чески не хотел в нее садиться, но мы все-таки настояли. В психиатрическом отделении мы прошествовали мимо сестринского поста, как солдаты последней линии обороны разбитой армии. Одна из медсестер нас окликнула: Ой, сколько вас тут? Мама ответила, что каждого по одному. Медсестра строго нахмурила брови: Всем сразу в палату нельзя. Мы знаем, сказала мама, не сбавляя шага. Мы шли (или ехали на коляске) следом за ней, нашим решительным полевым командиром. Только вперед.
Эльфи сидела в постели и что-то писала. Я заглянула в ее блокнот. Вся страница была исписана словом «боль». Это что, список покупок? – спросила я, отобрала у Эльфи блокнот и закрыла его, чтобы эту «боль» не увидели остальные. Мы с ней тайком обменялись взглядами, посылая друг другу безмолвные сообщения. Потом у нас завязалась беседа бог знает о чем. Шейла рассказала о молоденькой мамочке, которую лечила от туберкулеза. У нее двое детей, и она родила их в таком юном возрасте, сказала Шейла, что, когда они заболели ветрянкой, она тоже от них заразилась. А в тот день, когда она все-таки вышла замуж за отца своих детей, у нее выпал последний молочный зуб.
Эльфи вырвала из блокнота чистый лист, написала коротенькую записку, сложила ее пополам и отдала дяде Фрэнку, чтобы он передал ее тете Тине, когда у нее закончится операция. Дядя Фрэнк обнял ее и сказал: Благослови тебя Господь, девочка. Она попросила прощения за то, что ему приходится навещать ее в таком месте. Он сказал: Нет. Тебе не за что извиняться. Мы не просим прощения за то, что больны, что мы – люди, что нас одолевает усталость (очевидно, что дядя Фрэнк никогда не был женщиной). Эльфи сказала, что все равно чувствует себя виноватой. Вообще-то Эльфи – атеистка, но в последнее время она, кажется, не возражает, если кто-то пытается ее утешить именем Божьим. Мы с мамой и Шейлой еще громче заговорили о пустяках, чтобы Эльфи и дядя Фрэнк были уверены, что ведут частную беседу о печали, отчаянии и силе духа.
Мы обсудили весенние тренировки «Блю Джейс». Подготовку к чемпионату. Основной состав и новичков в этом сезоне. Потом мы взялись за руки. Дядя предложил помолиться всем вместе. Мама тихонько запела Du: Ты всегда в моих помыслах, ты даруешь мне столько мучений и боли, ты даже не знаешь, как сильно я тебя люблю. Мама с дядей пели на плаутдиче, они знали слова наизусть, а мы с Эльфи и Шейлой, конечно же, знали строку du, du, du, и выпевали ее с большим чувством. Потом мы спели гимн «Ты, дарующий нам благодать». В отчаянных ситуациях меннониты всегда поют. Это единственный выход, когда нельзя кричать или взять автомат и выпустить очередь по толпе на людной площади. Я расплакалась и не могла перестать, как ни старалась. Когда остальные вышли из палаты, я чуть задержалась и шепнула Эльфи, что сейчас самое время сражаться. Йоланди, сказала она, я сражаюсь уже тридцать лет. И ты бросаешь меня, чтобы я сражалась в одиночку? – спросила я. Она промолчала в ответ.
Я взяла ее за руку и сказала: Эльфи, у меня есть план.
14
Операция у тети Тины закончилась. Как и ее жизнь. Сначала все было прекрасно, просто отлично. Послеоперационные прогнозы были самые благоприятные. Хирург вышел к нам, снял маску, улыбнулся, пожал нам руки и сказал, что он очень доволен тем, как все прошло. Но потом ее органы стали отказывать один за другим, и, хотя врачи пытались ее спасти, медицина оказалась бессильна, и мы потеряли тетю Тину.
Мы сидели в приемной кардиологического отделения, схватившись за головы и глядя в пол. Мы-то думали, все пройдет гладко. Мы тихо плакали. Мы шептались. Наш взвод понес еще одну невосполнимую утрату. Удар был неожиданным. Дядя Фрэнк буквально онемел от горя. Мы забыли, что ему надо колоть инсулин по часам. Шейла нам рассказала, что, пока Тина была в Виннипеге, она постоянно звонила домой и напоминала, что пришло время инъекции. Наша мама потеряла свою последнюю сестру, с которой была ближе всех. Она встала и вышла в коридор. Я пошла следом за ней и увидела, как она стоит, прислонившись лбом к бетонной стене.
Медсестра отдала Шейле большой пластиковый пакет с надписью «Собственность Сент-Одильской больницы». В пакете лежали вещи тети Тины: ее пушистые тапочки, сборник судоку, роман Кэти Райх, очки в футляре, зубная щетка, увлажняющий крем для рук, красный спортивный костюм, черная майка и белые кроссовки.
Мы устроили семейный совет прямо в приемной и определили план действий. Шейла и дядя Фрэнк возьмут такси, вернутся к маме домой, обзвонят всех родных и попытаются сообразить, как перевезти тетино тело в Ванкувер. Я зайду к Эльфи, сообщу ей, что случилось, и тоже поеду домой, заглянув по пути в супермаркет – куплю продуктов и, главное, побольше кофе. Самого крепкого и самого лучшего. Мамин любимый «Черный жемчуг». Никакой больше бурды из «Старбакса». Мама возьмет машину Ника и заедет в похоронное бюро на Мейн-стрит, которым владеет ее старый приятель – тоже меннонит – по имени Герман. Он наверняка нам поможет с кремацией и выбором компактной урны.
Я вышла на улицу, спустилась к реке, села на скамейку на набережной и отправила Нику электронное письмо. Сообщила ему, что через пять или шесть дней мы с мамой едем в Ванкувер на похороны тети Тины. Спросила, сможет ли он вернуться из Испании пораньше, чтобы Эльфи не оставалась одна. Я позвонила Уиллу и Норе, все им рассказала, и они долго молчали в трубку, не желая поверить в произошедшее. Мне было слышно, как у них гремит музыка на заднем плане. Я дождалась, пока к ним не вернулся дар речи. Потом мы попрощались. Внезапно на небе сгустились тучи, поднялся ветер, погнал по реке волны. Это была типичная степная буря, природа прерий сердилась на засуху, которую ей пришлось пережить, и все прохожие на набережной побежали искать укрытие от града. Я забралась под скамейку, улеглась неподвижно и стала слушать, как огромные ледяные шары колотят по деревянному сиденью у меня над головой. Я разглядывала комочки засохшей жвачки и граффити – даже там, снизу скамейки. Инициалы, сердечки, неприличные слова. Я снова подумала о маме и тете: как они проскочили на велосипедах прямо под грузовиком и выкатились с другой стороны, невредимые и задыхающиеся от смеха. Наверняка это было потрясающее ощущение.
Я кое-что поняла. Ко всякому трудному делу надо приступать быстро и рьяно, чтобы скорее все закончить и вздохнуть свободно. То же самое можно сказать о тяжелых раздумьях, писательстве и о жизни вообще. Джейсон очень верно заметил насчет работы ассенизатора. Тетя Тина приехала в Виннипег, чтобы быть рядом с нашей мамой, чтобы ей помогать, но потом умерла. Мама засела на балконе, под лунным светом, и сочиняла надгробную речь для своей сестры. Город раскинулся в мягком вечернем сумраке, спокойный после внезапной грозы с градом, все еще влажный и теплый, как разомлевшая женщина, удовлетворенная в любви. Маму часто просили сочинить надгробную речь, потому что у нее легкий слог, в меру задорный, со скрупулезным вниманием к мелким деталям и совершенно убийственный, как нож в сердце. Я приготовила ужин, сварила большую кастрюлю спагетти, а потом мы с Шейлой вышли на улицу, сели на краешке тротуара рядом с маминым домом, и она позвонила в Ванкувер сестре, которая ожидала печальной доставки с прахом умершей матери. Я не знаю, что говорить, твердила Шейла в телефонную трубку. Не знаю, что говорить. Наконец мы вернулись домой, и мама еще долго слушала, как Шейла рассказывала о Тине, и уже за полночь Шейла отправилась спать. Я постучалась к ней и предложила шоколадных конфет. Она их взяла, я ее обняла и сказала: Спокойной ночи, schlope schein, – как всегда говорила ей тетя Тина. Она тоже меня обняла, и мы обе расплакались, и я принесла ей еще одну пачку бумажных носовых платков. Мама снова ушла на балкон. Я предложила ей тоже лечь спать. Она сказала, что ей надо дописать речь. И что ей хочется побыть одной.
Я спросила: Это уже почти край? Она улыбнулась. Почти. Я ушла, оставив ее на балконе.
Дядя Фрэнк сидел на диване в гостиной. Сидел в одиночестве, в темноте. Я никогда раньше не видела, чтобы он плакал. Он сказал мне, что Тина была старше его годами, но гораздо моложе душой.
Я удивилась. Ты женился на женщине старше себя?
Пришлось жениться, сказал он. И прежде чем я успела спросить, что это значит, он сказал, что Тина умерла быстро – она все делала быстро, – и мы согласились, что хотим умереть так же. Затяжная смерть – хуже всего, сказал дядя Фрэнк. Твой дед, отец Тины и Лотти, девять лет пролежал прикованным к постели. До болезни он был самым отчаянным сорвиголовой из всех, кого мне доводилось знать. Не признавал никаких авторитетов. А потом у него случился инсульт. Он пролежал в постели так долго, что одна его рука буквально приросла к боку.
Правда?
Да, правда. Кожа срослась намертво, и так оно и осталось. Слава Богу, твоя мама решила закончить его мучения и дать ему умереть.
Что?!
Мы отсасывали ему жидкость из легких – через зонд, все по очереди. Твоя мама, Тина, все его дети, их мужья и жены. Это был конец. Он все-таки умирал. Его легкие наполнялись водой, и ее надо было отсасывать. Ты знаешь, что это за процедура?
Не знаю. Но представляю.
Девять лет в постели, а до этого… Столько энергии в человеке, столько жизни! Yoma! («Проклятие!» в приблизительном переводе с плаутдича.) И вот пришла очередь твоей мамы отсасывать ему жидкость. Они были дома одни, только вдвоем. Был поздний вечер. Он произнес: Елена. Еленой звали его покойную жену, вашу бабушку. Я иду к тебе, уже иду…
Погоди. Ему показалось, что он видел бабушку?
Да. То есть нет. Ему не показалось. Он действительно ее видел! И твоя мама приняла решение. Взяла всю ответственность на себя. На нее это похоже, да? Эти девчонки Лёвены, они такие. Огонь в глазах, огонь в сердце. Она не стала отсасывать ему жидкость. Она была медсестрой, прошла курс обучения. Она знала, что надо делать. Но решила не делать. Его легкие наполнились жидкостью. Она держала его за руку и говорила, что говорят в таких случаях. Она его отпустила. Это лучшее, что она могла для него сделать. Это тяжело, Йоли (он сказал еще что-то на плаутдиче, глядя в потолок, погрузившись в воспоминания), и тем не менее.