На подземной парковке Сент-Одильской больницы я ругалась с мужчиной, который стоял рядом с женой, державшей на руках маленького ребенка. Высадив маму и тетю Тину у входа в реанимационное отделение, я попыталась приткнуть машину на маленьком пятачке, поскольку с местами внизу было туго. Я услышала, как тот мужчина мне крикнул: Какого черта?! Ты что творишь? Я вышла из машины и вежливо поинтересовалась, что он имеет в виду. Он сказал, что я встала вплотную к его машине, и если я ее поцарапаю, задену дверцей или боковым зеркалом, то я, на хрен, с ним не расплачусь.
Вы серьезно? – спросила я. Вы действительно полагаете, что я буду платить, если задену вашу дурацкую машину?
Он стоял рядом с женой и ребенком, они все таращились на меня. Я не кричала, но говорила достаточно громко. Он меня разозлил. Я сказала ему, что приехала узнать, жива ли еще моя сестра или нет, что места для машин очень узкие, если он вдруг не заметил, и я не задела его машину, когда заезжала, пусть подойдет и посмотрит, моя машина стоит точно между двумя линиями, он вообще любит кого-нибудь, кроме себя, он вообще понимает, что люди важнее машин?!
Я обратилась к его жене и спросила, как ее угораздило выйти замуж за такое чудовище, как ей не противно делить с ним постель и рожать от него детей? Я сказала ей, что моя мама сейчас наверху, моя мама пытается осознать, почему ее дочери хочется умереть, и моя тетя тоже сейчас наверху и тоже пытается осознать, почему ее дочери хотелось умереть, так что в жизни есть вещи гораздо важнее машин.
Я подошла к ним вплотную. Я продолжала гнуть свою линию. Как вы могли выйти замуж за такое чудовище? Вы что, не видите, что я не задела вашу дурацкую машину?
Они таращились на меня, как на сумасшедшую. Женщина попятилась, прижимая ребенка к груди, и что-то тихо сказала мужу, который яростно тряхнул головой, слово ему в ухо попала вода, а потом пошел прочь вслед за женой и ребенком.
Я наблюдала, как они уходят. Потом присела на корточки рядом со своей машиной, подальше от его машины, и попыталась восстановить сбившееся дыхание. Я вошла в лифт и нажала на кнопку нужного этажа, где были Эльфи и все остальные. Женщина, на которую я наорала, ехала в том же лифте, но одна. Без ребенка и мужа.
Простите меня за все, сказала я ей и неопределенно взмахнула рукой, указав куда-то вдаль. Я уверена, у вас хватает своих проблем. Я была не права и хочу извиниться.
Она смотрела на световое табло, где зажигались номера этажей. Мне хотелось, чтобы она все поняла и сказала, что простила меня. Мне хотелось, чтобы все было по-человечески. Я еще раз попросила прощения. Я прошептала: У меня жуткий стресс. Она смотрела на номера этажей. Лифт поднимался. Наконец женщина вышла, не сказав мне ни слова. Я смотрела, как она идет по коридору, перекладывая тяжелую сумочку с одного плеча на другое, а потом двери лифта закрылись.
Тетя Тина сидела в крошечном вестибюле у входа в реанимационное отделение. Она была в красном спортивном костюме и белых кроссовках – таких крошечных, словно детских. Она держала в руке карандаш и решала судоку. Увидев меня, отложила газету и поднялась мне навстречу. Мы обнялись. Тетя Тина сказала, что мама сейчас у Эльфриды, что Николас тоже был здесь, но его срочно вызвали на работу, что Эльфрида не спит и ее уже сняли с аппарата искусственного дыхания. Она сказала, что сходит за кофе. Тебе принести? Она спросила, все ли у меня в порядке. Я рассказала ей обо всем, что произошло на подземной парковке: как я наорала на ни в чем не повинную женщину – мол, она родила от чудовища, – и тетя Тина сказала, что это нестрашно, что меня можно понять и простить.
Я ответила, что именно это мне и хотелось услышать от той женщины.
Тетя Тина кивнула и сказала, что та женщина наверняка скажет мне что-то подобное, но, вероятно, нескоро, может быть, через несколько лет, и только мысленно, у себя в голове, так что я все равно не услышу, но однажды я буду идти по какой-нибудь улице и вдруг почувствую невероятную легкость, как будто смогу пройти тысячу миль и ни капельки не устать. Это будет мгновение, когда та женщина с парковки внезапно поймет, что мои злые слова никак не связаны с ней, с ее мужем и ее ребенком, а значит, ей не за что на меня обижаться.
Это и будет прощение, понимаешь? – сказала тетя.
Наверное. Значит, когда я почувствую легкость… на какой-нибудь улице…
Да, сказала она. Тебе с молоком, но без сахара, так?
Тетя Тина отправилась на поиски кофе, а я пошла в коридор и стала смотреть сквозь стеклянную стену на Эльфи и маму. Эльфи лежала с закрытыми глазами, мама что-то читала ей вслух. Я не разглядела, что это за книга. Мама была в новом свитере, с летящими гусями. Наверное, позаимствовала его у тети Тины. Эльфи была такой худенькой, что мне казалось, я вижу очертания ее сердца. Я вернулась в приемную, взяла тетину газету с судоку и попыталась его закончить. Я совершенно не понимала, что надо делать, и тихо ругнулась себе под нос: что за хрень? Видимо, недостаточно тихо, потому что сидевший рядом мужчина посмотрел на меня и возмущенно раздул ноздри. Я заснула прямо на стуле, а когда проснулась, мама и тетя уже ушли.
Я пошла к Эльфи. Она была в палате одна, лежала, уставившись в потолок. Я села рядышком и взяла ее за руку. Ее рука была очень сухой, и я сделала мысленную пометку, что в следующий раз надо бы принести ей увлажняющий крем. В палате пахло как-то странно, будто бы жженными волосами. Я наклонилась вперед, словно меня укачало в машине и я борюсь с тошнотой. Я не проронила ни слова. Эльфи сказала, что мы с ней прямо как та картина.
Ты можешь говорить!
Она сказала, что ее горло уже заживает. Спросила, знаю ли я картину «Больной ребенок» Эдварда Мунка. Нет, ответила я. Это и есть та картина? Эльфи сказала, что да. Мунк написал ее, наблюдая за умиравшей сестрой. Но ты же не умираешь, сказала я. Смотри, ты уже разговариваешь. Она спросила, почему мы должны были родиться людьми. Я опять наклонилась вперед, глядя в пол.
Не надо так делать, сказала она. Вид у тебя слишком убитый.
Бога ради, Эльфи. Какой, по-твоему, у меня должен быть вид?
Мне надо, чтобы ты была бодрой и полной сил, сказала она. Мне надо, чтобы ты…
Эльфи, ты что, издеваешься? Тебе надо, чтобы я была бодрой и полной сил? Боженьки. Ты сама себя слышишь?
Тише, сказала она. Извини. Давай не будем ни о чем говорить.
Эльфи, а ты никогда не задумывалась о том, что нужно мне? Тебе хоть раз приходило в голову, что это я в полной жопе и мне порой очень нужна твоя сестринская поддержка? Я что-то не помню, чтобы ты все бросала по два раза в месяц, садилась на самолет и мчалась ко мне, когда я чувствую себя дерьмово и хочу умереть. Ты никогда не задумывалась, что мне тоже может быть плохо, что вся моя жизнь идет кувырком, что у меня двое детей от двух разных мужей, два развода за спиной и две интрижки, мало того что ужасные, но и просто смехотворные, что я вечно сижу без гроша и пишу идиотскую книгу о кораблях, которую никто не хочет публиковать, и сплю с мужчинами, у которых… никотин сочится из всех пор, так что на простынях остаются следы, словно контуры мертвых тел…
Что? – сказала Эльфи.
Ты никогда не задумывалась, что я тоже потеряла отца, который покончил с собой, что мне тоже трудно справляться с потерей и что я тоже пытаюсь найти хоть какой-нибудь смысл в своей жалкой и глупой жизни, и мне тоже нередко приходят мысли, что все это – просто нелепый фарс, и самоубийство – единственный разумный выход, но я гоню от себя эти мысли, потому что выход, может быть, и разумный, но отдает каким-то тухлым тщеславием, разве нет? Как Вирджиния Вулф и все прочие знаменитости, кто покончил с собой. Они слишком умны, чтобы жить. Слишком тонко настроены на трагедию вселенского бытия, или что там, я не знаю… Типа надо красиво уйти и оставить след в мире, след обреченного гения…
Йоланди, сказала Эльфи. Я тебе говорила…
У тебя есть прекрасный мужчина, который любит тебя без памяти, и блестящая музыкальная карьера. Все тобой восхищаются и готовы платить кучу денег за твои выступления, и ты можешь в любой момент прекратить выступать, и никто даже не возмутится, ведь ты вся такая загадочная, эксцентричная… И ты запросто можешь уехать в свой чертов Париж и поселиться в квартале Маро… или в каком-то еще охрененно богемном квартале… Нет, не надо меня поправлять, я и так знаю, что ты в совершенстве владеешь французским. Тебе от природы дана удивительная красота, которая не увядает с годами. У тебя замечательный дом, где всегда чисто и убрано, словно по волшебству…
Ко мне приходит уборщица, Йоли, сказала Эльфи. И кстати, у тебя очень поверхностные представления об отчаянии.
У тебя есть волшебная уборщица, да. У тебя есть мама, которая убеждена, что на тебе свет клином сошелся.
Йоли, сказала Эльфи.
Да, папы больше нет с нами. Но он тебя обожал! У тебя есть все, о чем только можно мечтать. Так в чем, блин, проблема?!
И еще у меня самая лучшая в мире сестра, сказала Эльфи. Но ты не могла бы… говорить потише.
Нет! Я не лучшая в мире сестра! Я же полная неудачница! Неужели ты не понимаешь? Неужели ты не понимаешь, что мне нужна твоя помощь! Может быть, твое главное предназначение в жизни – быть моей старшей сестрой и хоть немного меня поддерживать?! Только ты ни хрена не понимаешь!
Йоли, сказала Эльфи. Она приподнялась на подушках и хрипло, яростно прошептала: Это ты ни хрена не понимаешь. Я все время тебе помогала, всегда. Я должна была быть идеальной, чтобы ты могла косячить вовсю, чем ты радостно и занималась. Кто-то из нас должен был проявить хоть немного сочувствия. Знаешь, что это такое? Тебе надо бы выучить это слово, оно хорошее. Так вот, кто-то из нас должен был проявить хоть немного сочувствия к папе и его бесконечной экзистенциальной печали. И кто это был? Ты? Или мама? Нет! Это была я. Просто чтобы вам было проще порхать по жизни…
Я вообще не понимаю, о чем ты сейчас говоришь, – сказала я. Ты сравниваешь себя с Иисусом Христом, что ли? Тебя никто не заставлял. Ты сама захотела в его команду.