– Я готовлю нам морские гребешки и бекон. А ты пока посиди и спокойно выпей. Поешь – и тебе сразу полегчает.
Подобно большинству женщин, думал он, Джемайма твердо верит в еду как решение почти любых затруднений. Потягивая виски, он вдруг отчетливо вспомнил, как лежал в госпитале во Франции сразу после того, как ему отняли руку, и вдруг, словно по волшебству, в палате появился Эдвард – единственный человек в мире, с которым он хотел в то время повидаться. Эдвард пошутил насчет того, как попал в палату, и ему в ответ захотелось рассмеяться, а он вместо этого заплакал. Сидя рядом, Эдвард вытер ему лоб одним из своих изысканных шелковых платков, а когда собрался уходить, поцеловал его и попросил беречь себя. «Ты тоже», – пробормотал Хью, на что Эдвард подмигнул и отозвался: «А как же!»
Подоспела старшая сестра и теперь непоколебимо стояла рядом. «Позаботьтесь о нем как следует, – сказал ей Эдвард, – ведь он мой брат». И она вдруг с улыбкой отозвалась – конечно, майор.
Он повернулся и вышел из палаты, а Хью еще долго смотрел, как покачиваются после его ухода дверные створки. До сих пор он помнил, как боялся, что больше никогда не увидит брата.
Разумеется, пора прекратить эту распрю. Он должен сказать Эдварду, что был не прав и что единственный способ исправить положение – действовать сообща, в полном согласии. Брак Эдварда он тоже не одобрял. Он всецело сочувствовал бедной Вилли, но принимая ее сторону, ничего этим не добился. Может, ему удастся выпросить у банка больше времени. Может, надо продать Саутгемптон. Вырученных денег хватит, чтобы уговорить банк некоторое время не требовать выплаты остатка суммы.
Эти беспорядочные мысли вертелись все быстрее, пока он не почувствовал приближение очередной и на редкость сильной мигрени. Он достал таблетки и принял две.
Джемайма позвала его из кухни, он тяжело поднялся и направился к ней.
Она сразу догадалась, что у него опять боли, помогла ему снять пиджак, ослабила галстук и принялась массировать ему шею чудесно прохладными старательными пальцами. Как всегда в таких случаях, он поймал ее руку и поцеловал.
– Полегчало?
– Намного. Спасибо тебе, дорогая.
Так что за ужином он был в состоянии поделиться с ней некоторыми тревогами, а вместе с ними – и намерениями поговорить с Эдвардом о продаже Саутгемптона. Когда речь зашла о признании, что он не проявлял любезности к Диане, она согласилась.
– Так или иначе, никто из нас ее особо не привечал. Не удивлюсь, если она в обиде на всю семью. Понадобится время, чтобы она начала доверять нам. А что, если я приглашу ее пообедать со мной, а затем пройтись по магазинам? Мне кажется, это занятие ей по душе…
– Но ты-то его ненавидишь!
– Ну, не настолько это важная вещь, чтобы ее ненавидеть. И не так уж сильно я ее ненавижу. Вообще-то я говорю об этом лишь для того, чтобы выглядеть высоконравственно. Как думаешь, сходить мне?
– Да. А сейчас ты не слишком высоконравственна для того, чтобы лечь в постель?
– Ну, в сущности, да, но я готова сделать исключение только для тебя.
Пока они поднимались по лестнице рука об руку, она сказала:
– Хью! Мне вот что сейчас пришло в голову: может, стоило бы пригласить твоего бухгалтера на ваш с Эдвардом разговор? Он знает все цифры, это может пригодиться.
– Безусловно. Ты гений. Не понимаю, как я сам до этого не додумался.
И не поймешь, дорогой мой, мысленно отозвалась она и улыбнулась. Ведь это практический вопрос того рода, о которых ты не думаешь никогда.
– Я звоню только чтобы предупредить: не звони мне в четверг, мой босс приезжает, а он против личных звонков в рабочее время.
– А разве я должна была звонить тебе в четверг?
– Нет… вообще-то нет. Просто я подумал, вдруг позвонишь.
– Ну и?.. Это все, из-за чего ты мне звонишь?
– Не совсем. У меня еще есть хорошие новости для нас.
– Так давай, выкладывай. – Из ее голоса сразу улетучились скучающие нотки.
– В общем, судя по всему, меня могут перевести в Лондон. Во всяком случае, в пятницу вечером я приеду на выходные.
– Ну вот! Какая досада. Я уже пообещала приехать на выходные к Франкенштейнам.
Это прозвище она дала своим родителям.
– Ты наверняка найдешь способ отвертеться.
– Никак не могу. У меня перерасход по карманным деньгам, и единственный способ выпросить у папы еще – побыть с ними хоть немного. Ты себе представить не можешь, на какие ужасы они способны, если речь заходит о деньгах. Побыть дебютанткой – значит потратить целое состояние. Да еще светский сезон был чуть ли не последний, и мама все твердила, как мне повезло попасть в него, но если бы я знала, каково это, непременно отказалась бы. Приходилось повсюду разъезжатьь на такси, и я вечно забывала где-нибудь хоть одну перчатку, так что покупала новые – на обед дебютанток без них нельзя, вдобавок чуть ли не каждый вечер танцы с одними и теми же нудными титулованными болванами…
– Не все же они такие.
– Разумеется, нет – не все до единого, – но если уж я взялась острить, Тедди, лучше меня не перебивать. Словом, тяжелее всего было делать довольный вид в присутствии леди Франкенштейн, зевающей на своем месте у стены, в ряду других мамаш, бдительно высматривающих какого-нибудь графа или на худой конец старшего сына графа. А в такси по пути домой она принималась выспрашивать, с кем я танцевала, а я никого не помнила, потому и выдумывала их. С родительской точки зрения, вся эта затея закончилась ужасающим фиаско, и теперь они только и делают, что попрекают меня расходами.
Наконец она выдохлась. Он представил ее длинные светлые волосы, падающие на глаза, ее длинный узкий нос – по мнению многих, слишком крупный для настоящей красавицы, – подчеркнутый широким подвижным ртом с губами тоже узкими, зато с загнутыми вверх уголками. Вовсе не хорошенькая, решил он еще в тот момент, когда высмотрел ее, одинокую на многолюдной вечеринке, куда вытащила его Луиза. Но она была одна, и он никого вокруг не знал, потому и пробрался к ней через всю комнату, чтобы поговорить.
На ней было платье-футляр из тускло-розовой ткани, и первым, что поразило его, стала ее грудь: ничего прекраснее он в жизни не видел. Разумеется, из скромного выреза она выглядывала лишь отчасти, но была устремлена вверх, гладкая и идеально округлая по обе стороны от заманчивой ложбинки.
– Раз уж вы здесь, могли бы и представиться.
– Тедди Казалет.
– А я – Сабрина Браун-Фаншо. У вас заготовлено что-нибудь для светской беседы?
– «Много у вас здесь знакомых?» – это вы имеете в виду?
– Да, нечто в этом роде. Мои запасы истощились, а разговоры на прочие темы мне никогда не давались. Почти у всех присутствующих здесь есть работа, так что им легко. Они могут просто рассказывать о себе по очереди.
– Что ж, полагаю, – отозвался Тедди, изо всех сил стараясь (успешно, как ему казалось) не пялиться на ее грудь, – я мог бы рассказать о вас, а вы – обо мне.
– Я не против, только не про мою грудь.
Три события случились одновременно: он ощутил, что мучительно краснеет (как будто попался в школе), поразился ее проницательности (удивительный ум) и понял, что влюбленности в нее ему не миновать. И лишился дара речи.
– Умираю с голоду, может, сходим куда-нибудь поужинать?
Мысль была блестящая, вот только с собой он захватил единственную пятерку.
– Надо только предупредить мою кузину. Я приехала с ней, но она не станет возражать.
– Встретимся там, где пальто.
Он разыскал Луизу, которая беседовала с каким-то видным мужчиной старше ее, в накинутом пальто.
– Это мой брат, Тедди Казалет. Джозеф Уоринг.
– Можно мою сестру на пару слов?
– Я подожду снаружи, Луиза, только не задерживайся, а то я помру от скуки.
– Знаю я тебя, Тедди: ты нашел какую-нибудь красавицу-модель, хочешь сводить ее поужинать, но денег у тебя нет. Держи. – Она вытащила из сумочки купюру в десять фунтов. – Это мой неприкосновенный запас на такси, но я же с Джозефом, так что он мне не понадобится. Удачного вечера.
– Благослови тебя Господь, Луиза. Завтра верну.
– Куда бы вам хотелось? – спросил он Сабрину, когда они снова встретились. – В «Беркли» или куда-нибудь в этом роде?
– Ни в коем случае. Хочу в какое-нибудь маленькое полутемное заведение с сугубо иностранной едой.
– Насчет голодной смерти – это была не шутка. Мне так осточертели холодная курятина и холодная лососина, что пришлось перейти на питание одними только мятными шоколадками «Бендикс», а они до ужаса питательные.
– Бабушка рассказывала мне, что в Шотландии слуги заключали контракт, согласно одному из пунктов которого должны были есть лосося не чаще трех раз в неделю.
– Надо же! А мне бабушка ничего не рассказывала, только велела не шуметь и ничего не трогать. Никудышная у меня родня. Что у нее есть хорошего, так это лошади.
– И много у них лошадей?
Разрезав по толщине плоскую лепешку, она нафаршировала ее баклажаном, помидорами и оливками двух сортов.
– Что-то вроде сандвича, – сказала она. – Обожаю сандвичи. А моя мать считает, что они вульгарны и годятся только для пикников. Таких снобов, как она, еще поискать. Знаете, у большинства людей снобизм проявляется в некоторых сферах – само собой, они в этом не признаются, но он у них есть, – в то время как ее снобизм распространяется абсолютно на все. Что же вы не едите?
– Готовлюсь последовать вашему примеру. А в чем ваш снобизм?
Она задумалась, старательно облизывая пальцы.
– В туфлях, – наконец ответила она. – И в романах. По-настоящему красивые туфли, которые при этом еще и удобны, всегда страшно дорого стоят.
Надо будет подарить ей пару на день рождения, когда бы он ни был.
– Дорого? Насколько?
– Ну, фунтов пятьдесят. А некоторые еще дороже.
Нет, не подарить ему пару туфель ей на день рождения. Его вдруг пронзила тревожная мысль.
– Вы жутко богаты?