Неужели и я была такой в ее годы, гадала Зоуи. Нет, не настолько. Придется пожаловаться Руперту, чтобы приструнил ее. Но у бедной мамочки не было Руперта: ей приходилось справляться со мной своими силами. У Зоуи возникло чувство, что ей следует проявить больше терпения, попытаться выяснить, в чем дело – может, Джульет не нравится в школе или же ее тревожит возможный переезд в Саутгемптон, и неудивительно…
Джульет вернулась с тряпкой и, не глядя на мать, принялась яростно оттирать ковер.
– Дорогая, я же чувствую – тебя что-то гнетет. Хорошо бы ты рассказала мне, что именно.
– Зачем?
– Ну, я, возможно, сумела бы помочь.
Джульет бросила тереть ковер и выпрямилась, усевшись на пятки. Ее пристальный и вызывающий взгляд чуть ли не умилил Зоуи.
– Если я решу рассказать тебе, может, тогда ты перестанешь обращаться со мной как с ребенком. И ради разнообразия начнешь принимать меня всерьез.
– Обещаю, я серьезно отнесусь к тому, что ты скажешь.
– Тогда ладно. Если уж хочешь знать, я влюблена.
Зоуи захотелось рассмеяться от облегчения. В Лоуренса Оливье или Джеймса Мэйсона, предположила она, напоминая себе, что надо держаться серьезно, даже улыбаться нельзя.
– О, дорогая, наверное, это такое захватывающее чувство! Хорошо помню, как я впервые влюбилась – в Айвора Новелло. Все мы, девушки, тогда сходили по нему с ума.
– Это не какая-нибудь там дурацкая школьная влюбленность. Я люблю настоящего, живого человека. И как только вырасту, мы поженимся.
– Буду рада познакомиться с ним. Это брат Одри или кого-нибудь из твоих школьных подруг?
– Нет, ты его знаешь. Это Невилл. И он тоже всем сердцем любит меня. С прошлого Рождества, уже целый год.
В последовавшей тишине Зоуи лихорадочно подыскивала подходящий ответ.
– Дорогая, это чудесно, но тебе же нельзя за него замуж. Он твой брат.
– Всего лишь сводный.
– Боюсь, это ничего не меняет.
– А Невилл говорит, что да. Говорит, что другие женятся на своих сестрах, и ничего. И что мы поедем за границу и поженимся там. Таких отсталых обычаев, как в этой стране, больше нигде нет. Он не хотел, чтобы я говорила тебе об этом, потому что заранее знал, что ты будешь против нас. Теперь он, наверное, рассердится на меня за то, что я тебе рассказала, но мне до тошноты надоело, что ко мне относятся как к ребенку. Ты, наверное, знаешь, что Джульетте было четырнадцать, когда на ней женился Ромео. Четырнадцать! А я на целую вечность старше, чем она, – ей на глаза навернулись слезы, Зоуи захотелось обнять ее, но она побоялась.
– Бедная Джулс. Столько волнений, когда любишь, – особенно в первый раз. Искренне сочувствую.
– Я не собираюсь больше влюбляться никогда. – Она окинула мать взглядом, полным благосклонной жалости. – Ты, наверное, уже слишком старая, чтобы помнить, каково это – любить. Так или иначе, моя любовь не такая, как все, и Невилл со мной согласен. По-моему, никто не испытывал таких же чувств, как мы. Ты ведь сохранишь нашу чудесную тайну, правда? А я обещаю убрать в своей комнате.
И Зоуи с чувством облегчения сбежала, прежде чем Джульет успела попросить ее не рассказывать Руперту, чего, конечно, она никак не могла пообещать. На нетвердых ногах она спустилась по лестнице, страшно злясь на Невилла.
– Почему я здесь?
Несчастная мисс Миллимент издавала этот вопрос – нет, возглас – каждые две минуты, не переставая метаться на высокой постели, которая казалась слишком узкой для нее. Вопрос был не из тех, на которые Вилли сумела бы ответить честно. Не могла же она сказать: «Мне пришлось поместить вас сюда, потому что больше я была не в состоянии ухаживать за вами сама, ведь ваша деменция, маразм, или как их там, не унимались ни днем ни ночью, и я просто с ног сбивалась, пытаясь справиться с вами в одиночку». Так что угрызения совести и жалость терзали ее всякий раз, когда раздавался все тот же вопрос. Мрачным и унылым было это место – дом престарелых у Холланд-парка, под который перестроили один из огромных оштукатуренных особняков. Комнату поделили пополам, чтобы вместить больше пациентов, в итоге потолки казались чересчур высокими для ее новой площади. Большое раздвижное окно было забрано снаружи решеткой, занавески из пожелтевшего тюля создавали впечатление тумана. Здесь стояли комод, хлипкий шифоньер и маленький столик, на который Вилли сложила несколько книг и водрузила радиоприемник. Никто не захотел бы очутиться здесь по своей воле, но после долгих поисков Вилли убедилась, что это лучший вариант из того, что ей по карману.
Мисс Миллимент перешла на плач – тихий, похожий на мяуканье, душераздирающий.
Вилли, не вставая со тула, наклонилась к ней, чтобы взять за руку.
– Почему я здесь?
– В последнее время вам нездоровилось, и мы решили, что вам не повредит немного отдохнуть в лечебнице. А когда вы поправитесь, то вернетесь домой, дорогая.
– Я здесь уже несколько недель, а она все не приходит.
Она начала всхлипывать громче и вдруг вцепилась в руку Вилли.
– Вы не могли бы выполнить одну мою просьбу? Спросите ее, чем я ей не угодила. После стольких лет вместе она вдруг взяла и вышвырнула меня! Не понимаю, почему она так поступила! Она меня не любит. Вряд ли я способна вынести такое. Так вы хотя бы скажете ей, попросите, уговорите ее прийти и спасти меня? Она ведь такая добрая и славная, уверена, вас она послушается. О, пожалуйста, попросите!
Выйдя из дома престарелых, Вилли дошла до оставленной на улице машины, села в нее и заплакала. Ничто сказанное ею бедной мисс Миллимент не имело ни малейшего значения. Она ни разу не узнала Вилли – мало того, с каждым днем казалась все более безумной. Переселение в дом престарелых явно стало для нее ужасным потрясением, таким же сильным, как вспомнившееся сейчас Вилли известие Эдварда о том, что он уходит от нее. Но что она могла поделать? Она пыталась хоть что-то объяснить, но, разумеется, не могла сказать правду. Не могла выпалить: «Больше я не в силах справляться с вами, так как вы вскакиваете по ночам, желая позавтракать, или, хуже того, пытаетесь готовить самостоятельно, или же удираете из дома неодетой». Даже после того, как она начала запирать входную дверь, мисс Миллимент отыскала ключ от застекленной двери, ведущей в сад. Потом опрокинула в своей комнате электрический камин, в итоге сгорел ковер и ущерб был бы гораздо серьезнее, если бы Вилли не проснулась вовремя. Из-за этих беспокойств Вилли стала спать очень чутко и зачастую не засыпала совсем.
Врач, к которому она обратилась за помощью, высказался с благожелательной неопределенностью: в таких случаях мало чем можно помочь. Он прописал какое-то лекарство для приема перед сном, но дал понять, что оно может и не подействовать – так и получилось. Лучше всего было бы поместить ее в дом престарелых, сказал врач, по-видимому, считая, что таким образом все и разрешится.
Разыскав несколько подобных заведений, которые показались ей неплохими (но пациентам приходилось подолгу ждать своей очереди, чтобы попасть туда), еще несколько слишком дорогих и множество ужаснувших ее, Вилли остановила выбор на Холланд-парке и каждый день навещала мисс Миллимент, надеясь, что со временем она обратит внимание на регулярность этих визитов и снова начнет узнавать ее. Этого не произошло, и несмотря на все уверения заведующей, что пациентка прекрасно освоилась, Вилли не замечала подобных признаков.