Мама переезжает в Торонто, будет жить со мной и Норой.
Можно? – спросила она по телефону.
Даже нужно, сказала я.
Не было никаких обсуждений, никаких «за» и «против». Пришло время сплотиться. Мы потеряли половину наших людей, запасы почти на исходе, а зима уже близко. Мы, три женщины трех поколений, будем жить в старом разваливающемся доме, который я только что приобрела благодаря Эльфи.
18
Я лежу на надувном матрасе в пустом доме посреди ночи и слушаю вполуха, как Нельсон рассказывает о своих детях – и в Канаде, и на Ямайке, – о печалях и горестях, что ему доставляют матери этих детей, так что ему приходится вкалывать день и ночь. Нельсон стоит на верхней ступеньке стремянки и пытается дотянуться кистью до потолка. Я не сплю с Нельсоном. Я его наняла для малярных работ. Я то и дело впадаю в дрему и вспоминаю один разговор, состоявшийся у нас с Эльфи давным-давно, в незапамятные времена. Разговор примерно такой:
Что у тебя в ухе?
У меня в ухе? Ничего.
Нет, Йоли, что-то там есть. Что-то белое и похожее на сперму…
Откуда там взяться сперме?
Тебе лучше знать.
Это шампунь.
Нет, не шампунь. Иди сюда.
Перестань!
Нет, правда. Иди сюда. Я хочу посмотреть.
Нет.
Тогда что это? Ты попробуй на вкус и скажи.
Это шампунь. Я только что вымыла голову.
Ты сначала попробуй. Вдруг это сперма.
Эльфрида, это шампунь. Там не может быть спермы, потому что ей просто неоткуда там взяться…
Ха! Хватит врать… Ладно, Йоли, расслабься. Мне даже нравится, что у тебя в ухе сперма.
Я слушаю, как Нельсон рассказывает о своей тяжкой жизни, пока белит стены и потолок в моем ветхом доме. Дом разваливается на части, но у него крепкий костяк, если верить риелторше. Вообще-то она сказала «крепкий скелет», и я боюсь, что в прямом смысле слова. Вчера я отмывала буфет на кухне и нашла книгу, оставленную предыдущим владельцем. «Серийные убийцы от А до Я». Риелторша не хотела показывать мне этот дом, потому что он грязный и жутковатый, но я сказала, что у меня мало времени. Ко мне совсем скоро приедет мама.
Дом стоит рядом с грязным прудом, втиснутым между похоронным бюро, психбольницей и скотобойней. Каждая из нас троих найдет что-нибудь для себя, сказала мама по телефону, когда я описала ей окрестные красоты. Стены потрескались и осыпаются, полы проседают, лестницы, все до единой, сломаны. Кирпичи крошатся в красную пыль, что летает по дому, как вулканический пепел, и забивает глаза и нос; крышу надо чинить, фундамент весь в дырах, двор зарос сорняками, под крыльцом живут скунсы. Однажды вечером я вышла во двор и обнаружила уличную проститутку (Уилл, теперь второкурсник в университете, говорит, что их следует называть секс-работницами), которая обслуживала клиента, прислонившись спиной к моему забору. Я сказала: Ох, батюшки, – как сказал бы отец, если бы ему довелось встретить на улице ночную фею. На кончике носа у проститутки красовалась болячка ярко-красного цвета размером с десятицентовую монету, как будто она изначально решила выйти из дома, нарядившись клоунессой, но потом передумала и вышла в привычном образе проститутки. Каждое утро я беру длинную палку, собираю с земли использованные презервативы и иглы от шприцев и складирую их в синий мусорный бак у задней калитки, которая открывается не в ту сторону и постоянно норовит заехать мне по лицу. Когда бак переполнится… я даже не знаю, что буду делать. Так называемый двор вокруг дома – сплошной пустырь, заваленный мусором. Земля пропитана ядовитым свинцом от окрестных заводов.
Мама приезжает уже через месяц. У меня не так много времени, чтобы привести эту выгребную яму в порядок. Нора будет жить наверху, на чердаке с белками, я – на втором этаже с мышами, мама – на первом, в непосредственной близости к скунсам. Можно будет выходить на балконы (в мамином случае – на крыльцо) и петь на три голоса, как в «Богеме». Вот то место, что нас исцелит. Как говорится. Через дорогу, за домом, стоит заброшенный завод автомобильных запчастей. Он загораживает собой почти все западное небо, но если подняться на крышу, то оттуда видна необъятная даль, почти до самого Виннипега.
Здание заброшенного завода окружено рвом, где вода заросла тиной. Люди бросают туда всякий мусор: старые коляски, сломанные теннисные ракетки, компьютеры, будильники, грязное нательное белье. Ближе к ночи два таинственных молчаливых мужика в высоких рыболовных ботфортах спускаются в ров и выкачивают из него воду. Вода, бурая и токсичная, стекает по задней дорожке на юг к Аделаиде, Кинг-стрит и наконец – к озеру Онтарио, где ей самое место. Я наняла рабочих, чтобы пристроить спальню к задней части дома – большую, светлую и теплую, из окон которой когда-нибудь откроется прекрасный вид на цветочные клумбы в саду и бескрайнее синее небо, где витают мечты и надежды. Для моей мамы.
Один из рабочих, которых я наняла ремонтировать дом, пригласил меня вроде как на свидание. На собрание группы поддержки для взрослых детей алкоголиков. Я сказала, что мои родители – не алкоголики, и он ответил, что это неважно. У нас у каждого свои заморочки. Другой ремонтник, бывший профессор философии в Бухаресте, начал мочиться прямо со ступенек переднего крыльца и призывал остальных делать так же. Он утверждает, что запах человеческой мочи отпугнет скунсов. По ночам, после долгого дня напряженных переговоров о разных ценах – оплата только наличными – с разными мужиками, производящими разные работы в доме, я лежу на надувном матрасе в пустой комнате и слушаю истории Нельсона о его родной Ямайке, о его многочисленных детях, женщинах и работе.
Мой правый глаз воспалился, потому что сейчас конец августа. Веки опухли, сам глаз покраснел. У меня аллергия на осень, на убыль дня и прирост ночи, на смерть. Сегодня я разругалась с подругой. Она уговорила меня пообедать в кафе, мол, мне нужно развеяться, сменить обстановку. Нужно жить дальше и потихоньку идти вперед. Маленькими шажками.
Это было ошибкой.
В кафе мы заказали омлет. Подруга сказала, что она обо мне беспокоится, ведь мне пришлось столько всего пережить, и что, по ее мнению, «наложить на себя руки» – это всегда тяжкий грех. Всегда. Потому что страдает не тот, кто ушел. Страдают те, кто остался. Я спросила, а как быть с теми, кто страдает от действий мерзавцев, которые что-то никак не торопятся умирать? Мерзавец грешит уже тем, что живет и здравствует, разве нет?
Ладно, сказала она. Может быть, ты и права. Но мы приходим на эту землю, пусть и не по собственной воле, и на нас возлагаются определенные обязанности. Перед теми людьми, кто нас вырастил. Перед теми людьми, кто нас любит. Я имею в виду, что у каждого есть свои беды и горести, но наложить на себя руки… по мне так это отнюдь не отчаяние, а предельное тщеславие. Верх эгоизма.
Ты можешь не говорить эту фразу: наложить на себя руки? – сказала я.
А как я должна говорить? – спросила она.
Так, как есть. Самоубийство! Если кого-то убили, мы же не говорим, что на него наложили чьи-то там руки. У нас тут не долбаный «Граф Монте-Кристо».
Я просто хотела выразиться деликатнее, сказала она.
И что значит «верх эгоизма»? Что в этом эгоистичного? Ты не можешь судить, потому что не знаешь, что творится у человека внутри. Сколько он перенес боли.
Ладно, сказала она, но если бы твоя сестра хоть на минутку задумалась, как на тебе отразится ее…
ОТРАЗИТСЯ НА МНЕ?! Я повысила голос. На меня уже стали оглядываться. Слушай, сказала я, ты просто не понимаешь. Ты только не обижайся, но ты действительно не в состоянии понять, что означает самоубийство кого-то другого. Подруга подозвала официантку и попросила еще кофе. Я сказала, что в последнее время стала оценивать характер и целостность человека по его способности покончить с собой.
В каком смысле? – спросила она. Слушай, мне кажется…
Например, Джереми Айронс, сказала я. Я уверена, что он способен покончить с собой. Дональд Трамп? Никогда в жизни. Я назвала еще несколько имен известных людей, сопроводив каждое выводом: да или нет. Потом я назвала имя подруги и замолчала, выжидательно глядя на нее. Она сказала, что больше не хочет говорить о самоубийстве, чтобы не разрушить нашу дружбу. Я сказала, что мы будем о нем говорить. Постоянно. Если не хочешь, чтобы разбился твой самолет, надо мысленно перебрать все возможные варианты, как он может разбиться. Она сказала, что у меня, вероятно, проблемы с подавленным гневом, на что я ответила: Да неужели? Ты что, блядь, читаешь мысли?
Потом я извинилась, попробовала извиниться. Не зная, что говорить, я процитировала слова Гете из «Поэзии и правды: из моей жизни». Самоубийство – явление человеческой природы, и что бы о нем ни говорили, как бы его ни оценивали, оно у каждого вызывает сострадание и в каждую эпоху должно рассматриваться сызнова. Но пока я говорила, подруга уставилась в свой телефон, демонстративно меня не слушая. Она сильно обиделась. И ее можно было понять. Но мне не хотелось с ней ссориться. Я где-то читала, что домашние животные – отличная нейтральная тема для разговора. Я спросила, есть ли у нее питомцы. Она сказала, что нет, о чем мне должно быть известно. Я рассказала ей о Лефти, собаке, которая была у нас, когда мы жили в Виннипеге. Когда мои дети были маленькими и к ним приходили их друзья, они все играли у нас во дворе, и я время от времени проверяла, все ли у них в порядке, и вот однажды я выглянула в окно и увидела, что они сбились в тесную кучку в углу двора, но вроде как сами этого не замечают и продолжают играть. И знаешь почему? Потому что с ними была Лефти. Она была бордер-колли. Это пастушьи собаки. У них в природе заложено сгонять все стадо в одно место, чтобы было удобнее его охранять. Вот Лефти и оттесняла детишек в угол, то есть делала то, что ей было назначено природой. Все выходило само собой. Она должна пасти стадо, и никак иначе. Теперь ты понимаешь, почему я так злюсь?
Вернувшись домой, я открыла бутылку текилы «Революсьон» и напилась в одиночестве. На этикетке нарисованы два скрещенных револьвера, стволами вверх – прямо в небо, где Бог. Я позвонила подруге и нашептала ей на автоответчик еще одно извинение. Я собиралась сказать, что, как мне кажется, ей хватило бы силы духа покончить с собой. Но я вовремя остановилась и на ходу переделала фразу.