Джули уже уехала на работу. Она оставила мне две сигареты, завернутые в фольгу. Я хочу закурить, и тут приходит сообщение от Дэна с Борнео. Ты мне нужна. Я пишу ему: Что? Ты хорошо себя чувствуешь, Дэн? Он пишет в ответ: Извини, случайно отправилось раньше. Ты мне нужна по серьезному делу. Надо, чтобы ты подписала согласие на развод.
Я стираю его сообщение и, закурив сигарету, медленно выпускаю дым изо рта. Сосредотачиваюсь на дыхании, на мягкой струйке дыма. Я говорю себе: думай, включай мозги. Мелькает мысль написать сообщение Радеку, но я не знаю, что ему говорить и как это сказать. Я поднимаюсь и иду к реке. Весь лед растаял. Вода уже не бурлит. Наверное, уже можно спускать байдарку на реку, если это единственный путь домой.
Я сижу в «общей гостиной» с мамой и тетей. Ник пошел добывать еду. Мама рекомендует тете Тине какую-то книгу. Я знаю, что это за книга. Мама говорит, что она замечательная. Спрашивает у меня, слышала ли я об этой книге. Я отвечаю, что слышала, но не читала. И вряд ли буду читать. Мама говорит, что это хорошая, духоподъемная книга и что мы все временами нуждаемся в таких книгах. Я не спорю, я просто молчу. Что ты сейчас читаешь, Йоли? – спрашивает тетя Тина. «Путешествие на край ночи» Селина, говорю я. Это не певец из Квебека. Это французский писатель, он уже умер. А что с твоей книгой? – спрашивает мама. Я уточняю: С моей главной духоподъемной? Нет, отвечает она. С той, что ты пишешь. Так и носишь ее с собой в пакете? Я киваю, закатив глаза. Тетя спрашивает, много ли слов я уже написала. Я отвечаю: Не знаю. Я снова забыла, где посмотреть подсчет слов. Я не хочу обсуждать мою книгу. Мама говорит тете Тине, что ей не нравятся книги, где уже с первой страницы становится ясно, что главный герой будет печальным страдальцем. Да, мы уже поняли, что он весь исстрадался! Мы знаем, что значит страдать и печалиться, но если вся книга – сплошные печали и горести, это уже перебор. Да сколько можно?! Давайте не будем о грустном! Тетя Тина серьезно кивает и говорит: Да, ты права. И добавляет что-то еще на плаутдиче. Может быть, что-то вроде: Ну да. Вся наша жизнь – грусть-печаль. Собственно, только ею мы живы. У меня в кармане вибрирует телефон. Пришло сообщение от Ника. Он сейчас в кафетерии и только что говорил с Клаудио. Клаудио уже со всем разобрался: с концертными площадками, со страховкой, с отменой гастролей. Тетя Тина излагает свое собственное видение жизненных горестей и страданий. Я пишу Нику: Ясно. Он злится? Ник пишет: Нет, он встревожен и хочет помочь. Сильно переживает за Эльфи. Прилетит в Виннипег из Будапешта, чтобы с ней повидаться.
Мама говорит, что, когда она читает мои детские книги о школе родео, ей становится грустно от мысли, что во мне столько грусти и вся эта грусть отражается на моих героинях. Почему ты ни разу не сделала так, чтобы кто-то из них занял на состязаниях первое место? – спрашивает она. Я отвечаю, что эта грусть есть во всех, а не только во мне, и писательский труд как раз помогает упорядочить грусть – и читателям тоже – и, в общем-то, все не так страшно. Я пишу Нику: Когда? Он отвечает: Немедленно. Завтра. Клаудио уже подготовил пресс-релиз, что-то там об усталости и неприкосновенности личной жизни. Мама говорит: Ясно, но все равно… Откуда в тебе столько грусти? Ведь откуда-то она взялась. Вот что меня беспокоит… И я наконец понимаю, что именно она хочет услышать. Она сейчас говорит не только обо мне, но и об Эльфи. И я отвечаю, что моя грусть никак не связана с ней. У меня было счастливое детство, солнечный островок. Я говорю, что она – самая лучшая на свете мама и ей не в чем себя винить.
Мы с Эльфридой остались вдвоем. Солнце клонится к закату. За два дня до того, как папа покончил с собой, он взял меня за руку и сказал: Йоли, у меня ощущение, что гаснет свет. Мы сидели в парке у фонтана в солнечный полдень.
Ник пробыл с Эльфи весь день и уехал домой. Он жутко злится, потому что кто-то из соседей видел, как Эльфи, всю в крови, грузили в карету скорой помощи, и рассказал всем в квартале, а теперь Нику звонил репортер из газеты и спрашивал о состоянии Эльфи. Мама и тетя Тина тоже поехали домой отдыхать. Я говорю Эльфи, что мы все будем ужинать в «Колизее» и как было бы здорово, если бы она была с нами. Она не может ответить, у нее в горло вставлена трубка, но что бы она мне сказала, если бы могла говорить? Я спрашиваю у нее, может ли она представить, что жизнь станет лучше. Спрашиваю, разбито ли ее сердце. Точно ли жизнь – непрестанная мука? Я говорю, что помогла бы ей, если бы могла. Но я не могу. Я не хочу угодить в тюрьму. Я не хочу ее убивать. Я закрываю лицо руками. Я боюсь, и при мысли о страхе у меня вновь начинают дрожать колени, но ритмичные звуки ее дыхательного аппарата действуют на меня успокаивающе. Я говорю: Хочешь, я тебе спою? Уголок ее рта чуть заметно дергается. Я не знаю, что петь. Я думаю долго, почти минуту. Эльфи смотрит, словно говорит взглядом: Ну? Кто-то обещал спеть. Я пою «Не знаю, как мне его любить», арию из рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда». Я умираю от страха. Мы с Эльфи не раз пели эту балладу вдвоем, страстный монолог Марии Магдалины, без памяти влюбившейся в Иисуса. Она проститутка, пресыщенная и уставшая от мужчин. Она не может поверить, что этот босой бородатый парень пробудил в ней столько чувства. Она хочет его и уговаривает себя, что это нормально – хотеть встречаться с Иисусом, который, по сути, такой же мужчина, как все остальные. Я пою тихо, свет за окном меркнет, и Эльфи растворяется в темноте своей стеклянной палаты. Когда сумрак сгущается окончательно, я перестаю петь, и остается единственный звук – свист искусственного дыхания. Эльфи берет блокнот, что-то пишет и отдает его мне. Я читаю: Как ты справляешься? Щурюсь, глядя на надпись. Подношу блокнот к свету маленькой красной лампочки на дыхательном аппарате. Потом отдаю его Эльфи. Она качает головой, и я кладу блокнот ей на живот. Мы обе закрываем глаза. Время идет. Пять минут? Полчаса?
Я говорю: Эльфи, ты спишь? Она не открывает глаза. Я окликаю ее еще раз. Она не отвечает. Я проверяю свой телефон. Никаких сообщений нет. Я смотрю на медсестер сквозь стекло. Они сидят на посту, в круге яркого света, разговаривают и смеются, но мне их не слышно. Я говорю: Эльфи, открой глаза. По-прежнему нет ответа. Я осторожно прижимаюсь ухом к ее животу, в том месте, где спрятано стеклянное пианино, и шепчу: Эльфи, я не знаю, что делать.
В ответ – тишина.
Я шепчу: Эльфи, что, по-твоему, сейчас чувствует Ник? Ты вообще понимаешь, что делаешь? Ты нас убиваешь.
Теперь Эльфи шевелится и кладет руку мне на голову. Я выпрямляюсь и смотрю на нее. Ее глаза открыты. Она впервые выглядит встревоженной. Она трясет головой: Нет, нет, нет.
Я говорю: Тебя действительно греет мысль, что Ник или мама найдут твой хладный труп? Я ее мучаю, и мне стыдно. Я злая, как черт, и мне страшно. Я не хочу, чтобы меня слышали медсестры. Эльфи больно щиплет меня за руку. У нее сильные пальцы, как у всех пианистов. Я щиплю ее в ответ, тихий вскрик вырывается из ее горла сквозь прозрачную трубку.
В палату входит медсестра и говорит: Ой. Она не разглядела меня в темноте. Это какая-то новенькая медсестра, и мы с ней представляемся друг другу. Она включает свет, видит, что мы с Эльфи обе плачем, извиняется и гасит свет. Этот крошечный жест сострадания поражает меня до глубины души. Медсестра говорит, что зайдет позже.
Я говорю, что не надо. У нас все хорошо. Я уже ухожу.
Я не смотрю на Эльфи, но чувствую, как она мысленно умоляет меня остаться. Я беру свою сумку и говорю: Ну, ладно, до завтра. Наверное, до завтра. Не знаю, когда я теперь приду. Я не смотрю на нее, она не может говорить, не может мне возразить из-за трубки в горле. Я выхожу в коридор.
Я иду на стоянку, но разворачиваюсь на полпути и мчусь обратно к Эльфи. Врываюсь в палату, бормоча извинения. Эльфи протягивает ко мне руки и обнимает меня. Я замираю в ее объятиях, затаив дыхание. Потом Эльфи меня отпускает и стучит пальцем себе по груди, прямо над сердцем. Я уточняю: Ты меня любишь? Она кивает. Но хочет сказать что-то еще. Я поднимаю упавший на пол блокнот, и она пишет, что тоже должна извиниться. Ей не хочется никого убивать – только себя. Я киваю. Я знаю, да. Я боюсь умирать в одиночестве, пишет Эльфи, и я снова киваю. Она пишет слово «Швейцария», обводит его в кружок, вырывает лист из блокнота и отдает его мне. Я улыбаюсь, складываю листок пополам, и еще раз, и еще – пока бумага не перестает гнуться, – и убираю его к себе в сумку. Дай мне подумать, говорю я сестре. Дай мне время подумать.
10
Я ехала по Коридон-авеню и высматривала ресторан, где мы договорились поужинать с Ником, мамой и тетей Тиной. Я забыла, в каком именно ресторане мы должны были встретиться, и надеялась вспомнить, когда увижу. Поэтому я ехала медленно, как на параде, и читала все вывески. И размышляла о смерти. Где добывают барбитураты? И что вообще добывать? Есть одна комбинация в сочетании с молоком… или не с молоком. Я не помнила рецепта смерти. Давным-давно, в незапамятные времена, когда я пыталась работать журналисткой на фрилансе, меня отправили в командировку в Портленд, штат Орегон, собирать материалы для статьи об ассистированных самоубийствах. Пока я была в Портленде, тело моей кузины Лени выловили из реки Фрейзер, где она утопилась, раз и навсегда бросившись в пустоту. Медикаментозный уход из жизни включает в себя определенное сочетание препаратов. Вспомнить бы еще, каких. И во сколько мы сегодня встречаемся в «Колизее», в шесть или в семь? Есть ли там летняя терраса? Какой же там активный компонент? Надо будет проверить мои портлендские заметки, если я их не выкинула.
Ник работает в медицинском научном центре. Может быть, он сумеет добыть нужные препараты, не привлекая к себе внимания. Слушай, Ник, ты не мог бы составить коктейль, который вырубит Эльфи уже навсегда? Или, может, удастся найти беспринципного врача, который за определенную плату согласится украсть препараты из больничных запасов? Если их возьмет врач, это, наверное, будет не кража. Служебный долг. Или попытаться найти беспринципного фармацевта в аптеке? Или обратиться к бандитам? В Виннипеге наверняка есть бандиты с неограниченным доступом к запрещенным лекарствам. Или к оружию.