– Зачем? – он поворачивает голову к своей подружке.
Теперь я вижу его лицо в полупрофиль. Сейчас, когда покусанная щека скрыта от меня, он становится поразительно похож на Олега. Двигаясь в поле моего зрения, это лицо словно рябит речной водой, переливается —то Олег, а то вовсе нет, и не похож, скулы шире, челка падает на глаза. Но сейчас, на короткое мгновение он становится Олегом. Я вижу именно его, и сама оказываюсь совсем в другом времени и пространстве. В каком? В студии? В подвале? Пространство и время перемешиваются у меня в голове, слипаются в пёстрый комок пластилина, и мне уже не разделить эту смесь – я никуда не уходила из клетки, все мои побеги были эфемерны, как сны. И неважно, кто скрывается за знакомым лицом – Самойлов или Носорогов, мёртвый или живой – я в клетке, я пленница, я Понедельник. Навсегда. Откуда-то из глубины памяти, как из глубины океана, тихо прозвучало: «Я останусь с тобой навсегда».
– Ну тогда я расскажу. Так надо. Надо, чтоб она услышала и поняла. Все поняла. Всю свою вину. Она должна понимать, за что мы судим её.
Теперь девчонка не смеялась. Эта невзрачная, блёклая мышь, напялившая судейскую мантию, стала очень серьёзна. Она говорила, и глаза её светились. Это был свет торжества. Кто она мне? Кто я ей? Почему она обвиняет меня? Просто. Все так просто. Она любит этого урода Носорогова. Так же беззаветно, как я, накачанная дурью пацанка, любила его брата. Так же, как я, эта идиотка отдает всю себя своему обожаемому мужчине, растворяется в нём. Смотрит его глазами, думает его мыслями. Какие же мы дуры – я, она, тысячи других девчонок. Нам мало любить своих мужчин, мы обожествляем их, задыхаемся от счастья, когда они улыбаются нам, когда гладят ласково. Мы, как собаки, отдаём им свои души. Мы, не задумываясь, готовы умереть ради них и растерзать любого, на кого они укажут пальцем: «Фас!»
Что она там говорит? Надо настроить отстающий слух.
– Эвелина была женой Олега. Она была красивой.
«Краси-и-ивой», – протянула, в голосе змеёй скользнула зависть. Продолжила:
– Красивой стервой. Как ты. У тебя её лицо.
Теперь всё встало на место. Он вырезал из всех из нас одну и ту же модель. И теперь я знаю, кто был прототипом. Может быть, я услышу, почему он красил нас в разные цвета?
Девушка сидела на табуретке, сложив руки на коленях. Она словно отвечала урок:
– Она бросила его. Как-то в понедельник он вернулся с работы, а её нет. Линка – сучка. Записку оставила: «Я ухожу. Не могу больше терпеть». Он искал её. Не нашел. А Вадим нашел, – в голосе прозвенела иная нотка, восхищение.
Девчонка повернулась к Носорогову, притронулась забинтованной рукой к нему, улыбнулась, и свет, внутренний свет любви и любования осветил невзрачное личико. И оно расцвело истинной красотой. Она перевела взгляд на меня, и свет стал огнем праведного гнева, полыхнул оранжевым в глазах. Она смотрела не на меня. На Эвелину. Это её она судила. Как посмела та перестать любить своего господина?! Бросила. Ушла.
– Вадим нашёл её. Он просил, умолял вернуться. Без неё Олег страдал. У Вадима сердце разрывалось, когда он видел, как его брат мучается. А эта тварь смеялась. Сказала, что никогда не вернётся. Что Олег – чудовище. Что таким, как он, место в психушке. Вадим наказал её.
– Я наказал её, – глухо повторил Носорогов слова своей подруги. – Она не должна была так поступать, так говорить. Это я подсказал брату идею сделать себе новую Эвелину.
Он замолчал, сидел сгорбившись, глядя в пол. Набежавшая на небо тучка пригасила свет, сочившийся сквозь окно, и фигура «судьи» прикинулась камнем, мрачным, холодным. Он убил Эвелину, потому что любил брата. А она не любила. В этом была её вина. Теперь он собирается убить меня. Весь этот нелепый спектакль скоро закончится. А вместе с ним закончусь и я.
Носорогов продолжал рассказывать. Девчонка смотрела на него. Я смотрела в крохотное окошко сквозь ржавые кресты арматуры.
Я не узнала, что было ненормального в отношениях Олега и Эвелины. Могу только догадываться по более поздним событиям, но так или иначе, она не стерпела эту ненормальность и ушла. Самойлов, буквально впал в истерику. И брат пришёл ему на помощь. Но увещевания не сработали: Линка-стерва не вернулась к мужу. Носорогов убил её. Сказал ли он об этом брату? Скорее всего, нет. В той игре в куклы Эвелина возвращалась к Олегу по воскресеньям. И опять сбегала в понедельник. Круг за кругом. Сбегала, возвращалась, сбегала…
Смерть брата Носорогов почуял. Наверно, между близкими людьми так бывает. Почуял, кинулся звонить, телефон не отвечал. Позвонил в клинику. «Олег Викторыч умер… Такое несчастье… Нет, мы ничего не знаем… Наверно, несчастный случай или авария… Похороны? Наверно, отдали тело родственникам, они и похоронили», – это все, что ему ответили. Где и как он раздобыл информацию, бог весть. Но он вычислил меня. Я была последней в подвале, где «умер» кукольник, значит, я – убийца. Что у Байбакова с Зайчиком прошло для правосудия, не прошло для Носорогова. Он ударил, но промахнулся, куст сирени в вечернем парке прикрыл меня. Тогда он напал на Рустама. Убивать не собирался. Чикнул ножичком и залёг в засаде возле дома, знал, что я примчусь. Сегодня, завтра, не важно. Он ждал. И дождался. Мышеловка захлопнулась. Я попалась.
Вот, собственно, и вся обвинительная речь. Прямо, настоящий суд. Они даже дали мне слово. Последнее слово. Я промолчала. Тогда был оглашён приговор.
– Мы казним тебя. Не убьем. Именно казним. Ты убийца. Убийце – смерть. А моратория на смертную казнь у нас, извини, нет, – весело сказала девчонка.
Ей, реально было весело. Радостно. Радость пузырилась у неё в горле, выскакивала светлой улыбкой. Как хорошо! Они всё сделали правильно. Поймали убийцу, осудили. Преступление будет отмщено, убийца казнена. И любимый Носорогов будет доволен своей… Я так и не узнала её имени.
«Судья» притащил длинную деревянную лестницу, поставил в середину сарая, влез на неё и перекинул через балку веревку. Завязал на ней петлю. Красивую: выше собственно петли – несколько веревочных колец, как свернувшаяся змея. Киношная получилась петля. Наверно, в интернете шарил: «Как завязать петлю для виселицы?» Пока он был занят этим, его подружка метнулась на улицу, унесла табуретки и притащила ведро воды, кусок мыла и что-то белое, тряпочное, свёрнутое в рулончик.
– Вот, – она положила белое возле меня на солому, – умирать надо в чистом. Помойся и переоденься. Мы придём на рассвете.
Когда лестница покинула сарай, сказала Носорогову:
– Давай.
Опустившись рядом со мной на колени, она опять сжала меня в крепкие, как бочечные ободья, объятия. Спортсменка, что ли? Холодное железо притронулось сзади к моему запястью, поёрзало – путы упали.
Дверь захлопнулась. Звук мотора, скрип гравия под колесами – «судьи» уехали.
***
Почему я не кинулась на них, не попыталась выскочить наружу? Понимала, что это бессмысленно? Ослабела от страха? Наверно, и то, и другое. Не кинулась. Не попыталась. Развернула матерчатый свёрток. Рубаха. Белая, длинная, чуть не до полу, из плотного жёсткого полотна. На рассвете я облачусь в неё, вдену голову в петлю и умру. Они снимут мое тело, подогнут ноги, просунут голову внутрь ворота, завяжут половинками веревки сверху и снизу – вот и саван. Потащат наружу. Надо было еще ручки по бокам пришить, как на матрасах – тащить удобнее. А может, не потащат. Выроют яму здесь же, прямо в сарае, чтоб не светиться. Носорогов ногой столкнет белый мешок вниз, сверху полетят комья земли. Прощай, Ленка-Сапог.
А зачем мне ждать рассвета? Зачем играть по их сценарию. Сейчас я покончу с этим. Они придут утром, торжественные, как на молебен, а я, грязная, немытая, болтаюсь в петле с высунутым языком – дразню: «Не достали! Я ушла, смылась!»
Пусть на тот свет, но сама.
Да и поделом. Сколько на мне уже: Самойлов, Машка. Теперь Рустам. Кто следующий? Пока я жива, это не закончится. От меня одно зло. Пусть я умру, Господи!
Петля висела высоко, с земли мне не достать. Ведро! Я попила водички, зачерпнув ладошками, она оказалась чистой, очень холодной, колодезной. И выплеснула остальное. Поставила ведро под петлей. Влезла на него. Верёвка касалась моей макушки. Вот, суки, специально так высоко завязали. Смотри всю ночь на свою завтрашнюю смерть, готовься. Я вцепилась обеими руками в верёвку, потянула на себя, задрав подбородок и встав на цыпочки. Ведро качнулось и повалилось вбок. Я повисла, держась за верёвку – петля начала затягиваться. От страха я разжала ладони и рухнула, больно приложившись задницей о бок ведра.
Страх, боль… Угадайте, кто следующий в цепочке? Прояснение рассудка. Нижнее полушарие головного мозга сработало. Я передумала умирать. «Идиотка! – сказал рассудок. – Решила Друбич из «Десяти негритят» изображать? Та была идиоткой, не поинтересовалась, что за сволочь ей петельку приготовила, и ты такая же. А если б они тебе топор и плаху оставили, ты б себе голову оттяпала? Думай, дура безмозглая. Эти шуты гороховые тебе в руки дали что? Лестницу в небо они тебе дали. Вот и полезай!»
Я снова полезла на ведро. Просунула один рукав смертного савана в петлю, связала оба рукава покрепче, повисла – рубаха выдержала. Петля затянулась.
Вы на физре по канату лазали? Мы лазали.
Сидя на балке верхом, я неспешно распутывала узел, завязанный Носороговым. До рассвета далеко, успею, а верёвка мне пригодится. Про ценность верёвок я уже всё знаю. Курс выживальщика могу прочитать. По балке я доползла до крыши, пошла по брёвнышкам, выискивая в кровле слабое место.
Короче, я вылезла. Не ожидали?
Я сидела на ветхой крыше сарая. Надо мной висела огромная луна, рыжая и любопытная, как кошка. Она таращилась на меня кратерами глаз, кривила рот, то ли улыбалась, радуясь моему спасению, то ли усмехалась: «Ну-ну, Ленка, это ещё не финиш». Вокруг луны мухами роились звезды, тоже любопытничали. В лунном свете графика окружающего пейзажа была чёткой: зубчатая линия забора, неподвижные стебли бурьяна. Готическая чернота в серебряных ризах.