Мы смотрели на город, на небо и друг на друга. Джули улыбнулась и произнесла мое имя. Я тоже произнесла ее имя. Я даже не знаю, сказала она.
Я не хочу, чтобы она умирала, сказала я. Но она умоляет. Не просит, а именно умоляет. И что мне делать?
Джули покачала головой и повторила, что она не знает. Потом предложила чуть-чуть подождать и посмотреть, что будет дальше. Может быть, на этот раз лекарства помогут. Лучше все-таки подождать. Я сказала: Да, наверное. Но я боялась, что Эльфи выпустят из больницы и на том все и закончится. Она уйдет навсегда.
Мне кажется, эта затея с Цюрихом просто невыполнимая, сказала Джули.
На первый взгляд – да. Но ничего невозможного в этом нет. Я могу ей помочь. Я должна ей помочь.
Ты ничего не должна, сказала Джули. Подожди, и посмотрим, что будет.
Двадцать один процент пациентов той клиники – не смертельно больные, а просто уставшие от жизни.
А как ты сама будешь жить, зная, что ты помогла ей уйти?
Или не помогла.
Да, или так, сказала Джули.
Мне нужно было вернуться в больницу, чтобы забрать всю нашу команду и отвезти всех на ужин, ведь что бы ни происходило, человеку все равно надо питаться, хотя сама мысль о еде почему-то казалась нелепой и даже немного неловкой, а Джули сегодня встречалась со своим юнгианским психотерапевтом. Не рассказывай ему о нашем разговоре, сказала я. Не волнуйся, сказала Джули, все строго конфиденциально. Нет, я серьезно. Он может сообщить в полицию, если решит, что готовится преступление. Джули меня обняла и пообещала никому не рассказывать о нашем разговоре. В том числе и своему психотерапевту. Ты вся дрожишь, сказала она. Я чувствую, как твое сердце бьется о ребра. Вдалеке раздались голоса. Женщина говорила: Да ладно! Серьезно?! Иди ты в жопу. Мужчина ей отвечал: Сама иди в жопу. Женщина: Ты вообще знаешь, сколько я потратила денег? Мужчина: А сколько я их потратил, ты знаешь?
Ого, сказала Джули. Каждый захочет заполучить такого товарища в свою команду дебатов. Шикарная встречная аргументация, ты, баран.
У нее прямо над головой просвистела тарелка-фрисби, едва не задев ее по волосам.
О Боже, сказала Джули. Я вдруг поняла, что последним моим словом в жизни могло бы стать слово «баран». Пообещай мне, что, если такое случится, ты никому-никому не расскажешь? Во имя нашей давней дружбы.
Обещаю, сказала я. Можешь не сомневаться. А какое ты хочешь последнее слово?
Даже не знаю. Может быть, presto.
В смысле, раз-два – и все? Вот ты меня видишь, а вот уже нет?
Да, типа того.
Договорились. Я скажу твоим детям, родителям и всем остальным, что последним твоим словом в жизни было слово presto.
Спасибо.
Мы поужинали в маленьком кафе на бульваре Провенчер рядом с больницей, потом вернулись в мамину квартиру и уселись играть в одобряемый меннонитской доктриной «Голландский блиц». Мама и дядя Фрэнк ругались на плаутдиче, если проигрывали, все кричали и вопили, карты летали по столу, и маме пришлось сделать маленький перерыв, чтобы отдышаться и воспользоваться ингалятором с нитроглицерином, а дядя вколол себе инсулин. Потом я по-быстрому застелила постели для Шейлы и дяди – сама я собиралась спать на надувном матрасе в гостиной – и пожелала всем спокойной ночи. Завтра нам рано вставать, в пять утра. Перед сном мы с Шейлой еще долго сидели у нее на кровати и говорили о наших сестрах, Лени и Эльфи, об их неизбывной печали. Мы говорили о наших мамах, Лотти и Тине, и об их неугасающем оптимизме. Я спросила у Шейлы, чем сейчас скреплена ее нога. Гайками, болтами, металлическими пластинами и стальной проволокой. Она показала мне шрамы, испещрявшие всю ее ногу сверху донизу. Она открыла коробку шоколадных конфет, и мы съели по две. Я уверена, что с твоей мамой все будет в порядке, сказала я. Она крепкая женщина. Это верно, сказала Шейла. Она – Игги Поп в мире пожилых менонитов. Мы съели еще по две шоколадные конфеты. А потом я поехала к Эльфи в больницу.
Я взяла старый папин велосипед, который мама хранит в подвале, и поехала прямо по набережной вдоль разлившейся реки. У больницы я даже не стала запирать велосипед на замок, просто бросила его в траву у входа в корпус Палавери, как будто я снова была ребенком и опаздывала к началу «Волшебного мира Диснея» по телевизору. Дежурная медсестра на посту сказала мне, что уже очень поздно, но я заявила, что у меня очень важные новости, которые не могут ждать до утра. Она мне не поверила, но пропустила в палату. Она была в отделении одна, ей не хотелось затевать битву, а хотелось скорее дочитать последние главы «Кода да Винчи».
Эльфи спала на боку, лицом к стене. Я приподняла краешек одеяла и улеглась рядом с ней. Она лежала ко мне спиной, но ее рука покоилась на плече, словно она обнимала себя во сне. Я прикоснулась к ее руке и легонечко сжала. Как странно, подумала я, что эта обмякшая, тонкая кисть способна сотворить такую прекрасную, мощную музыку. Я подстроила свое дыхание к ее дыханию, медленному и ровному. Я закрыла глаза и задремала. Не знаю, сколько я проспала: час или два. Или, может быть, двадцать минут.
Когда Эльфи была маленькой, она часто ходила и разговаривала во сне. Родители запирали все двери, чтобы она не вышла из дома посреди ночи. Я принялась тихонечко напевать песенку об утятах, плывущих в море. Детскую песенку, которой Эльфи меня научила давным-давно. Песню о смелости. О том, что не надо бояться быть не такой, как все. Она не проснулась. Кажется, не проснулась. Мне не хотелось от нее уходить, но пришлось. Когда я шла к лифтам, медсестра попросила меня на будущее уважать больничные правила и соблюдать часы посещения. Я сказала: Конечно. В будущем я начну уважать все-все-все. Папин велосипед так и лежал в траве, мокрой от вечерней росы. Когда я его подняла, он показался мне легче, чем был, и я внимательно его осмотрела, чтобы убедиться, что это действительно тот же самый велосипед. Да и откуда было бы взяться другому? У нас тут не велосипедный парад. Я уселась в седло и поехала в темноту.
Дома все уже спали, пережидая ночь в сновидениях. Я улеглась на надувной матрас на полу в гостиной. Прямо передо мной стоял книжный стеллаж. На одной полке выстроились в ряд все мои книги о Ронде (каждая подписана «С любовью и благодарностью»). Были там и солидные тома серии «Мастеров канадской литературы» с их фирменными корешками, но в основном – детективы в мягких обложках, любимые и зачитанные до дыр. Некоторые из них, самые толстые, были разрезаны пополам – или даже на три части – и скреплены канцелярскими резинками, потому что мама никогда не выходила из дома без книги, но не любила таскать с собой толстые, громоздкие издания. Также на полках стояли книги авторства маминых знакомых: детей подруг, знакомых прихожан из церкви, – несколько томов старой классики и сборник стихотворений Кольриджа, бывшего воображаемого возлюбленного Эльфи. Я взяла его с полки и прочитала несколько стихотворений, включая и это:
…так легко представить,
Как отложив на время все дела,
Лелеешь ты любимую сестру,
Пытаясь облегчить ее страданья,
И утешаешь ласковой заботой
И нежностью целительной любви.
И у меня была сестра, мой ясный свет,
Которую любил я бесконечно,
И поверял ей все мои ничтожные печали
(как доброй нянюшке, что пестует больного)
И сокровенные сердечные недуги,
Какие не откроешь и тому,
С кем связан узами теснейшей давней дружбы.
О, как, проснувшись ночью, я рыдал,
Скорбя, что НЕТ ЕЕ…
Я нашла это стихотворение! Откуда Эльфи взяла свою аббревиатуру ВМНП. Все мои ничтожные печали. Я поставила книгу на место, вытянулась на матрасе и почти сразу уснула. И где-то посередине между крепким сном, осознанными сновидениями и ясным сознанием у меня появилась идея. Отличная идея. Когда Эльфи выпишут из больницы, я приглашу ее к себе в Торонто. Пусть поживет у меня. Мы станем гулять, разговаривать, отдыхать, ничто не будет давить на Эльфи, и она не останется в одиночестве, потому что я работаю (если работаю) дома. С нами будет Нора. Мы с Эльфи сможем спокойно и обстоятельно обсудить поездку в Цюрих, и если она все же захочет поехать, то улететь из Торонто будет проще, чем из Виннипега. Никто ничего не узнает, пока все не закончится, а потом я придумаю, как со всем разобраться.
Утром мы выбрались из постелей, сбились в стайку за обеденным столом, как взъерошенные птенцы, и принялись за завтрак, порхая с ветки на ветку в поисках джема, сливок и соли и подбадривая друг друга притворным энтузиазмом. Потом спустились во двор, сели в машину – Джейсон оставил ее на гостевой парковке; водительская дверь теперь открывалась как новенькая, – и отправились в наш новый клуб, Сент-Одильскую больницу. Навещать Эльфи было еще рановато, и мы все собрались вокруг койки тети Тины, обнимали ее, целовали и говорили ей, что операция пройдет влет, с ветерком, как приятная прогулка в парке. Да, я в курсе, отвечала она, в общем-то, можно было бы обойтись и без мотивационных речей. Меньше слов, больше дела. Шейла аккуратно поглаживала ее руки и ноги. Мама держала ее за руку. Дядя Фрэнк клятвенно пообещал, что кофе из «Старбакса» будет ждать ее сразу после операции. Тетя Тина велела нам всем пойти куда-нибудь и хорошенько развеяться. Анестезия уже начала действовать. У тети остекленели глаза, ее речь стала медленной и невнятной, на лице появилось загадочное выражение. Пришли санитары, переложили ее на каталку и повезли в операционную. Мы стояли все вместе под яркими флуоресцентными лампами в коридоре, беззвучно молились – а может, и нет – и никто никуда не ушел.
Чуть позже – когда операция шла полным ходом и хирург вынимал вены из ноги тети Тины, чтобы переместить их ей в грудь, и медсестра сообщила, что нам можно не волноваться, все идет лучше некуда – мы с мамой, Шейлой и дядей Фрэнком решили сходить к Эльфи. Мы раздобыли для дяди инвалидную коляску – он категори