Как раз в тот момент позвонил Хью из Лондона, и она наконец-то вздохнула с облегчением. Однако оно было недолгим. Он звонил сказать, что внешние управляющие дали им месяц на выселение из Хоум-Плейс. Неприятно сообщать ей об этом, но она должна знать. Вообще-то он уговорил их подождать до второго января, потому что решил, что было бы неплохо в последний раз собраться здесь всей семьей на Рождество, но прежде хотел выяснить, нет ли у нее других планов и не слишком ли это обременительно для нее. Если они приедут на неделю, они смогут обсудить ее будущее, – он совсем не хотел, чтобы она тревожилась об этом. Она ответила не раздумывая: конечно, она будет рада видеть их на Рождество – их всех.
Как только он положил трубку, она вспомнила, что собиралась спросить у Хью, что же будет с Айлин и Тонбриджами. Этот вопрос не давал ей покоя с тех пор, как она услышала неожиданное известие. Все трое слишком стары, чтобы найти новую работу, и поскольку Айлин живет в доме, а Тонбриджи – в коттеджной пристройке над конюшнями, Рейчел всерьез опасалась, что им не разрешат остаться здесь. После долгих лет службы семье она считала себя в ответе за их судьбу. У Айлин была младшая сестра, горничная пожилой дамы, которая жила в квартире в Гастингсе, Айлин иногда ездила к ней на праздники. Но Тонбриджи! Она хотела бы она купить им коттедж и уже взяла на себя обязательства по оплате операции миссис Тонбридж. Надо обязательно выяснить, сколько у нее денег в банке.
Она позвонила в банк и узнала, что у нее почти пятнадцать тысяч фунтов. Бурно обрадовавшись – сумма казалась огромной, – она позвонила Вилли с вопросом: если она пришлет ключ, не будет ли Вилли так любезна показать дом на Эбби-роуд агенту по недвижимости, чтобы тот оценил его? Она ведь живет неподалеку, значит, возможно, представляет, к кому обратиться, но если это слишком хлопотно, тогда не надо. Вилли ответила ей таким тихим и несчастным голосом и в то же время была так признательна за просьбу, что Рейчел передумала и решилась спросить, не согласится ли Вилли приютить ее на ночь.
– Конечно! О, Рейчел, я буду просто счастлива увидеть тебя!
И Рейчел отправилась к ней, заранее ужасаясь новым ожесточенным обвинениям в адрес Эдварда и «Этой».
Вилли выглядела ужасно. Из-за цикламеновой помады на губах цвет ее лица казался грязновато-желтым, темные тени под припухшими глазами стали еще больше и заметнее. Они тепло расцеловались. Вилли повела ее в гостиную, где горел камин и на столе перед ним были приготовлены напитки.
– Что-то случилось? – спросила Рейчел, принимая большой бокал.
– Да. Мисс Миллимент умерла.
– Боже мой! Искренне соболезную.
– Хуже того, она умерла в доме престарелых: мне пришлось поместить ее туда, потому что было слишком опасно оставлять ее в доме одну даже на полчаса. Понимаешь, она впала в деменцию и в конце почти меня не узнавала. Но дом престарелых она возненавидела и обвиняла меня – за жестокость, черствость, за то, что я поселила ее туда. Всякий раз, когда я навещала ее, она плакала, бранилась, осуждала меня за этот поступок. В последний раз, когда я видела ее, она меня узнала и сказала: «Виола, вы предали меня. Я любила вас всю свою жизнь, но напрасно. Вы меня никогда не любили. Не знаю, как я это вынесу. Это невыносимо». Она всхлипывала, а когда я попыталась обнять ее, отшатнулась: «Не прикасайтесь ко мне, сатана! Нет любви, в вас нет ни капли любви. Убирайтесь и больше не приходите никогда!»
Слезы струились по лицу Вилли, Рейчел встала перед ней на колени и обняла ее за вздрагивающие плечи.
– Дорогая, она же была в деменции. Ты сама так сказала. А ты опекала ее, как ангел, – приютила ее, присматривала за ней. Разумеется, все ужасные вещи, которые она тебе наговорила, – просто слова, на самом деле она так не думала. Конечно, ты любила ее, и в глубине души она это понимала. О, Вилли, дорогая, как тебе тяжело!
И вдруг у нее мелькнула мысль: а если бы и Сид впала в безумие и наговорила ей таких вещей? Бедная Вилли, ее отвергли уже во второй раз в жизни! А она не ожесточилась – только опечалилась. Насколько проще от этого стало утешать ее. Но чем утешать? Мисс Миллимент мертва, примирение немыслимо – в любом случае, когда кто-то сходит с ума, его почти невозможно вернуть в здравый рассудок. Но она все же попыталась поднять Вилли настроение, и отчасти ей это удалось.
– Ох, Рейчел, какая же ты надежная опора! Но довольно обо мне. Расскажи мне, что нового у тебя. – Она взяла бумажный платок из коробки, лежащей рядом с креслом, и Рейчел заметила, что корзина для бумаг уже полна скомканных платочков. Вилли предложила ей сигарету, и она взяла, хотя любила только свои «Проплывающие облака». – Ты, значит, решила продать дом Сид.
– Да. Как тебе известно, я побывала в нем и поняла, что жить там просто не смогу. Слишком уж много в нем печальных напоминаний – о том, как заболела Сид, и мы даже не говорили об этом. Словом, не знаю… я обнаружила, что просто хочу избавиться от него.
– Прекрасно тебя понимаю, дорогая. Ты хочешь остаться в Хоум-Плейс, где ты всегда была особенно счастлива…
– Как оказалось, это невозможно. Ты, наверное, не слышала, что происходит с компанией «Казалет»?
Проступило давнее ожесточение.
– Не имею ни малейшего представления, – холодно отчеканила она.
И Рейчел обо всем рассказала. Умная и практичная Вилли сразу же уловила самую суть.
– Все потеряют свои дома?
– Нет. К счастью, кто-то из юристов или бухгалтеров посоветовал моим братьям записать их дома на имена жен. Но Хоум-Плейс Бриг купил на имя компании. На Новый год я должна его покинуть, – от попытки улыбнуться у нее сорвался голос.
– Ну что ж, дорогая, я понимаю, как тебе тяжело, но если ты продашь дом на Эбби-роуд, то сможешь купить домик в Суссексе и с комфортом проживешь на свою долю акций.
– Не будет больше никаких акций. Компания обанкротилась. Я не смогу получать от нее доход, мне придется найти какую-нибудь работу. Но кто наймет женщину под шестьдесят, которая не умеет ни водить машину, ни готовить, ни печатать?
Она умолкла, пытаясь приглушить в себе панику, которую неизменно вызывала в ней эта мысль, с недавних пор не покидавшая ее.
Вилли взяла ее за руку.
– Итак, надо посмотреть, сколько можно выручить за дом. И ты ведь знаешь, что всегда сможешь гостить здесь, сколько захочешь.
Это «гостить» поразило ее: жить ей будет все равно негде, а это совсем другое дело. Но она тем не менее поблагодарила: это очень любезно со стороны Вилли.
Они посидели, потягивая вторую порцию джина, которого Рейчел не хотелось, и хотя сочувствовали друг другу, груз собственных бед казался теперь каждой из них еще тяжелее. Вилли скорбела по мисс Миллимент и чувствовала себя одинокой: несколько недель назад Лидия уехала в турне с пьесой Клэри, и она снова жила одна, гадая, как бы сделать Рождество менее скучным для Роланда. Мне шестьдесят два, думала она, я слишком стара для хотя бы чего-нибудь интересного.
Рейчел думала – впрочем, конечно же, с радостью – о том, что по крайней мере у Вилли есть собственный дом и доход, достаточный для жизни. И вдобавок Роланд, а это замечательно. Сама она потеряла человека, которого любила больше всех на свете (Сид было всего пятьдесят, когда она умерла), а гнев Вилли и ее обида на то, что Эдвард ушел от нее, казались следствием скорее гордыни, чем любви.
Но все эти мысли остались невысказанными. Сидя у камина, они поужинали макаронами с сыром и грушевым компотом и беседовали друг с другом особенно любезно, выкуривая по последней сигарете.
На следующее утро они отправились в дом Сид, и Вилли, ужаснувшись его запущенности, тактично предложила прислать сюда свою приходящую помощницу по хозяйству, миссис Джордан, чтобы привести его в порядок, а уж потом показывать агенту. А тем временем, решила она, Рейчел неплохо было бы забрать из дома все нужные ей вещи и общими усилиями решить, что делать с остальным.
– Осталась одежда Сид, – сказала Рейчел, – и я была бы чрезвычайно признательна, если бы ты побыла со мной, пока я ее разбираю. Наверху есть старый чемодан, я увезу его в Хоум-Плейс.
Так и поступили. Вилли уговаривала ее остаться еще на одну ночь, но Рейчел объяснила, что договорилась, чтобы ее встретили в Бэттле, поэтому должна успеть на поезд, отходящий в половине пятого с Чаринг-Кросса. Вилли пообещала заняться уборкой дома и назначить встречу с агентом.
Большей любезности и представить нельзя, думала Рейчел, устраиваясь в поезде. Главной причиной ее желания вернуться был грандиозный праздник, который она задумала устроить в доме, и теперь расстраивалась, что Вилли не сможет принять в нем участие.
Вдохновившись смелостью Рейчел, Вилли провела тоскливый вечер за разбором одежды и прочего немногочисленного имущества мисс Миллимент: ее трикотажных панталон, ее шерстяных фуфаек, до того застиранных, что они коробились и кололись, ее изношенных, заляпанных яйцом кардиганов, двух ее нарядных туалетов – бутылочно-зеленого шелкового джерси и комплекта из жакета с юбкой жуткого бананового оттенка. Вилли сложила ее макинтош, который десятилетиями не видел дождя, ее трогательно-щегольские шляпки с перьями фазана или искусственными маками, ее практичные чулки, которые вечно спускались гармошкой, ее туфли на шнуровке, некоторые с протертыми до дыр подошвами. Среди ее пожитков были наручные часы, альбом с фотографиями – там нашелся и деспотичный с виду бородач, явно приходившийся ей отцом, и ее братья – в матросских костюмчиках, оксфордских фланелевых брюках, джемперах с узким вырезом, в армейской форме, а потом, на отдельной странице – крошечная выцветшая фотография щуплого молодого человека с великолепной шапкой волос и тревожным выражением лица… Вилли понятия не имела, кто он. Потом еще книги – сборники стихов: Теннисона, Китса, Вордсворта, Уолтера Сэвиджа Лэндора, Блейка и Хаусмана. «Элеонора Миллимент» было написано на каждой. В ее молитвенник были внесены записи обо всех детях, которых она учила, с датами их рождения и браков, а иногда и смерти, выписанными бисерным почерком, черными чернилами.