Я сказала тете и маме, что зайду к Эльфи, а потом вернусь к ним, принесу нам всем кофе. Они обе одобрили мой план с таким бурным восторгом, словно я разработала стратегию взятия Бастилии. Я поднялась на шестой этаж и сообщила Эльфи, что у тети Тины случился коронарный приступ и она тоже в больнице, этажом ниже. Эльфи широко распахнула глаза и постучала себя пальцем по горлу.
Я уточнила: Не можешь говорить?
Я жутко злилась, не знала, куда направить свою злость, и не очень хорошо это скрывала. Эльфи покачала головой. Я спросила, где Ник, и она опять покачала головой.
Я вышла в коридор, нашла медсестру и спросила, почему Эльфи не может говорить. Медсестра сказала, что возникли некоторые осложнения, но будем надеяться, что уже завтра – в крайнем случае послезавтра – голос вернется. Я спросила: Это из-за отбеливателя? Медсестра уставилась в свой планшет. Ей не понравилось, что я задаю такие вопросы. Она сказала, что точно не знает. Но ведь из-за чего-то же голос пропал? Или она просто не хочет ни с кем говорить? Медсестра сказала, что лучше спросить у врача. Я бы спросила, сказала я, но он, кажется, не желает со мной разговаривать. Медсестра избегала смотреть мне в глаза. Для них мы все – ненормальная, чокнутая семейка.
Я вернулась в палату к Эльфи и встала в ногах ее койки. Я чувствовала себя палачом, явившимся к осужденному, чтобы предложить ему покурить перед казнью. Мир стал чуть темнее, да? Эльфи моргнула. Ты согласна? – спросила я. Она снова моргнула.
Я уселась на стул и вынула из пакета рукопись своей книги. Перечитала первую страницу и осталась не очень довольна. Я аккуратно положила лист лицевой стороной вниз на плоский живот Эльфи. И второй лист, и третий. И еще много листов. Эльфи лежала, затаив дыхание, и старалась не шевелиться, чтобы стопка листов не упала с ее живота. Наконец я сказала, что пойду к тете Тине, только сначала спущусь в «Старбакс» и возьму им с мамой кофе. Эльфи кивнула и закатила глаза на «Старбакс». Я сказала, что других кофеен тут нет. Я собрала свои страницы и убрала их в пакет. Эльфи улыбнулась и прикоснулась к моей руке. Я подумала, что снова забыла принести ей увлажняющий крем. Я знала, что Эльфи безмолвно просила меня передать нашей тете, что она ее любит и надеется, что с ней все будет хорошо. Я сказала, что обязательно все передам тете Тине, и Эльфи кивнула. Я хотела сказать: Представь, что мама потеряет свою сестру. Ужасно, правда? Но все было не так уж и страшно – всего лишь легкий коронарный приступ, и после томительных размышлений о психиатрии, кардиологии и меннонитских доктринах у меня не осталось сил на пламенные речи.
По пути в «Старбакс», уже в вестибюле, у меня зазвонил телефон. Это был Финбар. Он спросил, что за бред я несла. Ты что, собираешься убить сестру? Я адвокат, Бога ради. Не говори мне о таких вещах. Нет, ответила я. Я не собираюсь ее убивать. Хотя, может, и стоило бы. Йоланди, сказал он, ты просто устала. У тебя стресс. Ты не убьешь свою сестру. Ты и так делаешь для нее все возможное, куда уж больше? Я сказала, что прямо сейчас я ничего для нее не делаю, и он ответил, что я рядом с ней, и это самое главное. Я могу что-нибудь для тебя сделать? Я попросила его съездить к моему дому в Торонто и убедиться, что Нора с Уиллом подают признаки жизни, может быть, даже позвонить в дверь и спросить, все ли у них в порядке и почему Нора не отвечает на мои сообщения и звонки. Хотя и я так знала почему. Потому что она отравила Уилла, спрятала его тело в кладовке и теперь предается безудержному незащищенному сексу со своим пятнадцатилетним шведским бойфрендом, и у нее нет ни времени, ни желания общаться с унылой стареющей матерью, не одобряющей устремлений нового поколения. Считай, что я уже там, сказал мне Финбар и пообещал перезвонить позже.
Вернувшись в кардиологическое отделение, я изумленно застыла в приемной, потому что увидела знакомых. Семейную пару из Ист-Виллиджа. Они чинно сидели на стульях для посетителей и смотрели телевизор. Они спросили, что я здесь делаю. Я сказала, что моя тетя лежит в отделении. Тина Лёвен? – удивились они. Она же вроде живет в Ванкувере? Я сказала, что да, в Ванкувере. Она приехала в гости. На встречу с коронарным приступом. Они даже не улыбнулись.
Мы немного поговорили. Они мне рассказали, что брату женщины сделали операцию на сердце. Замещение клапана. Все прошло замечательно. Его скоро выпишут, и уже через неделю он возобновит свои ежедневные пробежки на три мили.
Они свято верили в докторов. Как, впрочем, и в ритуальные танцы для заклинания дождя и человеческие жертвоприношения для умиротворения богов. Наверняка. Хирург, делавший операцию брату, считался лучшим в городе, они его обожали. Они мне сообщили, что их старший сын, мой ровесник, защитил в Оксфорде докторскую диссертацию по экономике. Я сказала: Прекрасно. Я помню, как этот сын, Герхард, дразнил меня в первом классе, когда я опи́салась на уроке. Он называл нас с Джули лесбиянками, потому что мы вечно ходили за ручку. Он рисовал свастику у себя на джинсах и на обложках тетрадей. Теперь он живет в Лондоне, говорит мне его мать, и работает политическим обозревателем. Ему платят за его мысли. Подумать только! Каждый раз, когда он читает лекцию, ему сразу, буквально на следующий день, предлагают место профессора в том или ином университете. Очень даже заманчивые предложения, смеется она. Но он, разумеется, в первую очередь думает о жене и о детях. Его жена занята собственной карьерой, она куратор Британской галереи Тейт и посол в Руанде, а их дети учатся в хороших школах – где общаются с отпрысками королевских кровей, ни много ни мало, – и они не хотят никуда уезжать.
Э… Я не знала, что на это сказать.
Кстати, он был на концерте Эльфриды. В Лондонской филармонии. Говорил, это было божественно. К счастью, наши церковные старейшины больше не запрещают музыкальные инструменты в общине. И мы, между прочим, всегда поддерживали ее игру на пианино. Когда мы с твоей мамой встречались на почте, мы смеялись по поводу вашего спрятанного пианино, и я всегда ей говорила, что Эльфрида должна продолжать заниматься, потому что у нее настоящий музыкальный дар. Бог привечает таланты, даже если старейшины не одобряют. Подумать только, я тоже внесла малый вклад в ее славу! Мне кажется, Герхард был в нее влюблен. Правда, милый? Последний вопрос был адресован ее мужу.
А? Что? – сказал он.
Она закатила глаза и опять обратилась ко мне: А ты чем занимаешься?
Да так, в общем, ничем, сказала я. Учусь достойно проигрывать.
В приемную вышла мама, такая уставшая, каким вообще может быть человек, оставаясь при этом живым. Она тепло поздоровалась с парой из Ист-Виллиджа. Дружелюбно, но чуть настороженно. Они сказали, что им очень жаль, что с Тиной случилась такая беда. Спасибо, ответила мама, с ней все будет в порядке. (Она добавила что-то на плаутдиче, и они одобрительно закивали.) Врачи говорят, что ей вряд ли понадобится операция. Просто ей подберут определенные сердечные препараты.
Потом пришел Ник. Он только сейчас узнал о тете Тине. Он был в голубой рубашке с пятнами от пота под мышками. Сам весь взъерошенный, на подбородке – пятно, то ли кровь, то ли кетчуп. Воротник с одного бока стоял торчком. Он напоминал первоклассника, который самостоятельно, без маминой помощи собрался в школу.
Боже правый, сказал он и обнял нас с мамой. Как она? Мама заново повторила все то же, что уже говорила знакомым из Ист-Виллиджа. Какой кошмар, сказал Ник. Эльфи все еще в реанимации? – спросила мама. Да, сказал Ник, я только что был у нее. Погодите, сказали знакомые из Ист-Виллиджа, Эльфрида в реанимации? Что с ней случилось?
Она перерезала себе вены и выпила яд, сказала мама. Мы с Ником изумленно уставились на нее. Ее горло закрылось, но она не умерла, сказала мама. Не в этот раз. Наверное, с ней тоже все будет в порядке. В итоге все будут жить. А вы здесь какими судьбами?
Мы с Ником подождали еще пару минут, а потом я решила, что пора прекращать эту безумную вакханалию. Мам, поедем домой. Тебе нужно отдохнуть. Я знала, что мама начнет возражать. Она была на взводе, боевая, как черт, и готовая затоптать любой крошечный уголек доброты и надежды. Я не устала, сказала она. Но наверное, отдохнуть нужно тебе. Она то ли капризничала, то ли являла собой великолепный образчик дерзкого вызова всемогущей судьбе.
Ник сказал, что зайдет к тете Тине, а потом еще немного побудет с Эльфи. Может быть, почитает ей вслух или тихонько сыграет на гитаре. Есть какие-то новости от ее доктора? – спросил он. Не знаю, сказала мама. Я бы ему позвонила, но, как я понимаю, в гольф-клубе «Куарри Оукс» нет сотовой связи.
У нее что-то с горлом, сказала я. Да, сказал Ник, я знаю. Как думаешь, что это может быть? Я сказала, что я не врач и откуда мне знать? Может быть, это какая-то инфекция, и ей сейчас больно говорить. Потом мы замолчали. Чуть погодя мама сказала, что надо бы позвонить детям Тины. Да, сейчас мы поужинаем где-нибудь, потом вернемся домой и всех обзвоним, сказала я. Ее состояние стабильно, да? Так сказал врач? Да, кивнула мама. Ее просто подержат в больнице до завтра, чтобы понаблюдать. Ник сказал, что он мне позвонит, если будут какие-то новости об Эльфи. Я потянула маму за рукав, как пятилетний ребенок. Пойдем. Пора выбираться из этого мрачного места. Это верно, сказала мама.
Я помахала на прощание знакомым из Ист-Виллиджа и попросила передать привет их успешному сыну. Они пожелали скорейшего выздоровления Тине и Эльфи.
Мама, кажется, их не расслышала и ответила невпопад: Еще увидимся!
Пришло сообщение от Норы: Какой-то дядька в костюме пришел к нам домой и спросил, все ли у нас хорошо. Сказал, он твой друг. Ты теперь стала свидетельницей Иеговы? Как Эльфи?
Мы с мамой ехали по Коридон-авеню. Как у тебя настроение? – спросила она. Вроде нормально, сказала я. Мне хотелось сказать ей, что я умираю от ярости и чувствую себя виноватой за все: что в детстве я просыпалась с утра пораньше, и все во мне пело, и мне не терпелось выскочить из постели и умчаться из дома в волшебное царство, которым был для меня мир, что пылинки, плясавшие в лучах солнца, дарили мне настоящую, неподдельную радость, что мой блестящий, сверкающий золотом велосипед с очень высокой «девчачьей» спинкой седла тоже дарил настоящую радость, от которой захватывало дух: от того, что он такой классный, от того, что он мой, – и во всем мире не было человека свободнее, чем я в девять лет, а теперь я просыпаюсь и первым делом напоминаю себе, что контроль – это иллюзия, и стараюсь дышать глубоко и спокойно, и считаю до десяти, отгоняя паническую атаку, и тихо радуюсь про себя, что мои собственные руки не задушили меня во сне. Пришло еще одно сообщение от Норы: